скачать книгу бесплатно
Осторожно стал спускаться по ступенькам. Голода он не чувствовал, но жажда сжигала его. Спустившись во двор, припал к железному крану и напился вволю ледяной воды.
Сел на тротуар во дворе. Снял с себя пиджак; он был весь измят и вывалян в пыли. На работу идти в таком виде было нельзя, непременно нужно было вычистить его. Водой оттер места, запачканные пылью и известкой, но на себя надевать не стал, это было невозможно, пиджак был мокрым.
Посмотрел на небо. Было время, стояли они с Сюсан здесь во дворе и часами любовались звездами. Небо и сейчас было звездным. Но холодно поблескивающие в вышине звезды, постепенно теряя свой свет, угасали.
Светало.
Перевод Надира Агасиева
ЧУЖОЙ
«…Возьмите эти деньги, люди, купите мне буханку черного хлеба…», – слова, терзающие, рвущие на части все его существо, все самолюбие его, и куда бы ни шел он, куда бы ни направлялся, они попадали ему под ноги, как камни на дороге, он спотыкался о них и падал. Ужас этих слов, как неизбежное горе, как боль, осел у него внутри, и что бы ни делал он, от этого горя, от боли этой не было ему спасения.
Он сам себя не узнавал. Будто чужой, незнакомый человек смотрел на него из окна автобуса. Он изменился, начиная от волос до цвета глаз. Как будто видел себя в первый раз. Ему казалось, что и сердце, и мозг его пересадили в чье-то тело. Эти тело, голова, лицо – чье-то чужое. И в этом чужом теле сжималось сердце его и мозг. Он и не знал, что так далек и отчужден от самого себя. О том, что душа, характер постепенно меняются, он был наслышан, но осознать то, что неузнаваемо чужой может стать внешность, он никак не мог. И как ни старался, никак не мог убедить себя в этом. Ему казалось, что он понятия не имеет о том, что случилось. Он не мог поверить, что это ужасное событие зародилось и выросло в его мозгу. Потому как в памяти его ничего не было. Словно то, что произошло, было задумано кем-то другим. Он же просто, не задумываясь ни о сути происходящего, ни о последствиях, был бездумным исполнителем. В этом деле нет его вины. Абсолютно! А если так, кто же тогда виноват? Сможет ли он когда-нибудь покончить с потоком этих неясных вопросов? Как случилось, что однажды ему повстречалась старуха Ханымниса, что протянул он ей руку помощи, дал согласие поселиться у нее? То неудачное августовское утро, пять лет назад, когда все это началось – один из самых горестных дней его жизни – он помнил так, как будто это было вчера.
В тот день будто рок навис над ним, он проснулся позже обычного. Всегда поднимался он спозаранок и завтракал дома. Но в то утро позавтракать дома он не успел, иначе опоздал бы на работу; наспех одевшись, вышел из дома. Не пройдя и двух улиц, повстречался с этой старухой. Стоя у окна, она умоляла прохожих купить ей хлеба. Если бы он позавтракал, может, и не обратил бы на старуху внимания. Он вдруг подумал, что если каждый так же торопится, и никто не остановится на просьбу этой старухи, что еле держится на ногах, то она весь день будет голодной, о, Господи? Откуда в людях это безразличие к ближнему?
И он остановился у окна.
Старуха, заметив, что кто-то услышал ее, обрадовалась, как ребенок:
– Сынок, умереть мне у ног твоих, – сказала она и протянула ему медные монеты, зажатые в руке, – возьми это и принеси мне буханку черного хлеба из магазина.
– Сейчас, – сказал он и, не взяв ее денег, бросился к хлебному магазину в двух кварталах отсюда.
Он хорошо помнит, как сбегал в магазин, вернулся и, не найдя старухи у окна, вошел в дом, увидел ее лежащей на кровати, тяжело дышащей, словно это было сегодня. Помнит ужас свой при виде грязного стакана с горячей водой на столе, рваные обои, цветом сливающиеся со штукатуркой, деревянный потолок, затянутый паутиной…
Оставив хлеб, он вышел.
Всю дорогу он думал о том, что нужно после работы купить старухе продуктов, привести дом ее в порядок.
«Господи, ну что это за жизнь такая, что за существование! В доме нет даже чая, пьется просто кипяченая вода. Как пробавляется эта несчастная одним лишь хлебом, который и купить-то некому».
В тот вечер после работы отправился он на базар. Накупил всего, от чая с сахаром до фруктов.
При виде его будто свет засиял в глазах старухи, землистый цвет лица ее просветлел. Он помог сесть, подложив за спину подушку.
– Сынок, да буду я жертвой твоей, зачем ты себя так утруждаешь, мне так неловко, в моем-то возрасте, – причитала со слезами старуха, не оста-навливаясь.
– Пусть врагам твоим будет неловко, бабушка, – сказал он, – не стоит беспокоиться…
В тот вечер он навел в комнате порядок. Грязное вымыл, убрал, приготовил обед. Накормил старуху, напоил и вернулся в общежитие. И с того дня стал навещать старуху.
У старухи Ханымнисы никого не было и жила она одна. Мужа у нее не было всю ее долгую жизнь. Только, взгрустнув, говорила: «У меня есть муж, он придет, обязательно придет… Сорок лет жду Джамиша, он придет…»
И однажды, узнав, что он живет в общежитии, старуха сказала:
– Переезжай ко мне жить, сынок, в общежитии тяжело. Вижу, ты умный, сознательный парень. Переведу квартиру на тебя, а ты будешь мне как сын, никого ведь у меня нет. Сегодня я есть, а завтра уж и нет меня, – и будто запамятовав, старуха добавила. – Боюсь, боюсь не вернется Джамиш, глаза уж слезятся, его ожидаючи, ровно сорок лет меня обманывает…
В тот же вечер, собрав все свое добро – чемодан с вещами, постель, он переехал к старухе, что тоже помнит хорошо.
– Ничего от тебя не нужно, сынок. Ни копейки твоей. Но умоляю, похорони меня как положено, будто, не дай Бог, родную мать хоронишь. Прими слова эти как наказ и, кроме этой, других просьб к тебе нет.
Вначале он слегка отремонтировал дом; оклеил стены обоями, покрасил пол-потолок, после, по мере того, как появлялись у него деньги, обновил обстановку кухни и ванной. И все это делал с таким удовольствием, от души, будто был здесь хозяином.
В городе он стоял в очереди на квартиру, но ему казалось, что и через двадцать лет он ее не получит. В какие только двери он не стучался, добиваясь квартиры. И когда-то, постепенно утратив надежду обзавестись здесь жильем, незаметно для себя сдался этому большому городу. «…Будто на роду им было написано с трудом продвигать любое дело… Боже, ну что такое эти четыре стены… В огромном университете преподаешь, кандидатом наук являешься и не имеешь даже хибары, что называлась бы домом твоим, пристанищем. Собака – она собака, и у той есть крыша над головой, есть приют… Если завтра умрет он, и поминок не справят, какие поминки по квартирантам…»
В памяти его, как сон, всплывали слова, сказанные им в лицо председателю, когда он в последний раз, пытаясь получить квартиру, был на приеме у Зейналлы.
Первое, о чем он подумал, едва переступив порог приемной – сколько же семей можно здесь разместить, если отдать приемную под квартиры? А в городе вон сколько таких рабочих кабинетов… Кто переночевать четырех стен не находит, а кто-то, не довольствуясь такими удобными, просторными салонами, ищет еще больших, более красивых. Раздумывая таким вот образом, вдруг обнаружил себя сидящим на стуле напротив председателя. При виде угрожающих глаз председателя и сверкающих, уставившихся на него глаз сидящих с ним рядом, ему показалось, что он на скамье подсудимых и сейчас будет обвинен в каком-то тяжком преступлении.
– Слушаю вас!
Он растерялся от того, что слова эти были сказаны по-русски. Так растерялся, что забыл, где он и с какой целью здесь находится. Наконец, придя в себя:
– Прочтите мое заявление, я там все указал.
В полминуты пробежав глазами заявление, председатель сказал:
– Просьба ваша в том, чтобы предоставить вам квартиру вследствие того, что в связи с отсутствием таковой вы ночуете на вокзале. Ничем не могу помочь. Квартиры в городе предоставляются только в порядке очередности.
И эти слова тоже были сказаны по-русски. Не сдержавшись, я предложил:
– Давайте будем говорить на родном языке, товарищ председатель.
Председатель, будто не слыша его, нажал кнопку:
– Кто следующий…
Видя, что он не поднимается с места, председатель, опять же по-русски, спросил:
– Вы не понимаете сказанного?
Он и сейчас удивляется тому, как, откуда взялась у него внутри эта сила, этот толчок:
– Я-то понимаю, это вы не понимаете! И не сможете понять! Откуда вам знать, что такое бездомность, товарищ мэр!.. Пяти комнат вам мало, так вы еще и на даче выстроили себе хоромы. Вы даже еще не родившимся внукам и правнукам уже заготовили жилье. Как же вам меня понять. Полжизни своей я прожил квартирантом, вам же не известно, что значит – жить на квартире, товарищ мэр!..
Слово «мэр» пулей ударило председателя, и от неожиданности получить такой удар от сидящего перед ним человека, он застыл… Его с трудом вывели из кабинета два милиционера. «Как случилось, что все это не возымело ужасных последствий. Ведь после брошенных в лицо председателю слов тех гораздо легче было вслед за тем швырнуть в него стулом, кожаной папкой, что была у него в руках».
Жена его, уходя с двумя детьми и оставляя его одного на съемной квартире, сказала: «Будь ты мужчиной, у тебя был бы дом, квартира. Открой глаза, оглядись вокруг, посмотри, как люди живут. За десять лет ты сменил пятнадцать квартир, даже одной комнаты получить не смог. Да покроется пеплом голова такого мужчины, как ты. Я и свадебные золотые украшения продала, чтобы платить за квартиру. Люди чуть ли не каждый год квартиры покупают, а ты…» Дальнейшего он уже не помнил, кроме ядреного ругательства после всех тех слов.
… Чем же иным, как не подарком судьбы после всех тех событий, явилось то, что старуха Ханымниса перевела свою квартиру на его имя. И у него в городе будет теперь квартира, у него будет адрес. Может, и семья его, раскаявшись, вернется. Верно говорят, бедняку должно везти, иначе ему не прожить.
В селе он сказал лишь то, что получил квартиру, родственникам же, пожелавшим приехать, посмотреть ее, отказал, сославшись на ремонтные работы. Три-четыре месяца так называемого ремонта обратились в три-четыре года. Старуха же все не умирала. Со времени его переезда она не вставала с постели. Каждый день он готовит чай, еду, завтракает сам, приносит чай старухе, оставляет рядом с ней обед и уходит на работу.
Поначалу он все это проделывал с особой охотой, получал удовольствие, обслуживая старуху, наводя порядок в своем будущем доме. Но постепенно все это стало надоедать ему.
К этому ужасному решению он пришел как-то душным летним вечером, когда пил во дворе чай со студенческим другом своим Валехом. Наигравшись в тот вечер в нарды, сидя под инжировым деревом, они устали. И сидя в тени дерева, попивая чай, беседовали.
– Гадир, а Гадир! – донесся изнутри голос старухи.
Не поднимись он, она и сто раз на одном дыхании скажет: «Гадир». Он пришел в комнату. Она хотела чаю; он отнес и поставил перед нею пиалу с чаем.
Не успел присесть, как снова послышался ее зов:
– Гадир, а Гадир!
– Тьфу! – он выругал себя, – не хватало тебе, дураку, дома! И как я связался с этой старухой… Разве умрет она когда-нибудь? Один Аллах знает, сколько таких, как я, она вначале подмаслила, а потом, замучив, свела в могилу…
Валех смеялся.
– Тебе и этого мало. Думаешь, легко дом по-лучить.
Старуха в доме продолжала кричать.
– Пойди посмотри, что она хочет.
– Пусть хоть умрет, не пойду. Хоть криком изойдет.
– Имей совесть, сходи взгляни…
Ругаясь, он вошел в дом и молча встал в ногах кровати.
– Чего не откликаешься? – спросила старуха.
Он не отвечал, не было уже ни сил, ни терпения.
Сквозь землю готов он был провалиться, выходя из комнаты с тазом. «Какая твоя собака заблудилась в этом городе, скажи? Дом как дом стоит у тебя в селе, комнаты, двор – что площади, хоть на коне скачи. А ты прилип к лачуге старухи Ханымнисы, считаешь дни, когда она прикажет долго жить…»
Многие друзья его, знакомые знали, что у него есть дом. Но как дело обстоит в действительности, он им не рассказывал. Домой никого не приглашал, чтобы не спрашивали, кем приходится ему старуха. Как объяснить им, что все не так. Ему просто стыдно было это все обнародовать.
«Как случилось, что эта ужасная мысль пришла ему в голову. Ведь старуха ничего плохого ему не сделала, то и дело ласкала слух его добрыми словами в его адрес, обеспечила жильем в городе, где так трудно его добиться, убрала с его пути препятствие, которое он считал самым трудным, чтобы жить в городе по-людски. Как же мог он вместо благодарности согласиться на голодную смерть этого человека… Как позволила ему эт совесть его… что люди скажут… Даже если не узнают, как укрыться ему от себя, от совести своей…» Словно все то хорошее, душевное, что жило в нем с самого детства, вдруг исчезло. Что ни делал он, не вернуть было ему всего этого.
Ровно четыре года, как нет у него известий ни от жены, ни от детей, даже где живут они, он не знает. По ночам лица дочерей неотступно стоят у него перед глазами; он грызет себя изнутри, злясь на свое бессилие и отсутствие возможностей. Находит утешение лишь в фотографии, снятой в один из счастливейших дней жизни их семьи, которую постоянно носит с собой в нагрудном кармане пиджака.
Беспокоило его и то, что в последнее время ему часто снилась мать. Она являлась в виде столетней старухи. Будто не видел он, что мать до сей поры одна на своих плечах несет тяжкий груз дома, семьи. Теперь, ухаживая за старухой Ханымнисой в течение этих четырех лет, он осознал, что значит сыновний долг.
Постепенно ему надоел и дом этот, и двор. Сменялся день за днем, и терпение его иссякало, сил не было уже ждать ее смерти.
«… Сколько человек может мучиться, нуждаться?! Год, пять, пусть даже пятнадцать лет… Неужто всю жизнь он должен быть пленником нужды, о небеса? Ему тридцать два, один Аллах знает, сколько лет еще ждать ему смерти старухи. А после, не прожив пяти или десяти лет, ложись и умирай. Тьфу…»
Взяв отпуск, ничего не сказав старухе, он уехал в район, решив, будь что будет.
… Оставляя больную старуху одну дома, запирая дверь, отправляясь в село, он хорошо знал, чем кончится все это. Отчего же теперь вдруг мысли о смерти старухи так неожиданна для него. За тот месяц, что провел он в селе, не было ночи, чтобы старуха не приснилась ему, не лишила его покоя.
Всю дорогу думая о том, как он откроет дверь, войдет в дом, наткнется на разлагающийся зловонный труп ее на кровати или на полу, как под инжиром во дворе в вечерних сумерках будет в последний раз все обдумывать, он почти сходил с ума. И всякий раз ему казалось, что старуха, упав с кровати, подползла к двери, там и умерла. Смерть старухи именно так отпечаталась в его мозгу.
Он ждал до темноты, отчего-то не решился подойти к дому при свете дня.
… Улица перед домом по-прежнему кипела. Торопливо шли люди. Он двигался как во сне, как по воздуху, не касаясь земли.
Издалека увидев стоящую перед окном старуху, не поверил своим глазам. Как и в первый раз, когда он ее увидел, зажав в руке медные деньги, она умоляла прохожих:
– Возьмите эти деньги, люди, купите мне хлеба, черного, буханку…
Перевод Надира Агасиева
ТОСКА
В темноте комнаты слышалось лишь жужжание мух, она окончательно проснулась. И слыша это жужжание, ей, тем не менее, казалось, что она не слышит ничего, что вокруг непременнейшая тишина, потому как темнота предполагает, что приоткрылась дверь, кто-то вошел в комнату, и она увидела хлынувший в темноту холодный поток света. По земляному полу заходил мокрый веник. Комнату подмели, мусор высыпали в печь, и тень как появилась, так и пропала.
Ее никак не отпускал позавчерашний сон. Снилось ей, что муж, совершенно голый, лежит в мягком, как вата, снегу и зовет ее к себе:
– Ты тоже снимай одежду, – говорит он, – и ложись, здесь прохладно, а от тамошней духоты дыхание перехватывает.
Стуча зубами от холода, она переминается с ноги на ногу.
– Раздевайся же, – настаивает он, – ложись рядом, в прохладе, ведь солнце изжарило тебя вконец.
Пальцами-гвоздями муж хватает ее за запястья, и что она ни делает, как ни сидится, не может вырваться из его рук.
– Пусти, – просила она, – ну, отпусти мои руки, я пойду принесу тебе теплую одежду, холодно ведь…
– Ты не придешь, – говорил он, – знаю я, если уйдешь, не вернешься, я хорошо тебя знаю.
Молила, просила, вырывалась, но избавиться от пальцев-гвоздей никак не могла. Она тянула руки, а пальцы впивались все глубже, доходя до костей. И вдруг… левая рука ее оторвалась от самого плеча и осталась в пальцах мужа, сама же она упала и покатилась по белому снегу. Потеряла сознание, потом с трудом пришла в себя и, опираясь на правую руку, кое-как поднялась на ноги.
Вдруг снег, окутавший, казалось, весь мир, с мощным звуком начал таять, течь, унося в своем мощном потоке ее мужа. Этот грохочущий снежный сель мчался прочь, а за ним открывался зеленый мир.
Задыхаясь от крика, она бежит за снежной лавиной.
– Верни мою руку, – кричит она. – Что я буду делать без нее?..
Открыв глаза, озирается она по сторонам, хочет подобрать сползшее одеяло, укрыться, но не может. Правой рукой проверяет, ощупывает левую, бревном лежащую вдоль тела.
«Паралич?!»
На мгновенье глаза застилает тьма.
Наверху она спать не могла и когда, заболев, слегла, переселилась с постелью вместе в нижнюю комнату. Здесь не было слышно ни шума детей, ни расспросов гостей. И еще сюда ей хотелось потому, что пол тут был земляной. Большая часть ее жизни прошла в доме, похожем на этот, никак не могла она привыкнуть к дому сына с деревянными полами.
Она не знала, какое сейчас время суток. Если б можно было встать, открыть дверь и выглянуть наружу… Но тут вспомнилось ей, как давеча отворялась дверь, и в комнату ворвался холодный поток света. Значит, день на дворе, светло, спать она не должна, иначе что станет делать ночью, до самого утра. В темной комнате, конечно, что день, что ночь – не различить, и все же днем она кое-как перемогалась, но провести без сна ночь было пыткой, мучением, поэтому она, как могла, берегла свой сон для ночи.
Мухи по-прежнему летали, утомительно жужжа. Ей казалось, что лежит она не на пружинной кровати в темной комнате, а стоит на самом краю земли, лицом к лицу с безбрежной пустотой, и стоит ей слегка шевельнуться в постели, как рухнет она в бездонную пропасть. Пустота эта, словно граница мира, жизни, ее конец, куда человек обязательно должен прийти к концу своего существования и оказаться лицом к лицу с этой пустотой.
Болезнь сжигает нутро, но она не обращает на это внимания, зная, что боли и беды в этом возрасте приходят и уходят легко. Когда боли стихают, ее клонит ко сну, потом – пробуждение и снова – сон: сны и думы мешаются, переплетаются между собой, и она их уже не различает. Ей кажется, что все было вчера, позавчера, до самого последнего времени была она ребенком, была молодой, любила и была любима. Прошедших лет она не видит, не чувствует, не осознает быстротечности жизни.
У подножия садового склона тихо, бесшумно течет равнинная река. Днем она не слышит из-за шума во дворе, а по ночам отчетливо различает таинственные, переливчатые звуки воды. И тогда ей хочется подняться с постели, спуститься по садовому склону вниз, к реке. Но она так слаба, что не может сдвинуться с места, и беззвучно продолжает литься таинственная песнь реки, унося с собою прочь память ночи и темноты.
