скачать книгу бесплатно
В доме у Михаила проживала племянница Елена, девица редкой красы. От московских баб, выросших на белых сдобных хлебах, Елена отличалась утонченностью, сравнимой разве что с хрупким побегом, а также кожей преснежной белизны, которая вполне могла бы сойти за изъян, если бы не румяна, что багряным наливом пробивались на округлых скулах.
Княжна, выросшая в Ливонии, по-прежнему не желала снимать с себя иноземного платья, и просторные сорочки боярышень ей казались такими же безвкусными, как мешок, надетый на крестовину чучела.
Ливония, почти лишенная азиатских предрассудков, сделала Елену свободной. Она не умела опускать глаз при разговоре с мужчинами, заразительно смеялась над каждой удачной шуткой. Елена Васильевна отличалась от русских баб не только внешностью – ее меткие замечания и остроты могли оживить и любой постный разговор, и самое вялое застолье.
Елена частенько вспоминала батюшкин двор, где сытные трапезы чередовались с непринужденными беседами, а невинный флирт был так же необходим, как сладкое вино во время трапезы. Там никогда не переводились бродячие артисты, а музыка звучала чаще, чем под высокими сводами Домского собора. Поэты читали стихи, галантные кавалеры объяснялись в любви, а дамы умели терять сознание только от одного прикосновения пальца любимого. Князь Василий писал пьесы и, созвав в замок всю городскую знать, ставил их в домашнем театре, а также сам был непременным участником действа.
От батюшки Елена унаследовала тонкую поэтическую натуру, а от матушки ей перепал изящный профиль с маленьким носиком и янтарный цвет волос.
Десять лет назад, не оправившись от королевской опалы, помер батюшка Елены – князь Василий Глинский. Хозяйство его скоро пришло в захудалость, а немногие слуги, что были при дворе, разбежались.
Михаил Глинский в своем доме пригрел не только племянницу, но и жену брата, которая часто по вечерам тайком наведывалась в княжеские покои, и супружница, смирившись с привязанностью Михаила, терпеливо стала делить мужа со свойственницей.
К Елене Михаил относился как к родной дочери. Ничем не выделял ее среди собственных отпрысков, а когда племянница стала помалу входить в пору девичества, Глинский стал пристальнее всматриваться в соседей, надеясь навсегда породниться с горделивыми и древними московскими родами. Возможно, уже через год Михаил Львович сговорился бы с родителями приглянувшегося молодца, а через два – нянчил бы на коленях чадо любимой племянницы, если б однажды порог княжеского дома не перешагнул сам государь.
– Будьте здраве! – обратился Василий Иванович к двум женщинам, вышедшим навстречу. Великий князь попытался сообразить, какая из них будет хозяюшкой, и, приглядевшись, отметил, что обе они недурны и, видно, воевода понимал толк не только в пищалях.
– Здравствуй, батюшка-государь! – Женщины не поленились ударить тридцать поклонов кряду.
Следом за бабами на крыльцо ступил Михаил Глинский.
– Государь, что же ты скороходов-то не послал, мы бы тебя сумели встретить.
– Распрямись, боярин, не за угощением я к тебе пришел. Слышал я о том, что ты охотник славный, а я и сам до этой затеи весьма охоч.
– Слушаю тебя, Василий Иванович.
– Я бы хотел тебя охотничим поставить. Ну как, уважишь государя?
– Батюшка Василий Иванович, за честь великую сочту!
– Вот и сговорились, а то, я слышал, ты шерстью порос, подобно лешему. Дружбу с нечистыми завел. Али неправду в народе говорят?
– Кроме домовых, в горнице никого не держу, государь.
– Ежели так, отведаю я твоего угощения. – И Василий, распрямив спину, стал подниматься на крыльцо. – А это что еще за девица? Почему я раньше ее не видывал? – пробурчал великий князь, заметив Елену, которая, набравшись смелости, глядела на государя во все глаза.
– Неужно позабыл, Василий Иванович? Племянница моя, княжна Елена. Два года назад я ко двору ее представлял, хотел, чтобы великой княгине служила. Да ты сказал, что для сенных девок она знатна, а для боярышень еще не созрела.
Василий припомнил этот разговор. В тот день ко двору были представлены три девицы: две из рода Кошкиных-Кобылиных, третья – Глинская. Елена показалась государю тощей и неуклюжей, напоминающей колодезного журавля. Таких боярышень государыня Соломония не приваживала и при случае выставляла со двора. Зато Кобылины и впрямь напоминали молодых холеных лошадок, впервые выведенных на смотр.
И кто бы мог предположить, что сия куколка способна переродиться в столь яркую бабочку!
Василий Иванович не мог оторвать от девицы глаз.
– Хороша твоя племянница, – признался государь. – Так и зрел бы ее целый день. Расцвела!
– Красавицей девка уродилась. – Губы Михаила довольно расползлись в улыбке. – Мы, Глинские, все широкой кости. А она хрупка, но притом телесами сдобными не обижена. Все в ней ладно, – оглядел он племянницу с головы до ног. – А ну, девица, поднеси Василию Ивановичу кваску, пускай сполна отведает.
В цветастом длинном рушнике Елена подала государю высокий кубок с пенящейся медовухой.
Пригубил хмельной напиток государь и поставил кубок на поднос.
– С твоих рук медовуха крепче становится, – похвалил боярышню Василий Иванович.
Пробыл государь у Глинского недолго. Поведал о том, что на последней охоте побил около трехсот зайцев, что самыми удачливыми оказались собаки Овчины-Оболенского, и, поинтересовавшись, держит ли князь обиду за прежние лишения, покинул двор.
Прошел месяц, о государевом визите перестали говорить даже соседи, и сам Глинский старался поживать незаметно, прозябал вдали от московских дел. С великим князем Михаил потом виделся дважды, и оба раза тот ничем не напоминал о своем приезде и даже кивком головы не выделял среди прочих бояр. Тем неожиданнее был приезд государевых вестовых.
Молодцы заколотили в ворота древками кнутовищ и строго объявили:
– Открывай, князь, прибыли гонцы от великого государя Василия Ивановича.
– Господи, принесла их нелегкая, – забеспокоился Михаил Глинский, вспомнив про недавнюю опалу. – Еще следы от цепей на руках не прошли, а государь никак опять тяжкой милостью наградить пожелал. Эй, холопы, попридержите псов, встречайте государевых посыльных.
Гонцы въехали на самую середину двора и торжественно провозгласили:
– Честь тебе великая настала, Михаил Львович, государь наш Василий Иванович ожениться на твоей племяннице надумал. Жди следующего воскресенья сватов. Шибко приглянулась ему твоя племянница.
– Чего не ожидал, так это сватовства! – возликовал князь. – А я уже думал, что государь наш милостивый на новое сидение в темнице меня приговорил. Эх, жаль, Васька, братец мой, не дотянул до свадьбы Елены. Вот что, молодцы, – сурово проговорил Михаил, – пока не отведаете моего хлеба с солью, со двора не отпущу. Али, может быть, с тестем государевым препираться надумали? Эй, рынды,[14 - Рында – телохранитель.] тащите великих гостей с коней да волоките в дом.
НАКАНУНЕ ТОРЖЕСТВА
Василий Иванович решил обвенчаться в месяц серпень,[15 - Серпень – август.] когда особенно привлекательны зори, способные густым, в половину неба, багрянцем растопить свежесть холодного утра.
А еще хорошо, когда на Ильин день сверкнет молния, а гром будет такой силы, что шуганет не только зайца, спрятавшегося под мохнатый куст, но заставит поежиться даже великана-лешего.
В Ильин день земля напьется водицы, а лужи в лесах превратятся в непролазные болота, вода зальет дороги и пополнит усохшие в знойную пору реки и озера.
После Ильина дня даже медведь выбирает дорогу, а не идет напролом. Старается ступать осторожно, чтобы не промочить лап, боязливо обходит болота.
Василий Иванович любил серпень, но не за грозовой разгул, а за холеного зверя, который на переломе лета всегда ленив и сыт. Робкие тетерева – и те становятся настолько доверчивыми, что их можно снимать с веток прямо руками и складывать в огромные кузова, а прочая птица делается и вовсе глухой и едва ли не всем выводком норовит угодить в расставленные силки. Даже олени становятся не такими быстрыми и, забыв обычную осторожность, как никогда близко подходят к жилью. Да еще и глупый молодняк, который пока не ведает об опасности, подпускает охотника на расстояние в половину полета стрелы.
Бывало время, когда Василий Иванович выезжал охотиться с небольшой свитой. Сейчас этот выезд больше напоминал подготовку к великому сражению, когда лес заполняло до тысячи всадников. Стучали барабаны, играли трубы, перекликались между собой рожки.
Василий Иванович выбирал места поукромнее, и сердце замирало от радости, когда раздавались шаги вспугнутого зверя. Великий князь слышал, как через чащобу пробирается медведь, сокрушая на своем пути молодые побеги деревьев, подминая под себя раздавшиеся вширь кусты. Чуткое охотничье ухо издалека отличало поступь великана-лося – он рогами-дубинами прокладывает себе путь через заросли. А потом как ухнет кто-то в глубине чащи, и следом раздается победоносный клич рожка – это провалился в яму матерый секач.
Государь не растерял крепости в руках, даже подойдя к пятидесятилетнему рубежу, и, балуясь палицей, запросто рвал в поединках кованые панцири, а взять верх над зверьем для него и вовсе забава.
Из-за укрытия он наблюдал за охотничьими тропами и, вставив в тетиву долгую стрелу, дожидался зверя, достойного наконечника с государевым клеймом. А когда такой зверь появлялся, он оттягивал плетеное сухожилие далеко за плечо, высматривал у животины под самым горлом ямку и, тщательно прицелившись, разжимал пальцы. Пропев веселую и короткую песнь, стрела непременно отыскивала предназначенную для нее цель.
Василий Иванович наметил свадебное торжество на первый Спас – в самый канун проводов лета. В это время пасечник совершает благочестивую молитву, окуривает ульи и, спрятав на груди спасительную иконку, отнимает у пчел последний медовый взяток.
В соборах денно и нощно звучал молебен, в обедню усиленно звонили колокола, и можно было не сомневаться, что нечистый дух и прочие кромешники попрятались в поганых местах, чтобы не быть побитыми святой водой и очистительными молитвами.
К первому Спасу белошвеи выткали цветастые покрова для Спальной комнаты, мастерицы вышили несколько сот платков для раздачи именитым гостям, а казначеи повыгребли с Монетного двора серебряную и медную мелочь для раздачи милостыни. В тот же день отроки выкатили на Красную площадь три бочки с пивом и поставили у торговых рядов дюжину кадок с брагой.
Прослышав о великокняжеском веселье, в город со всех окрестностей стали сходиться на дармовщину бродяги и нищие, но караульщики, памятуя о строгом государевом наказе, гнали нахалов в шею.
Торжество обещало быть великим. Василий, невзирая на недовольство митрополита Даниила, нагнал в Москву гусельников, скоморохов и прочих потешников, которые от утренней до вечерней зари развлекали московитов срамными песнями и похабными танцами. Старики вспоминали первую женитьбу государя, когда на улицах Москвы были выставлены длинные столы с богатой снедью, а одной только медовухи выпили до десяти стоведерных бочек. И оставалось пожелать, что великий князь окажется щедрым и на сей раз.
В первую свадьбу государя ко двору были представлены самые красивые девицы Руси, среди которых выбрали достойнейшую, а всем остальным государь предложил обручиться с дружинниками и вельможами, и уже через месяц Москва праздновала полторы тысячи свадеб.
Сейчас приготовления к торжеству выглядели поскромнее, хотя для иностранных купцов, не привыкших к такому размаху, даже двенадцать котлов, доверху наполненных мясом и выставленных на самых оживленных улицах града, казались бессмысленным расточительством. Всякий московит имел право отведать вдоволь парной свинины, запить ее пивом, а потом обругать Василия Ивановича бранным словом и свалиться неумытым ликом под пожухлый куст.
Все эти дни Живодерный двор работал с особым рвением. Подьячие едва успевали составлять списки по принятой скотине, и она тотчас уходила на бойню. Коровы, овцы уже не умещались во дворе и топтались на близлежащем лугу. Казалось, Василий Иванович к своей свадьбе дал указ перерезать весь скот в государстве. Ор от перепуганной животины стоял такой истошный, что заглушал колокола Архангельского собора.
Упреждая возможные бесчинства перепившегося люда, конный отряд стрельцов, размахивая плетьми, разъезжал по Москве, и молодцы лупцевали всякого зазорного детину и насмешника.
Всю неделю скоморохи водили по улицам города прирученных медведей, которые умели хлопать в ладоши, кувыркаться через голову и стучать лапами в барабан. Одного из зверей звали Ведуном. Его хозяин, плешивый и худой, словно трость, детина, утверждал, что под мохнатыми лапами медведя прячется судьба каждого московита, взяв с его следа горсть земли, можно предсказать будущее. Именно Ведун напророчил государю Василию Ивановичу, что сына ему не дождаться, а бывшая жена Соломония и теперешняя старица через четыре месяца принесет мальца. Вот этот младенец и будет настоящий наследник.
Казнили того молодца торговой казнью: вывели на площадь, повязали руки, а потом обломали об его икры груду прутьев.
С тех пор более никто не пытался предсказывать судьбу государя.
Месяц серпень – время, когда выпекают первые колоба из новины, и от государевых пекарен шел дух свежей выпечки. К свадьбе пекари захотели подивить Василия Ивановича и замесили тесто на сто двадцать душ. Решили одним караваем выставить его на стол, а потому, увеличивая проем, еще с вечера подворачивали двери, чтобы по первому гласу боярина вынести сдобу на великокняжеский стол.
Начался день государева венчания.
РАЗРЕШЕНИЕ ОТ ДЕВСТВА
Митрополиту Даниилу было тридцать лет от роду, когда он сменил на московской митрополии блаженнейшего Варфоломея, старца благочестивого и праведного. Поругавшись крепко с государем, бывший владыка передал ему посох и отрекся от должности. За неслыханную дерзость Василий немедленно наложил на Варфоломея опалу – повелел набросить на его руки цепи и отправить в заточение на Белоозеро.
Даниил был крупного сложения, тучен, краснорож. Перед всякой службой митрополит серным дымом окуривал свое лико, стараясь придать ему надлежащую бледность. Только после этой невкусной процедуры осмеливался появляться перед паствой.
Князья знали, что Даниил был близок к государю и заслужил его милость борьбой с нестяжателями, хотя у многих бояр заволжские старцы вызывали великую симпатию за свою непримиримость. Даже приговоренные к сожжению, нестяжатели пытались вразумить своих мучителей, что те следуют пакостной дорогой безбожия и плотских утех, а правда в этом лживом мире лежит только через аскетизм.
Весь вид митрополита Даниила кричал о том, что он придерживается другой морали, по которой толстая мошна чернецам[16 - Чернец – монах.] так же необходима, как медведю запас сала на долгую зиму.
В ночь перед государевой свадьбой Даниил обкурил лицо настолько, что едва не терял сознание, и послушники дважды выводили митрополита на крыльцо.
Успенский собор, где должно состояться бракосочетание государево, был великолепен – со всей Москвы в храм свезли святые иконы и спасительные кресты, дороги выложили коврами, а церковники целую ночь опрыскивали стены святой водой, опасаясь, что через щели и окна может пробраться нечистый дух. И чтобы растрясти злые силы, раньше обычного ударили в колокола.
С Постельного крыльца бояре вынесли весть, что государь распорядился повесить в своей спаленке огромный, в два аршина,[17 - Аршин – 0,71 метра.] Поклонный крест, и московиты теперь не сомневались, что его присутствие бичом божьим пройдется по всякой поганой силе.
Кем-то был пущен слух, что государева невеста будет раздавать милостыню у дома Михаила Глинского, а потому, преодолевая страх, московиты переступили границы Чернобожьего леса, вытоптав за оградой жилища весь дикий чеснок. Боярин тут же повелел выпустить сторожевых псов.
Ровно в полдень с Кремлевского бугра ухнула пушка, известив о приближающейся обедне. А следом широко распахнулись ворота, и из боярского дома выехала каптана. Только разок за пестрой занавеской промелькнуло хорошенькое личико и тотчас спряталось в глубине кареты. И попробуй дознайся, кто это – боярышня или, может быть, сама будущая государыня.
Подождав малость традиционного пожертвования, московиты обругали скупого боярина и поспешили к Успенскому собору.
Конные стрельцы перекрыли улицы, дожидаясь, когда молодые подъедут к храму. При появлении государевой повозки, запряженной тройкой гнедых кобыл, они тотчас зычными голосами заорали в толпу и плетьми придали резвости особенно нерасторопным.
Государь, поддерживаемый боярами, сошел с повозки и ступил на соболиные шкуры. Мамки подали руки Елене, и она вышла из каптаны, и тогда Василий Иванович с невестой шагнул на высокие ступени храма. В притворе, зажав пудовые свечи в руках, торжественно замерли послушники.
Государь шел неторопливо: мимо молчаливых подьячих и дьяков, мимо бояр, прямо к алтарю.
Собор наполнялся гостями, и следом за верхними боярами в храм вошли окольничие,[18 - Окольничий – второй по значению чин Боярской Думы.] стольники,[19 - Стольник – придворный, прислуживающий за трапезой государя.] дворяне, жильцы.[20 - Жилец – дворянин, временно живущий при государе, обычно на военной службе.]
Митрополит Даниил без конца поворачивался через плечо и наказывал певчим голосить с душой, а потом, обхватив пальцами распятие, заговорил под самые своды:
– Венчается раб божий…
Из собора девица Елена Глинская вышла государыней.
Василий, глянув на примолкший в ожидании люд, сказал рындам:
– Мешок с монетами принести, сам хочу народ наградить.
– Самое главное, государь, позабыл, – вышел вперед Михаил Глинский, нарушив ровный строй бояр. – Жена мужа своего слушаться должна, как верная собака хозяина. Ты уж меня, Елена Васильевна, извини, я тебе вместо отца остался, а потому на разумное дело наставить должен. – И, повернувшись к государю, продолжал: – Вот тебе, Василий Иванович, плеть. Ежели дщерь моя ослушается, так лупи ее так же немилосердно, как добрый хозяин лупит нерадивую козу, забравшуюся в огород. И пускай эта плеть всегда висит на самом видном месте и напоминает жене о благочестии.
Московиты застыли. Бывало, что супружеская жизнь начиналась с нескольких ударов по покорной спине жены. Случалось, муженек ломал плеть о собственное колено. Как же сейчас поступит московский государь?
– Думаю, она мне не понадобится, – отвечал Василий и, не решившись оттолкнуть протянутую руку, взял плеть как бы нехотя, а потом почти изящным движением сунул ее за голенище.
А Елена неожиданно согнулась и, в знак смирения, коснулась лбом сапога государя.
– С тобой я, Василий Иванович, на веки вечные.
– Вижу, что покорная мне женушка досталась, – во всеуслышание объявил государь и полой платья, как того требует обычай, спрятал голову жены от любопытствующих взглядов. – А теперь несите мешок с монетами, милостыню раздавать буду!
Всю ночь в Москве бурлило веселье. А когда наступило утро и из великокняжеского двора в сопровождении конных стрельцов выехал Михаил Глинский, всему городу стало ясно, что честь государевой супружницы не пострадала.
Михаил Львович держал в руках икону, через которую свешивалась кровавая простыня, а дьяки объявляли во всеуслышание:
– Сегодня ночью разрешилась от девства государыня наша Елена Васильевна… Гуляй, честной народ, веселись. Василий Иванович повелел выставить на торговых рядах еще пять бочек пива и три бочки медовухи!
Московиты радостно восклицали, прославляя щедрость великого князя, а заодно и непорочность русской государыни.
ТАЙНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Овчина-Телепнев Иван Федорович был из знатного рода князей Оболенских. Уже при Василии Темном они потеснили старейшее московское боярство и заняли место на лавке по правую сторону от великого князя.
Лишившись прежних вотчин, Оболенские с усердием взялись за московскую службу и, не стесняясь, выпрашивали в кормление целые волости. Многие из них стали наместниками в северных городах и по указу московских государей расправлялись с вольницей так же усердно, как когда-то ратовали за удельное правление.
Особенно полюбилась князьям псковская земля, и многие отпрыски славного рода чувствовали себя в дальнем граде не хуже, чем когда-то в отцовских вотчинах.
Среди Оболенских народилось немало храбрых воевод, которые в походах возглавляли головные полки. Именно таков был Иван Овчина-Телепнев, сумевший прославить себя в битвах с магометянами. Однажды по велению московского государя он встретил за Окой лукавых казанцев и гнал их до московской украйны.[21 - Украйна – окраинная область государства.] За этот подвиг Василий пожаловал молодого воеводу бобровой шапкой, а немного позже тот стал окольничим.
Два года Иван Федорович Оболенский был наместником в Нижнем Новгороде, где старанием к государевой службе укрепил обветшавшие стены города и дважды выходил навстречу татаровой тьме к берегу Волги.
Иван Овчина оказался из тех воевод, что не упускают случая досадить супостату, – он не раз во главе большого отряда воинников вторгался в пересохшую степь Орды. Овчина-Оболенский прослыл как знатный рубака. Вооружившись двумя мечами, он рассекал ворогов с правой и левой руки, проникая в самую гущу сечи.
Своими ратными подвигами князь сумел заслужить даже уважение казанцев, которые стали называть его не иначе как Иван-Казак. А казанский хан Сафа-Гирей не однажды зазывал воеводу на службу, суля ему, после обрезания, великое жалованье и город в кормление.
Наконец Василий Иванович призвал Овчину к себе и сделал ближним боярином.
Иван Федорович выделялся от прочих вельмож не только ратными подвигами и вызывающей молодостью. Он был строен, высок, голубоглаз и ежедневно, как древний викинг, упражнялся с челядью на мечах. Князь, в отличие от остальных вельмож, не опускал ремень на бедра, чтобы подчеркнуть присущую боярскому чину дородность. Чаще он носил латы, чем кафтан, как будто даже на дворе московского государя ожидал злодейства.
