скачать книгу бесплатно
Вот земля начала смарщиваться в покрывало из сильного марша сухого стекла. Вот дом кариеволосый ищет себе монастырь для пятной спячки. Вот дети уже спят, посасывая палец для похорон своей абсолютной детскости. Понимают, что скоро станут взрослее. Вот старушка лежит скудно и намоливается на спокойствие. Вот летают ангелы над головами детей. Вот же.
И чего не так? А это кто? А вот он. Идет, скукожившись курагой, через шахты людей и их вечных пещер, из вечных кирок и фонарей. Идет весь ледовый и пустой. Пойти напиться не может – нет 18 лет, пойти убиться не может – мама и папа будут ругать; да и не нужно ему это. Сердечку ему нужно тепло: угли, сигаретка, одеялко. А душе нужно опохмелиться немного от чувства, немного поспать, иногда сблевать, иногда стошнить. Но это потом. Сейчас он вот – идет и идет.
А вот ножка Луны оголяется изо мрака. Простодушная она девчонка. Любит дразнить юных мыслителей своей оголенностью. Своей музостью. Как жаль или хорошо, что он пережил это, перерос. И уже игрался с ней, наигрался собой. И солнцем наигрался. И жизнью. И смертью. Но это потом, прошлое. А есть вот – он идет, и идет далеко далеко. Но это потом, сейчас он идет коротко и присыпчато. К одеялу и сигарете. Курить он не может пока что. Простите. К углю и одеялу. Согреться.
А вот стон прогрызся через салфетки и стеклышко. Такой он наточенный, такой он зубастенький. Жаль, что мне это слышится. Надеюсь потом сам буду стеклом, Луной, домом, человеком, но не мыслей. Буду реализован. Но это потом. А сейчас вот – просто светлеет, а я темнею бодростью с этим. Просто сплю на зарю, на век, на миг. На гроб.
Они кланялись, хотя «зачем?»
Ясность сегодняшнего дня не даст соврать человечеству. Она их выкупает из рапирных лап разочарований и похоти. Как страшна похоть у губ здорового вида, вида человечьего. Золотистое солнечко проскальзывает по рельсам облаков прямо в наш мир, в наш односторонний мир, где все цветет лилиями и ландышами.
Давно не чесаемый ветерок пролетает озера, деревья, всякую каменность и томуподобность. Главное – заглядывает к людям, к этим загадочным жнецам сути и всего сущего. Открыв блокнот посещений, мой наивный дух узревает: был у Александры Мороковой, ага, был у Клубнички Мудотной, ага, а вот был у Мари Марсткой.И еще у Булыкина и Шерляпова.Какой он у нас скоролет, этот ветер!
И ветерок летит и летит кленовым листом по головам, умам и чувствам, а они не колышутся. Кроме одной, только она чует легкий скрип. Чуете его? Он такой промозглый и просердечный. Как приятно слышать его данной особе. Взглянем под наш микроглаз на нее и составим этюд такого интересного фрукта.
В кровати совершенно близкой к тележке снов и сладкостей полеживает некое тельце, самое найловкое, самое найстойчивое, самое найстранное. Полеживает и жует ватку (а может леденец) сновидения. Медленно тающее на отточенном языке. Ей пока хорошо, потом она удивится (через час), что ее ювелирный сон был расколот этой механической взбудорагой. А пока перенесемся на тех, кто уже проснулся и с удовольствием ждет наследия, наследия внимание. Или хотя бы очереди на прослушку его кандидатуры на занятие муниципальных дум.
На текстильных ножках стоит определенное тело. Стоит и смотрит в телефон. Видит: «кто-то умер»– ясно, «кого-то обокрали» – ясно, «кого-то изнасиловали» – тождественно краже, ясно и так далее. А потом вдруг заходит в метрополитен сообщений и общений и глазеет: спит еще, вчера было ей трудно и опять упорно – работает для своего счастья и своей мечты. Славно, но что дальше он делает лучше описать далее, далее через час, так как этот час до нынешней нашей точки, мною желаемой быть описанной, прошел в никуда или просто прошел незаметно. Он начал читать некоторое произведение некоторого автора. Скорее опять пошлую и шизофреническую, но читать! Значит ему это необходимо, или просто так – для удушья времени.
Как он надругался над временем, так я надругаюсь над ним. Перейдем на кого-либо еще. Можно …….Мама! Его Мама спит, полеживает в кроватке и небось снится ей счастье еейного сыночка. И думает она, что душой он приятен и хорош, и здоров. Как приятно ей спится. Снятся ей любовь да мир, эти вина материнской любовочки – мир да любовь. А рядом с ней (даже под ней) под покрывалом улеглась милая собачонка, такая милодобрая и милопреданная. И всех любит, всех всех целует и одаривает шапки жизни своим искренним и нужным, почти как скрип ветра, лайком. И скоро они проснутся, как и все: как и она, как и Ангелы, как и Господь, как и аттракционы небес. И чувства и вообще все.
Час, даже меньше. Ждать. Остается только ждать своим телом и делом. А умом думать, думать над тем зачем и почему. Например, почему сугробы уходят летом и весной? Или зачем крутится карусель? Или за чем? Глупо, но с этого нужно начать. Начать с простого.
Слезки немного кремерные, даже грамовые
– Блять. Куда пропал час? Куда я опять просрал это время? Ладно, слышу: Мама уже проснулась и бродит по квартире. Пойду тогда поссу и умоюсь водой и обедом. – выронив язык изо рта – уши сегодня у него чутче обычных сов – определенное тело упорно говорило себе под бородочек, или точнее недобородочек. И решает своей волей заглянуть в телефон, вдруг проснулась.
Если мы летописно живем, то почему не удостоить себя стакану крепкого алкоголя? Вот и я о том! Так, что довольно некое тело решает замотаться в свои грезы и пухлые от отдыха вены и поспать еще час – два. Вернёмся к нашему определенному.
А что он?
«Может позвать погулять сегодня? Вроде выходной. О, мне нужно ей рассказать кое-что. Сейчас напишу тогда.» – одним кадром шло у него в голове
«А вдруг у нее дела? Там же подготовка ко всякой экзаменщине. Ну я спрошу, а так посмотрим» – вторым кадром.
«Но мне плохо. Ой как заболело в сердце от огня любви, от этой ебуче сильной зависимости. Напишу жизненнонеобходимо увидеться» – третьим кадром
«А если я случайно наврежу ей и вообще не нужно ей это? Добавлю, что если сильно потревожит время и скакущее желание, то не надо» – четвертым.
И еще примерные семь минут надумий (в ближайшие 10 мин, так-то он долго корил себя за такие долгие мысли и предложения). Он успокоен менее-более. Теперь идет заниматься обычным для себя пока что делом – визуализировать деяние с друзьями. Можно от него отстать. Перейдем к другому. ………
Мама! Мама сейчас его думает о блюде на следующее прошлое и прошлое будущее. Заходит к сынку, спрашивает, получает «все равно, что тебе легче», уходит и думает. Котлеты куринные. Хороший выбор. Отличный.
Собачонка милая и крепостьюпреданная бегает у ног и просит кушать. Клянчит. И все?
Давайте к отцу! Он просто далековато, но пока ничего у них не происходит, и их тельца в некотором бездействии, покое, слетаем к нему.
Сейчас у него ночь! И он все равно работает. Сложно и усыпляюще, но работает. Для них: определенного, Мамы и собачонки. Жаленько ему. Одиноко. Над ним и ангелы спят, все спят сейчас, но не он. Он думает и грезит о семье. Как это растаятельно. Весь щас растекусь слезами и другой соленостию! Но приедет скоро. И будет снова радость и веселье. Будет.
Ладно, пока у нас перерыв. Мои спят, а значит действа будут через час – два. А пока ждем. И вытираем слезы. Нельзя плакать, а то болеть пробудится от горечи этих пухленьких парашутистов. Парашутистов-смертникам. А смертникам: любой пожар – телогрейка. Нельзя и пока что жду. Ждем.
Из земли разрываются развалы людей, бутылочный оркестр
Темнистооооой россой проливается утро. Даже страаааааанно, что слишком рано проснулся.
Рано?
На два часа позже обычного!
Ужас
Какой кошмар!
Это же…
Греховитость и морочная склерка? Нарушение петлиц рая и небесья?
ЧТО? Этот бархат ужасности голоса. Эта отчетливость рассудка и его бездонности. Эта петличность слов и склада речи и поступков. Эти моментальные моменты. Сарвиил! Глупая пташка не Господа, а…
Безручница и каторжница Мони, именно. Я давно перестал верить старому захудалому дубняку, но мне просто иногда непонятно, а моему духу и веще и подавно …
Веще? Ты ее еще не потерял от своих предумышлений и идеоалологий? У тебя ее обязаны были конфисковать ввиду отречения от Господа.
Глупый Евгуриий.Ты читал наш Завет? Что твой всевышний писал? Цитирую:
Пламенем яренных лир и метров
Вера ваша: и человечья и ангелова- небесья
Люба: на вкус и цвет выбирайте, что по душе лестней
Фуууууу. Как гадко. Как ты его можешь слушать. Так что? Ты проспал и что теперь будешь делать день целостно? Опять омоешься, почитаешь, понаблюдаешь за людьми, а потом сон? О.Забыл.Посоветуешься с Господом о всяком бреде. Я прав?
Иерусалимская мочь. Да. Я так и сделаю. А ты? Опять ничего? О, да. Ради Монечки разденешь кого-либо или помечтаешь. Все вы такие.
Ирод. Я тружусь на благо мира сего. На благо твоего Господика бесхребетного и немодного. И непонятного. Только в Завете все «до» и «ге» нормальные, там и про нужное, а не про ходьбу, счастье и тп. И не правильно он крякает. Все у всех разное и вообще это лишь абстракция. Не более. А веще мое получше твоего, ведь оно хоть не растилается облаком, а твердое и устоявшееся. О. Десятый чирк солнца – я пойду. Давай удачи. Передавай привет Господу.
Монянская моча. Вымораживает чирками. Хотя правду вычеркал на стекле. У меня веще хоть и для Господа, для святого, но мыльное. Пойду омоюсь. У меня еще столько дел. Она через пол чирка проснется, и будет дело коего нет
ни у кого.
Выход цветов (гвоздик) на бис
Вспоминая очертания чего-либо жизнепритяженного, каторга мыслей и идей впринципе начинает приплясывать под эти поршни и гудки звоночков школярных. Бзыньк и тп. К чему такие звуковые дыры и поддырки не знает даже животное, знающее все. К чему вообще знать? Вот есть Макар Чудра, он знает что-то от того, что был в кое чем в кое какое настоящее. (Возможно там был и я, у кого-то в мысли). Знает он же откуда – то любовь, преданность, страсть, прикосновения знания и различные способы прихода к нему, к его касанию. И говорит – не думай о этом и будет тебе счастие. Иногда я, пролетая неведомые объемы пространств, удивляюсь, сколько всего странного на Земле. Вот летит птица: летит и летит, есть хочет – поймает любезного червячка. Вот идет человек, вроде человек. Но кажется – Человечище. Какая власть ему дана, он хозяин всего, но не того что сам создал. Он не может осилить водку, или другие антигуманные окиси и водкиси. Он не может осилить свой рассудок. Да и все равно, он не может осилить чувство. Он пытается его изучить научно. Пытается его закономерить. Вот мой братец вечерний, говорит так же, в этом мы сходны. Однако само описание любви разное. В этом и сложность – чувство у всех разное. И как далее? Все равно пока что. Некое тельце очнулось. Примерно вылилась на мягенькой и сладенькой лодочке ото гавани сна.
Вырылась из одеял, слезла с оберега сна и спокойствия и как потянулась собой. В небо, на прошлые и будущие звезды, на солнце, на эту морскую гладь. На ангелов, на святые города, на Господа. Какой блаженный миг! Как потянулась собой! Решила она посмотреть на часики и убедиться в своем сне – правда, спала еще 2 часа. Какая точность расчета! Какая умность!
– Комната комнатой, а умыться необходимо. – словно хором ангелочков пронесся гимн жизни и жизнописи.
Мимо шкафов, гардеробов и прочей деревянности, пестро выточен этой лучистостью и игрой маленьких рабов портрет. Маленький своей размерностью, но большой для некоторых сердец. Такая скромная, холодная и потерянная натура изображена на нем. Славно, что лишь часть вееров раскрыта. Остальная далее по нужде. Или грамотнее – по ветру.
Доходит некое тельце до ванной. Просматривает себя в зеркальце. Так красива сегодня, да и всегда. Вроде дни – менятельные, а ее внешний облик, этот благомточащий цветок – постоянен. Умывает чуть небесное и набитое жизнью личико. Касания рабочей ее руки-, руки сильного тела, но все равно у нее тельце – отточены ядерными лучами Солнца. А их траектория выбрамлена слезами Луны. Когда все это происходит – маленькие ангесебы плачут. От этого они святеют и от них остаются часто ангелы. Взрослые и честные перед святым.
После сглаживания облачка ума, ее интерес пал на зубную щетку. Естетсвенно.Как можно грызть алмаз науки грязными и дурнопахнущими зубками? Краеугольным движением ручечки она водит зубощетку туда-сюда, как качелю. Только не с людьми, а с некой колгеитной белостью. Пять минут и готово. Зубки чистые, личико подровнено от увечий. Что осталось? Питаться.
Приходит она, такая некая, такая здесь нужная, на кухню и лезет вниманием в холодильник. Растекшись вкусовой соленостью, ее вечный интерес кольнул тортик. Да не обычный, а подружий.
– Возьму его че ли. – уверенно пропевает она. И вкусно ей. Ей ее подруга готовила от своих рук и душки. Как не быть вкусно, когда сахар, крем, вишневый джем, чоколад и душа? Вот и я, о чем. Ест так неприметно, так мало, но велико, сильно и по-своему гениально. В ниточный период этого, она просматривает нынешне случившееся в странах.
«Кого-то убили» – страшное дело, небось грустно близким. Смерть важного – всегда иголки боли оставляет. «Кого-то ограбили» – опять это корыстие, опять это тупое желание иметь все. «Кого-то изнасиловали» – ну как не страшно жить в таком мире. Тупое животное – вот как можно быть таким душным, чтобы тебя не любили и не давали внимания женщины. – мотает себе на прежелтый медовый волос мысли. Мотает и мотает. Как свято.
Тишина
Тишина
И тут
Слабый стон телефона
И
Сообщение.
–Доброжелательное утро. Как твое состояние здоровья? Как вообще лечится? – написал определенный. – Ма.
Как ее состояние сгорбило это «Ма». Она привыкла Мари Великая, Марии, или Мари Солнечная. Но это «Ма» – оскорбление ее святости, ее замка.
От такого лишь: «Более-менее, хотя, наверное, лучше стало»
Определенное тело от непонятия и непринятия себя выталкивает из своего ума – Отлично
И
И все.
Да, он правда более не написал, и она. Они оба. Она от внутреннего окончания диаложка, он – от трусости сказать свою открытку. Он вообще всегда был и будет …ой.Потом.Потом сами поймете. Я же не могу расширять себя. Только творцы и шизофреники меня так тянут на будущее. Бедная Мысль. Хотя моего сотоварища вечернего чаще. Все равно жаль. Жаль сегодняшний день. Сейчас более всего.
Ну ничего они больше не сделают. Она лишь посмотрит кинцо, почитает беллетристику, поучит экзаменщину и спать. А. Еще подружкообщение пообнимает, как игрушку. Не более. Ничего серьезного.
А он? Ну он так же. Пойдет поиграет, поразговаривает со знакомыми и близкими, на ночь почитает и спать.
Поэтому я предлагаю рассказать их доисторию. Чтобы ясно было. Выпущу так сказать цветы прошлого на бис. Выдернем гвозди из деревяшек летописцев.
Читаешь что?
«сего могло не взорваться
от отсутствия вопроса
читаешь что?»
Какая-то поэма от соавтора.
Год назад. Сколько слез было выронено из корзинок глаз ввиду порванных коленей. Сколько поцелуев на бетоне оставляли эти раночки. Знал ли наш определенный, что скоро плакать будет от сердечных пороков? Нет, конечно. Тогда он сходил с ума от Лавкрафта.От его временных остановок и парадоксов, от его Ктулхах и Азатотах. От его прошлых и ведьм. Красиво ему было тогда. Не читал тогда о любви. До вопроса – читаешь что?
Обычный как хлеб беленный день, он – неопределенный, в рубашке и с книгой наперевес. Она – незнает «никто», откое, в блузке, в черных штанах (то ли брюки, то ли спортивки), накрашенная неопределенно, но красиво, деконструктивно, читает что-то про шизоидов и их патологическии зависимости от плоти.
Все бы ничего, ничего не было бы коль ни эта книга, этот кирпич бумаги. Такой оказывается крепкий в нынешнем нашем теле. Почти вся несущая стена. Книга Говарда Лавкрафта.Сборник его произведений. Там и Зов Ктулху, и про ключи, и про прошлое и нынешнее. И этот жемчуг жизни растворяется в пену дней и в глаз нашему тельцу. Щипит.
– Читаешь что? – и улыбка крошится из ныне некоего тельца.
– Лавкррафт- чуть картавя скрипит тело.
И все.
Могло быть все.
Он всегда был одиночным по идеям и вкусам. И нужен был ему товарищ. Он в ней увидел товарища. Не знал он ничего об этой любви. Без волнений спросил о ее вкусах в литературе и полилось. Честно я бы рассказал все – но тело, в чьей голове я, потом меня задушит, насмерть. Для культуры смерть мысли дневной – смерть всего.
Болтает он, болтает с ней по социалистическим бортам «Интернета» и бац. Даже не бац, а кряк. Более фатально и вечно. Влюбляется.
Знал ли он это? Нет. Но потом узнал у Байрона, Шекспира и так до Лимонова. Там он вычитал про любовь. Про ее палачевскую силу, и кулак растящий боль, и страдание. Потом приглашал на встречи. Боялся. Он писал стихи про нее. Там сносно еще. Сейчас он пишет не так. Страшнее и фашистски.
И в один день он напивается силой ее слов и признается в любви. Она на это ему странно отвечает и кажется вот конец их общей поезде по Сан-Франциско. Но нет. Господина забыли закопать.
Вскоре и она пишет стишок про него. Про его слабую любовь и робкость. А он про то, что скоро все будет хорошо и они снова будут вместе. Круто. Круто завернул ангелам шею, и она его приглашает поговорить в свободные дни, обсудить жизнь. Говорят, и снова вместе.
Далее по мелочам – он пишет ей поэму. Она позволяет ему себя обволочь плутами рук. Он в невероятном приливе страсти задумывается писать что-то. После одного четверга. После посещений домов. После стольких слов ему непонятен механизм работы их корабля. На чем он движется ясно, а как? Он определенно хочет любви, внимания, хочет все понять, поговорить с ней. И вскоре собирается отдать это, но боится. И слава Господу, что боялся. Потом уже не слава.
Она – неопределенно учит экзаменщину. И, все. Более и не нужно ей.Ничего.Или нужно? Ой.Короче.Тогда не знали. Скоро все узнается.
А что такого? Вроде обычная любовь.
Он – ленивый писака, скромный, в меру добрый, даже пытается заботится о близких. Умеет мыслить, смеется. Живет. Хочет быть любимым.
Она – трудяга, скромная, робкая, добрейшая, заботится о близких. Пытается мыслить, улыбается. Хочет красиво жить и под мечтой чтобы.
Весело. Весело же? Их общая туфля времени такая. До нынешнего, конечно. Чтобы интереснее было и загадочнее. Потом еще веселее. Или нет? Я не скажу. Скажу, что – это «читаешь что» важно, и что все будет страннее и важнее. Важнее и страннее всего.
Пальмовое масло жевательной слюной рахтится
Вот и моя очередь болтать о происходящем. Со своей стороны. Со своей глазной каракатицы. Солнце спускается по перилам озорной девчонки к другим буграм горы космической. И вот ступает на пол звездарный своей серебруйной ножкой Луна. Какая великая ее поступь. Возбуждаясь темнотой, ее обесточенное тело засияевается, и в глаза проходящим мимо привлекается.
Вот ребенок, упившийся грудного молока, приляг к колодцу сновидений. Вот он как маслице разлегся на хлебной корочке рядом с мамочкой. Вот она смотрит на своего ребеночка и ее смочки начинают пелениться и мочиться в низ. Капает на одеялко, холодное и водное. Чтобы ребеночек не чуял касательно слезенок материнских. Сердобольная она вот. Вот не знает она, да и сам ребенок, что душа детскойная может отлично чуять. Как она чует ангелов и бесов! Вот взбудораживается сердечко у дитины – рядом бес. Спокойствие в глаза и ротик плескается – ангелочек. Наверное, такой же, маленький и недавно поставленный ангелочек.
А вот бородка Господа спадает в нашем Керченграде, мокро дышать и ходить. Туманца всегда так. И красиво по-своему. Так сказать, бородка гениальна. И бродит Он, среди вод Господых. Ходит сам как вода. Сам мокрый и весь растаенный. Плакал? Скорее всего нет. Будь Он в плаче – не выходил бы в мокрое. Смысл? Будь Он в плаче – пшел бы в песочность. Дома остался и пил водку. Но не пил бы. Боится, что мамы Зуб начнет скалиться и резаться о его совесть. А так Он пил бы, не будь совести. Напился от плача и накупился от горя. А так Он пошел по улице. Показать миру? Или так, для выветривания? Вот сейчас, что происходило до этого. Сейчас туманца. А раньше? Вот Он писал, скарябал. А сейчас? Исписался?
Вот тучка в дождик вытерлась. Падает перхотью на головы людей и улегляется бережно. А волосы дубеют или даже рыхлеют, как землюшка наша. А потом у нашего человечка бактерии поселяются и чаю кипятят для ночевок. И мысли у нашей соломы такие бурные, злые, пошлые. У меня такое было хоть не человек я. Вот, например, идет Он и мокнет. Такой томный. Отчего ему идти по улице? От плача? Я же говорил уже, не идут после слезения людишки на мокрое. Либо пьют, либо иначе сохнут. А Он? Возможно просто устал и выгуливает себя. Понимаете?
