Напрасный труд

скачать книгу бесплатно

Напрасный труд
Юрий Валентинович Стругов

Эту повесть можно было бы назвать «Как разрушалась сталь» – не антитезой Николаю Островскому, а наоборот – как логическое завершение грандиозного коммунистического проекта «Советский Союз». Все описанные события имели место быть, имена героев изменены. Содержит нецензурную брань.

Содержит нецензурную брань.

Юрий Стругов

Напрасный труд

"Бывает труд ненужный, суетливый, нетерпеливый, раздражающий, мешающий другим и обращающий на себя внимание. Такой труд гораздо хуже праздности. Настоящий труд всегда тихий, равномерный, незаметный."

Л.Н Толстой ("Исповедь")

Глава 1

– Притормози-ка, Алексей, – сказал Егоров водителю, – прочитай, что там написано, у тебя глаза молодые.

– Где? – спросил Алексей, останавливая машину.

– Да вон, на торце главного корпуса, – Егоров показал в сторону строящегося завода металлических конструкций, куда он и направлялся.

Через всю почти стометровую ширину цеха на светло-серой железобетонной стене по самому ее верху огромными черными буквами был начертан какой-то лозунг. Вчера его не было, точно, Егоров был вчера на заводе и не заметить его не смог бы. Но почему вдруг черными буквами, подумал он про себя.

А Алексей, у которого зрение было получше, напрягаясь, читал по складам: – НАМ ХОТЬ БРЕВ-НА КА-ТАТЬ, ЛИШЬ БЫ ЛЕ-ЖА.

– Вот это да! – Изумился Егоров, – поехали!

Представлю моего героя.

Егоров Георгий Валентинович, сорок два года, управляющий строительным трестом. Он был обычный чиновник, принадлежавший к третьей, низшей, категории советского чиновничества, точнее к третьему его сорту. К этому сорту относились так называемые "хозяйственные руководители", то есть руководители промышленных предприятий, строительных организаций, совхозов и колхозов. Выше них стояли "советские руководители", то есть руководители "советов депутатов трудящихся", номинальных и в действительности совершенно безвластных органов власти, это был второй сорт. А вот высшим сортом были руководители партийные. В действительности только они одни и обладали реальным правом руководить всем, а, следовательно, строго говоря, только они и были настоящими руководителями.

Таких как Егоров были многие тысячи. Подбирались они по единым для всех отраслей "народного хозяйства" требованиям, до мелочей отшлифованных в кадровых службах партийных комитетов, что делало всех советских руководителей совершенно похожими друг на друга и в образе мышления, и в манере поведения, и даже во внешнем облике.

Впрочем, "образе мышления" это слишком. Одним из главнейших требований было как раз не иметь вообще никакого "образа мышления", а уж самостоятельного – ни в коем случае. Нужно было уметь безоговорочно и без промедления выполнять решения Партии. Или, по крайней мере, делать убедительный вид, что стараешься изо всех сил. Так что в нашем случае уместнее вместо выражения "образ мышления" употреблять "образ подчинения".

Нельзя сказать, что Егоров соответствовал этим требованиям вполне. Не очень, конечно, часто, но он всё же позволял себе иметь собственное мнение, и это, бывало, настораживало партийные органы. Но кто-кто, а они-то точно знали, что в стерильной обстановке советского общества эта болезнь не может стать заразной, и поэтому со снисходительностью неизмеримо более сильного прощали ему некоторое свободомыслие до поры, сочтя это формой безвредного чудачества. В остальном же он был как все.

Подъехав, Егоров вышел из машины и поднял голову. "Лозунг" был выполнен ничем не смываемой смесью битума с бензином, аккуратно и грамотно. Не были забыта даже запятая и мягкий знак в слове "лишь". Сделали это, конечно, рабочие – "химики", как их тогда называли.

Само это выражение "химики" появилось ещё в начале шестидесятых, когда Партия на одном из своих пленумов ЦК приняла очередное и, конечно же, особой важности постановление об ускоренном развитии, на этот раз, химической промышленности. А это означало, что нужно было строить сотни новых предприятий. Но кем, вот был вопрос. В стране уже стояли скелетами десятки тысяч промышленных предприятий, начатых ещё в прошлых пятилетках по таким же партийным решениям, но так и не законченных из-за дефицита рабочих и материалов. Но Партия уже накопила бесценный опыт и ответ на вопрос знала. Конечно же, заключенными.

Судам, которые как и всё в стране были собственностью партии, было предписано всех вновь пойманных преступников не сажать в лагеря и тюрьмы, а наказывать "условно", принудительной работой на стройках "народного хозяйства", развернувшихся по всей стране по постановлению пленума ЦК. Суды стали осуждать на труд.

Но таких людей не хватало, строек затеяли слишком много. Тогда судам было велено ещё и "условно" досрочно освобождать из лагерей и тюрем ранее осужденных преступников, но за не отбытые сроки донаказывать их трудом, направляя на те же стройки.

Официально эти две по сути очень схожие категории работников назывались внушительно и для посторонних не сразу понятно – "спецконтингент", а в обиходе просто "химики".

В результате на одной и той же стройке, плечом к плечу, одну и ту же мирную работу выполнял и добрый семейный человек, и насильник несовершеннолетних, для которого эта работа была избрана наказанием.

Конечно, в официальных документах была сделана оговорка, что "условное" осуждение и освобождение не относится к лицам, совершившим тяжкие преступления, но эта оговорка действовала очень избирательно, и, когда органам внутренних дел предстояло отчитаться перед органом партийным за количество людей, направленных в "народное хозяйство", на "химию" посылали всех без разбора, включая насильников, грабителей и убийц. Но, независимо от того, что натворил человек в прежней своей жизни, или от того, до или после отсидки он направлялся на "химию", у всех было одно общее, работать не хотел никто, нигде и никогда. И не работал.

Человеку со стороны лозунг, украсивший стену завода, мог показаться простым хулиганством. Егоров же знал, что это не просто хулиганство, а идеология, а на стене ее изобразили от радости, что есть страна, в которой эту идеологию можно безопасно исповедовать и совершенно беспрепятственно распространять.

Он зашел в прорабскую. Молодой бородатый прораб крутил расхлябанный телефонный диск.

– Читал? – спросил Егоров.

– Это ночью, – ответил прораб, – и сторож был…Вот звоню, чтоб дали гидроподъемник, с крыши-то неудобно.

– Дай – ка я, – пододвинул к себе телефон Егоров,– а то тебе ровным счетом дадут. – и посмотрел на часы. Он спешил в Дальнереченск, за сто километров от города, там находился Биохимический завод, важнейший объект его треста и один из важнейших в Главке и даже самом Министерстве.

Специальным приказом Министра Егоров был назначен лично ответственным за его строительство, устно же ему было приказано руководить стройкой на месте и без чрезвычайной нужды её не покидать. Приказ Егоров выполнял, но поскольку обязанностей и ответственности управляющего трестом с него никто не снимал, и он вынужден был время от времени как бы украдкой бывать в городе, в Главке, в партийных органах, у себя в тресте и на других своих объектах. Ему, правда, до поры никто за это не пенял, но это только до поры, и Егоров всё равно чувствовал себя в своём городе как бы на нелегальном положении. Но сегодня он был в Хабаровске вполне легально и по чрезвычайно важному делу. На строительстве Биохимического ожидалось большое событие, приезжал Министр строительства, а с ним, так полагалось по его рангу, должен был быть и секретарь Крайкома.   Уже несколько недель стройка готовилась к этому визиту, а последние дни эта подготовка стала лихорадочной.

Егоров вёз с собой только что утверждённые начальником Главка драгоценный документ – нанесённый на генеральный план завода маршрут Министра по стройке. Это был серьёзный документ, и не для посторонних глаз. Сам маршрут был прочерчен жирной красной линией. Места остановок в процессе обхода обозначены красными же флажками, у каждого из которых были указаны фамилии тех, кто даёт пояснения именно в этом месте, и тех, кто находится рядом, для справок.

При каждом флажке был приведён перечень наглядной агитации, она должна встречать Министра, указаны бригады и фамилии прорабов, которые обязательно должны быть на виду. Допускалось, что неугомонный Министр вполне даже может подойти к ним для краткой беседы. На этот случай в примечаниях были предусмотрены варианты ответов на его возможные вопросы. Кружочками, квадратиками, ромбиками по маршруту обозначены машины и механизмы, которые в нужный момент должны попасть в поле зрения Министра и указаны фамилии ответственных за это. Здесь же можно было увидеть, где нужно сделать новый тротуар, козырёк или глухой, что-то скрывающий от глаз, забор, где нужно засыпать котлован или отвести воду, и много другой полезной информации. В Дальнереченске этот документ очень ждали.

Досадуя на непредвиденную задержку, он, все-таки, решил довести инцидент с лозунгом до конца. Дело было даже не в самом факте провозглашения такого лозунга, ничего нового для Егорова в его содержании не было, а в том, что именно сегодня сюда ожидался очередной визит японских специалистов из фирмы, которая поставляла технологическое оборудование на стройку и вела его шефмонтаж. Егорову очень не хотелось, чтобы их приветствовали таким непосредственным образом, тем более, что они, иностранцы, не участвовали в нашем заговоре молчания вокруг этой, ставшей всеобщей, проблемы.

– Разъяснили, – буркнул Егоров, набирая номер телефона своей диспетчерской, – им и невдомек, что государственную тайну разглашают.

Предстоящий визит японцев вовсе его не радовал, ещё свежо было ощущение унижения и стыда, которое он испытал на предыдущей встрече с ними.

Тогда по одну сторону длинного стола для совещаний сидели человек десять представителей фирмы, все в разных должностях, но все одинаково одетые в серые элегантные костюмчики – спецовки и светлые сорочки. У всех были одинаково молодые и хорошо ухоженные лица, хотя возраст был, конечно, у всех разный. Одинаково из нагрудных кармашков торчали цветные фломастеры, которые тоже казались одинаковыми. Разными были только галстуки, выглядывающие из-под курточек.

Они непринужденно переговаривались между собой, курили длинные сигареты, щелкая диковинно красивыми зажигалками, просматривали, передавая друг другу альбомы в разноцветных, под кожу, обложках с тисненными золотом иероглифами, и бесстрастно рассматривали русских, сидящих по другую сторону стола.

Потом оказалось, что в этих роскошных альбомах в хронологическом порядке с японской аккуратностью собраны фотокопии наших, с привычной безответственностью составленных, графиков завершения работ и поэтапной передачи цехов под монтаж оборудования. Эти графики мы по первому требованию быстренько разрабатывали и вручали японцам по мере срыва и безнадежного морального устаревания только что выданных.

То, что это было по меньшей мере легкомысленно и неосторожно, заметили несколько позже, уже в ходе совещания, когда с совершенно искренним, и одинаковым у всех русских участников изумлением, обнаруживали свои собственные подписи под графиками, которых никто из них не видел или, по крайней мере, не помнил. Некоторые при этом неизвестно в чей адрес даже укоризненно покачивали головой.

Нашу делегацию возглавлял заместитель начальника Главка Николай Иванович Шипунов, многоопытный строитель, худощавый седой человек предпенсионного возраста.

Старший из представителей японской фирмы на не очень хорошем, но понятном, русском языке вежливо упрекнул русских коллег за срыв всех графиков, а поэтому, по его словам, "наши специалисты находятся на свободе" и просил "отдать нашим инженерам работу". Японцы, конечно, понимали, в чем причина, и вопрос ставили неудобно просто и прямо: когда же, наконец, будет добавлен "квалифицированный персонал строителей".

Николай же Иванович никак не мог дать такого же простого и прямого ответа, да и задача у него была другая, отговориться от неприятеля, поскольку никаких резервов "квалифицированного персонала" не было и взяться им было не откуда. Поэтому и вел он себя как дипломат, от которого требуют открытия второго фронта.

Он долго комбинировал выражениями вроде "примем немедленные меры", "разработаем дополнительные мероприятия", "усилим темпы", "войдем в откорректированные графики". При этом он сдержанно и очень убедительно жестикулировал и делал хорошо поставленные движения благородной седой головой.

Старший японец внимательно слушал русскую речь Николая Ивановича, глядя ему в грудь и согласно кивая, затем, повернувшись на стуле, так же внимательно и тоже кивая головой, выслушал переводчика. Потом, откинувшись на спинку стула и затянувшись сигаретой, сказал на своем не очень хорошем русском:

– Согласно нашего предыдущего опыта Советская сторона много обещает. Работа же идет, частично, неравномерно, без графика. Нам хотелось бы узнать, – продолжал он, медленно и тщательно подбирая слова и затягиваясь сигаретой, – когда, все – же будет увеличен персонал строителей.

Николай Иванович сердится на непонятливого японца, хочет его перебить, но, все – таки, сдерживается и заключает совсем уже как дипломат:

– Я очень сожалею, но мне нечего больше добавить.

Егорову было стыдно за эту вполне уместную и вполне привычную для внутреннего пользования демагогию, и за свою беспомощность, ведь это и его тоже называли " советской стороной", и за жалкие дипломатические попытки седого Николая Ивановича сохранить лицо.

Единственно, что советской стороне, наверное, удалось вполне, это оставить противную высокую договаривающуюся строну в полном недоумении, что же действительно хотят эти русские и для чего они тратят такие огромные деньги, если, очень на то похоже, нормальное строительство завода не в их интересах.

Провожая вместе с Шипуновым японцев, Егоров не мог отказать себе в крохотном удовольствии отомстить им за правоту и некоторую надменность, вспомнив, как недавно такой же маленький и элегантный японец, один из шефов – монтажников, сорвавшись с конструкций, упал в глубокий железобетонный бункер и разбился бы насмерть, если бы по совершенно невероятной и счастливой случайности не попал прямо в грязевой приямок.

Японец был маленький и падал в положении сидя, а приямок был полон густой, как сметана, грязи. Попал он точно в центр, будто целился, только грязь выплеснулась. Потом его доставали оттуда, успевшего проститься с жизнью, перепуганного до потери речи, совершенно невредимого и покрытого с ног до головы жирной блестящей грязью. Егоров усмехнулся и, посмотрев на прораба, именно он, тоже страшно испуганный, доставал тогда японца из грязи, сразу вспомнил его фамилию – Бородкин.

Конечно, этот лозунг во весь корпус официально и в письменной форме объяснял японским партнерам все, что они еще не до конца поняли или в чем сомневались. Егорову этого, ну, никак не хотелось. Да Бог бы еще с ними, с японцами. Но был еще Крайком партии, который мог усмотреть в этом лозунге все, вплоть до измены Родине, конечно, со стороны руководителей стройки и никак со стороны "спецконтингента". Выводы были бы немедленны и суровы.

С трудом дозвонившись до диспетчера, Егоров дал ему строжайшее задание хоть из – под земли найти гидроподъемник, попросил начальника стройуправления, которое непосредственно строило завод, лично проследить за ликвидацией лозунга и попытаться с помощью милиции найти авторов текста и исполнителей. Потом попросил директора строящегося завода найти предлог и не возить сюда сегодня японцев, так, для подстраховки.

Чуть поколебавшись, Егоров решил, что может считать свою миссию здесь исполненной, и решил все же ехать дальше, на Биохимический. Впереди было почти полтора часа дороги, и он не без удовольствия подумал об этом.

Глава 2

Если бы Егорова спросили, любит ли он свою работу, ту работу, которой он занимается уже два десятка лет, он наверняка ответил бы, что нет, не любит. Да и как ее, такую, можно любить. Разве что терпеть.

Вот раньше, когда он был мастером, прорабом и, конечно, моложе на двадцать лет, работа ему совершенно искренне нравилась. Ему нравились нигде не записанные его обязанности приходить на работу раньше всех, чтобы успеть обойти стройку, посмотреть, не затопило ли где котлован, сняв перчатки, потрогать уложенный ночью и поставленный под электропрогрев бетон, теплый ли, потом садиться к телефону и звонить на бетонный узел, в автоколонну, снабженцам, каждому по своему и всегда неотложному делу.

Нравилось наблюдать, как собираются рабочие, поругиваясь, разбирают инструменты и выходят на мороз, запуская в бытовку клубы пара. И было хорошо, когда с утра, как по заявке, подавали бетон, приходили самосвалы под экскаватор, начинал двигаться, сигналя звонком, башенный кран.

Только самым началом своей трудовой жизни Егоров ещё застал на стройках, дорабатывающих последние годы и готовящихся к пенсии настоящих рабочих, трезвых, умелых и ответственных. Всех их он знал по имени-отчеству и только так к ним обращался. Они держали Егорова за ровню себе, относились исключительно уважительно и называли его, мальчишку, "Валентинычем". Егоров ужасно этим гордился.

В любом разговоре они сохраняли спокойное достоинство и обстоятельность, умели слушать и понимать. Даже тогда, когда возникал вдруг конфликт по самому острому вопросу, по зарплате, их аргументами никогда не были истерические выкрики, биение себя в грудь, мат или срывание шапок и бросание их на пол, как это всегда бывало в современных городских бригадах.

Инструмент у них, даже самый простой, был такой, что приятно смотреть и хотелось непременно взять в руки. Если это металл, то он чист и только что отточен. Если это дерево, то оно гладкое, блестящее, ухватистое. Особенно нравились Егорову их топоры. Некоторым эти топоры перешли еще от отцов, и они, уже не молодые мужики, гордились ими и особенно дорожили. О "казенных" же современных отзывались пренебрежительно. Рукоятки у этих топоров были исключительно индивидуальны, у каждого по своей руке, и своей полированной поверхностью, гармоничными изгибами напоминали музыкальные инструменты.

Они брались за работу всегда не торопясь, основательно и спокойно. Человека к этому непривычного это могло поначалу даже раздражать. Но, если уж они взялись и сказали свое слово, то можно было не сомневаться, что работа будет сделана вовремя и сделана хорошо.

Как-то, в один из отпусков, Егоров был в Молдавии и посетил кишиневский базар. Ходил, с любопытством смотрел на непривычное для Дальнего Востока изобилие, все, что можно пробовал, спрашивал цену. Очень удивился, что обыкновенная квашеная капуста стоит два рубля с полтиной за килограмм. Такая же в хабаровском овощном магазине стоила от силы копеек тридцать.

Он попробовал эту чудо-капусту, она и вправду была необыкновенно вкусна. Но цена все равно смущала. Егоров хотел было выразить продавцу свое недоуменье, тем более, что лицо его, круглое, бурое, изрезанное глубокими морщинами и заросшее седой неопрятной щетиной, не показалось ему симпатичным. Но тут взгляд его остановился на руках, которыми тот пытался дать сдачу покупателю. Рукам было неловко. Они были корявы. Ладонь представляла собой сплошную твердую мозоль. Толстые темные пальцы с ногтями, похожими на коровий рог, расплющенными и отполированными работой подушечками и глубокими трещинами между фалангами пальцев, никак не могли отделить нужную бумажку, пока заторопившийся продавец не поплевал на них смущенно. Егоров тогда невольно посмотрел на свои, мягкие, приятно загорелые с удлиненными розовыми ногтями и решил, что он не имеет права ни в чем упрекнуть человека с такими руками.

*****

Прошлая зима для города была особенно тяжелой. Нет, природа ничего особенного не натворила. Те же январские морозы за тридцать, те же свирепые ветра с Амура. Но в этот год по каким-то жизненным законам накопленных вероятностей начали один за другим выходить из строя кое как отремонтированные летом котлы на городских ТЭЦ и рваться наспех залатанные теплотрассы. И, в довершение всего, эшелонами шел уголь, который не горел, а только выводил из строя оборудование, не уголь, а одна горная порода.

Зима казалась бесконечной, и город замерзал. Стали закрываться детские сады, школы, институты. В некоторых микрорайонах температура в квартирах снизилась уже до пяти градусов и угрожающе стремилась еще ниже. Были выселены первые начисто размороженные дома. Люди лихорадочно запасались печками-буржуйками и дровами. В окнах многоквартирных домов появились дымящие трубы…

День уже клонился к вечеру, как вдруг… Как вдруг коронка ямобура, который высверливал в мёрзлом придорожном грунте шурфы для установки электрических опор, встретила в земле препятствие, которым оказалась труба теплотрассы и которой здесь, если верить чертежам, никак быть не могло. Неумолимая и равнодушная она поскребла трубу и, чуть помедлив, преодолела преграду. Ударил мощный фонтан горячей воды. Ее поток пошел через трамвайные пути, через улицу. Клубы пара остановили все движение. Пробита была главная тепломагистраль, а на ней два микрорайона, сотни домов. А день еще больше склонился к вечеру.

Через десять минут на месте был начальник строительного управления, Михаил Федорович Панков, известный всему краю человек. Известный и тем, что давно этот город строил, и тем еще, что солдатом прошел всю войну и пришел с нее с незажившими ранами и тремя орденами солдатской Славы на груди.

Было около половины пятого вечера. Панков сразу оценил ситуацию. Дал задание помощникам отключить аварийный участок, а сам, не теряя времени, пошел к работающему неподалеку экскаватору дружественного субподрядного треста механизации. Двигатель экскаватора еще стучал, машинист стоял рядом и, глядя на клубы пара, вытирал тряпкой замасленные руки. Панков подошел, привычно представился машинисту, подал руку. Тот, улыбнувшись, сказал:

– Да я вас знаю, Михаил Федорович.

– Ну, еще лучше, – сказал Панков, -видишь, что творится. Подъедь, раскопай нам это место. Как раз и наши аварийщики подъедут. Вода, видишь, из трубы уже не идет, перекрыли.

– Ну, уж нет, – ответил машинист, уже не улыбаясь, – у меня рабочий день кончается.

– Ты извини, тебя как зовут? Встречаю вроде часто, а как зовут, не знаю – спросил Панков, не реагируя пока на отказ.

– Виктор.

– Вот, Виктор, ты же видишь, работы здесь на десять минут. Помоги, пожалуйста. Ведь за ночь полгорода замерзнет. А тебе я тебе заплачу, не бойся. – В голосе Панкова, как он ни сдерживался, проскользнули униженно-просительные нотки. -Щенок, – думал он, злясь на себя за эти нотки, – еще просить тебя.

– Ну, ладно, – согласился машинист и, повернувшись к своему помощнику, приказал: -Подгоняй машину!

Экскаватор поднял зубастую голову и подошел к месту аварии.

– А деньги, Михаил Федорович? – спросил машинист, глядя Панкову прямо в глаза.

– Да ты что? Тебе сейчас?! – изумился Панков, – где же я сейчас тебе возьму? Завтра привезу, лично. Скажи только, сколько. Слово даю. – И подумал: -А ты гад, оказывается, Виктор. Ах ты, гад какой.

– Не-е-т, -протянул машинист, – нет. Вот, по пятьдесят рублей на гусеницу, наличными, а так не буду!

– Ты что, мне не веришь? – изумился Панков, -ну, так хрен с тобой, – в душе у него поднималась злоба, – но ты же понимать должен, что в ночь пол – города замерзнет? А тебе дел – то на пять минут всего! – Он не мог и не хотел верить, что тот, действительно, не станет копать, человек, все – же.

– Нет, знаю я вас всех. Потом за вами набегаешься, – твердо сказал машинист и кивнул своему помощнику, – отгоняй, сливай воду!

Экскаватор отошел. Зажурчала сливаемая из радиатора вода. Машинист с помощником тщательно, словно ожидая чего-то, вытерли паклей руки и пошли к остановке трамвая.

Прораб Панкова, молча стоявший все это время рядом и наливавшийся ненавистью, коротко и грязно выматерился.

– Я сейчас, Михаил Федорович, найду им, сволочам, деньги. – И убежал.

Панков сел в машину и стал звонить диспетчеру треста, экскаватор нужен был немедленно. Руки солдата дрожали, и пальцы не попадали на клавиши радиотелефона, его душило бешенство.

Прораб вернулся почти сразу, запыхавшийся:

– Где эти… гегемоны? – не стал ждать ответа и побежал к остановке трамвая. Машинист с помощником были еще там. Ждали, и, наверно, больше, все-таки, деньги, чем трамвая.

– Пошли. Я деньги нашел.

– Сколько? – спросил старший.

– Сто.

– Давай сюда.

Машинист взял деньги, раздвинул их пальцами, как карты, убедившись, сунул их в карман и кивнул помощнику: – Пошли.

Возвращались втроем. Дорогой прораб спросил машиниста:

– Слушай, а ты сколько зарабатываешь в месяц?

– Да когда как, – ответил машинист, – в среднем рублей четыреста – пятьсот получается.

– Это без калыма, как сейчас?