скачать книгу бесплатно
– Напрасно, – отозвался трудовик, водружая свою банку на стол перед самым носом Татьяны Эрнестовны, – я мог бы вам кое-что рассказать…
Татьяна Эрнестовна отшатнулась, брезгливо наморщив точеный носик. Дружелюбно улыбнувшись ей, трудовик продолжал:
– Ну, раз вам это неинтересно, расскажу Манечке. Манечка, знаешь, где сейчас наш высокий гость?
Манечка помотала головой, прикусив губу, чтобы не рассмеяться.
– Он в кабинете Марии Александровны. Уже больше часа. И с ним там кое-кто из учителей начальной школы.
– Не может быть! – воскликнула Татьяна Эрнестовна. – Столько времени? С этими?
– Действительно, – согласился трудовик, – что можно делать столько времени с тремя молодыми, красивыми, жизнерадостными женщинами в запертом кабинете?
Татьяна Эрнестовна вскочила, дико сверкнула глазами, подведенными лиловыми тенями, и понеслась на первый этаж.
– …разумеется, обсуждать педагогические проблемы! А вы что подумали? – крикнул ей вслед трудовик под беззвучные Манечкины аплодисменты.
* * *
…Карл Роджерс захлопнул наполовину исписанный блокнот и ободряюще улыбнулся утомленным педагогам. Сам он выглядел так, словно только что возвратился с приятной прогулки по лесу, а не провел шесть деятельных часов в плохо вентилируемых помещениях.
– Я очень вам благодарен… – начал было он, но тут дверь кабинета с треском распахнулась. Это произошло по чистой случайности. Татьяна Эрнестовна собиралась просто-напросто постучать, но, поскольку дверь на самом деле вовсе не была заперта, то она и открылась от одного прикосновения учительницы немецкого к дверной ручке.
– А… э… профессор… Герр Роджерс… – прошелестела с трудом удержавшаяся на ногах Татьяна Эрнестовна, – урок, битте…
– Да, я помню, – сказал Карл, посмотрев на часы, – но у меня есть еще пять минут.
Он не спеша поднялся с фирменного кожаного кресла Марии Александровны, кивнул сидевшим рядком у стенки учительницам («Майне дамен, до понедельника!») и прошествовал к двери. Татьяна Эрнестовна, вздернув носик, выскользнула следом.
В кабинете некоторое время задумчиво молчали. Затем одна из учительниц, промокнув бумажным платочком влажный лоб, сказала:
– Первый раз вижу, чтобы человек так интересовался нашей системой преподавания…
– Задавал бы столько вопросов, – поддержала ее другая, доставая из сумочки зеркальце и расческу.
– Девочки, я себя чувствовала как на экзамене, – сообщила третья, разворачивая оплывшую от жары шоколадку, – хотите?
– Знаете что? – вновь заговорила первая, когда с шоколадкой было покончено. – Он, по-моему, очень любит свою работу…
– Я бы сказала – не просто любит, – возразила вторая, – он от нее тащится.
Остальные посмотрели на нее с удивлением.
– Ну, это вряд ли, – протянула третья, – вот мы, например, тоже любим свою работу…
– Особенно Первого сентября и в День учителя, – весело заметила первая.
– Это несущественно, – возразила третья, – мы ее любим, мы ее делаем, мы о ней думаем, мы о ней говорим… почти все время… Но чтобы от нее еще и тащиться?!
В это самое время или немногим позже завхоз, совершив последний на сегодняшний день обход вверенного ей школьного хозяйства и убедившись, что оно, в общем и целом, продолжает функционировать, возвратилась в свой кабинет.
Она сняла рабочий халат и аккуратно повесила его на плечики. Немного постояла, заложив руки за спину и праздно глядя в окно на темнеющие небеса. Она тоже не торопилась домой, но причина этого не имела ничего общего с какими-то там уроками.
Завхоз вообще мало интересовалась учебно-воспитательным процессом как таковым. Зато у нее было много других разнообразных интересов, благодаря которым она имела устойчивую репутацию Самого Осведомленного Человека. То есть Человека, Который Знает Все. Обо всех.
Сегодня же она просто собиралась дождаться Марию Александровну, чтобы обсудить с ней один небольшой, но весьма важный вопрос.
Самовар уже дважды принимался высвистывать струйками пара всякие легкомысленные мелодии, а Марии Александровны все не было. Не появлялись и другие завсегдатаи «чайного клуба». «Чайным клубом» в школе называли небольшую интимную компанию, регулярно собиравшуюся в каморке под лестницей, чтобы в непринужденной обстановке, за чашечкой чая со свежей сдобой обменяться информацией, получить от старших товарищей дельный совет, а при необходимости и сформулировать общественное мнение по тому или иному поводу.
Пролистав ближайшие файлы памяти, завхоз без труда вычислила местонахождение пропавших личностей в данный момент: Мария Александровна – на уроке немецкого, исполняет директорские обязанности; медсестра – ушла из школы в 13.00 и не вернулась; Манечка – на посту в приемной; трудовик – в кабинете директора, чинит дверцу платяного шкафа.
Завхоз подняла глаза к потолку и прислушалась. Из кабинета иностранных языков, расположенного над ее головой, давно уже доносились самые разнообразные звуки, а теперь еще и совершенно ясно послышалось пение. Пели хорошо, слаженно, на какой-то очень знакомый мотив, но слов было не разобрать.
Прозвенел звонок с урока. Наверху не обратили на это никакого внимания и продолжали петь еще минут пять, а потом зашумели, зааплодировали, задвигали стульями и наконец разошлись.
Когда разрумянившаяся Мария Александровна появилась в кабинете и со вздохом облегчения опустилась на самый удобный стул, завхоз молча налила ей чаю, положила три куска сахару и пододвинула булочки с корицей.
– Хорошо у вас, Екатерина Алексеевна, уютно, – одобрила, как всегда, Мария Александровна.
Завхоз вежливо улыбнулась.
– Ну, как все прошло? – осведомилась она.
– Неплохо, неплохо, – рассеянно отвечала Мария Александровна, принимаясь за третью булочку, – я даже кое-что вспомнила из своего школьного курса… я ведь тоже учила немецкий.
– А пели-то зачем? Для лучшей усвояемости языка?
– Представьте себе, да. Господин Роджерс сказал, что пение очень способствует запоминанию дифтонгов и прочих фонематических созвучий. Кстати, у него неплохой баритон.
Некоторое время дамы закусывали молча. Мария Александровна, углубившись в размышления о дифтонгах и прочих созвучиях, очистила банан и сделала попытку обмакнуть его в чай. Завхоз мягко отвела ее руку.
– Может быть, перейдем к делу? – предложила она.
– Вы… принесли? – спросила Мария Александровна, понизив голос.
Завхоз похлопала ладонью по дверце несгораемого шкафа.
– А вы? – в свою очередь поинтересовалась она.
Мария Александровна помедлила с ответом; тут как раз с ближайшей лестницы послышались шаги, голоса, и на пороге возникли еще две дамы.
При виде первой завхоз улыбнулась и отодвинула стул рядом с собой; при виде второй ее брови изумленно поползли вверх.
Манечка, расстроенная и сердитая, плюхнулась на стул и тут же засунула за щеку клубничную карамельку. Татьяна Эрнестовна, искря и переливаясь, как новогодняя елка, в эффектной позе остановилась в дверях.
– Мы с Карлом завтра едем в оперный театр. Он меня пригласил, – сообщила она. В ее голосе явственно слышался звон бокалов с шампанским.
– В самом деле? – добродушно осведомилась завхоз, наливая Манечке чаю. – А он об этом уже знает?
Татьяна Эрнестовна лишь дернула плечиком. Две старые карги и безмозглая секретарша – не самые подходящие свидетели ее триумфа, зато теперь об этом узнает вся школа.
– Меня всегда привлекали мужчины его типа, – поведала она, любуясь игрой света в перстнях, – два метра мускулов, обаяния и интеллекта…
– Ну-ну, не преувеличивайте, – тем же тоном возразила завхоз, – метр девяносто четыре, не более того.
Татьяна Эрнестовна фыркнула, но несколько неуверенно. Все в школе знали, что завхоз не имеет склонности к пустым, необоснованным измышлениям. Татьяне Эрнестовне следовало бы сейчас повернуться и с достоинством уйти, «сохранив лицо», как говорят японцы, но какой-то внутренний зуд, смесь любопытства и язвительности, заставил ее задать следующий вопрос:
– Может, вы еще скажете, сколько он весит?
– Охотно, – завхоз прищурила свои и без того узкие черные глаза, словно вызывая в памяти образ профессора, и уверенно заявила: – Восемьдесят пять кэгэ… без одежды, – добавила она, не без удовольствия наблюдая, как учительница немецкого бледнеет, краснеет, покрывается пятнами и наконец уносится прочь по коридору, яростно стуча каблучками.
– А правда, Катерина Алексеевна, – робко спросила Манечка, когда старшие дамы кончили смеяться и налили себе еще по чашечке, – как вы узнали?
– Поживи с мое, – пожала плечами завхоз.
– А, – сказала Манечка, подумав, – тогда конечно…
У завхоза и в самом деле имелся солидный жизненный опыт. Она трижды была замужем, вырастила двоих сыновей и одного балбеса – двоюродного племянника, да и сейчас, по слухам, жила в гражданском браке с каким-то вологодским кооператором лет на десять моложе ее самой. Неудивительно, что, кроме обширных познаний в области мужской психологии, у нее выработался и практически безошибочный глазомер.
– Нашла к кому ревновать, – заметила завхоз, наблюдая за сменой выражений на Манечкином лице.
– А вдруг он и вправду поедет с ней в театр? – с тоской спросила Манечка.
– А тебе кто мешает туда поехать? – спросила Мария Александровна, постукивая пальцами по столу.
– Там всегда можно поймать лишний билет, – добавила завхоз, забирая Манечкину чашку, – даже в день премьеры.
Манечка покраснела.
– У меня… деньги почти кончились.
Завхоз молча вытащила из ящика стола хрустнувшую пачку, отсчитала пять радужных бумажек и протянула их Манечке.
– До зарплаты, – строго предупредила она.
Манечка вспыхнула, прижала бумажки к пышной груди и хотела еще что-то сказать, но обе феи нетерпеливо замахали на нее своими волшебными палочками, и Манечка исчезла.
Оставшись наедине, они обменялись цепкими взглядами.
– Ну хорошо, хорошо, – проворчала Мария Александровна, сдаваясь, – я принесу. В понедельник. Но я считаю, что нам нужен независимый эксперт.
– Не возражаю, – кивнула завхоз. – Нам нужен понимающий человек. Предлагаю Степана.
– Не возражаю, – в свою очередь, согласилась Мария Александровна. Уже поднявшись и подойдя к двери, она небрежным тоном спросила: – Вы, стало быть, остаетесь на прежней позиции?
– Без сомнения, – ответила завхоз, споласкивая чашки, – эстрагон – да, листья черной смородины и укроп – да, чеснок – да, возможен также красный перец и даже капелька виноградного уксуса; но только не дубовые листья. Они безнадежно огрубляют вкус.
* * *
Аделаида успела на последнюю электричку и в половине первого уже подходила к дому. Окна квартиры были темными; темно было и на лестничной площадке – экономные соседи, как всегда, выкрутили лампочку. Аделаида долго возилась с дверным замком, стараясь поменьше скрипеть.
Квартира между тем встретила ее полной и равнодушной тишиной. Мужа не было. Аделаида, на цыпочках зашедшая в спальню, зачем-то потрогала плед на неразостланной постели, подобрала оброненный утром носовой платок и заглянула в платяной шкаф. Вместе с мужем отсутствовал и его лучший костюм темно-коричневого с искрой шевиота, купленный два года назад во время туристической поездки в Финляндию.
«Наверное, он задержался в институте и решил переночевать в Городе, – сказала сама себе Аделаида, – у кого-нибудь из приятелей. У Шаховского, например, или у Лопухина… Хотя нет, Лопухин сейчас за границей. Значит, у Шаховского. Да-да, определенно у Шаховского. Совершенно не о чем беспокоиться. Я ведь могу туда позвонить».
Она сняла трубку. Телефон вызывающе уставился на нее своими вызолоченными кнопками. «Никуда ты не станешь звонить, – произнес он беззвучно, но убедительно, – ты на часы посмотри – час ночи скоро. Да и незачем. Нет его у Шаховского».
«Незачем, – повторила Аделаида, – незачем…» Она прошла на кухню, поставила чайник и достала из буфета оставшуюся от праздника коробку шоколадных конфет. Подумала немного и добавила початую бутылку сливочного ликера.
Потом уселась за стол и опустила голову на руки.
«У него есть от меня тайны, – размышляла она, и голубой огонек под чайником кривлялся и подмигивал, соглашаясь, – своя тайная жизнь. Может быть, другая женщина. Или женщины. Пора, пора сказать себе правду. Я никогда его ни о чем не спрашивала. Зачем? Он мне сказал когда-то – меньше будешь спрашивать, меньше вранья услышишь в ответ. Вот я и не спрашивала».
«И дочери я не нужна, – продолжала Аделаида, обращаясь к закипающему чайнику, – она вспоминает обо мне только тогда, когда у нее что-то случается… и то не всегда». – «Или когда ей требуются деньги», – ехидно добавил чайник, но с этим Аделаида не согласилась.
«Так ведь всегда и бывает, – сообщила она внимательно слушающей кухне, – дети вырастают и забывают о родителях. И ладно, и пусть, лишь бы у нее все наладилось… лишь бы у нее все было хорошо».
Своя жизнь. То, чего у Аделаиды, по сути, никогда и не было. Школьницей и студенткой она жила с родителями (была тихой, послушной, не доставляющей никаких хлопот дочерью). Сразу после защиты диплома вышла замуж и приехала жить сюда, в маленький провинциальный городок. Была тихой, послушной, не доставляющей никаких хлопот женой и невесткой. Мать мужа, заведовавшая тогда всем городским образованием, не могла на нее нарадоваться и всячески пыталась продвинуть по службе, но Аделаиде все время что-то мешало – то тяжелая беременность и роды, то бесконечные болезни дочери. В тридцать восемь лет Аделаида наконец стала завучем; но тут со свекровью случился инсульт, и ей вновь пришлось превратиться в домработницу и сиделку (муж в это время стажировался в Москве). Аделаида безропотно ухаживала за парализованной свекровью все пять лет, до самой ее смерти.
Освобожденный от бытовых проблем муж успешно делал карьеру в своем институте. Дочь, устроенная благодаря старым бабушкиным знакомствам в престижную областную академию менеджмента, вела рассеянный образ жизни и старалась пореже появляться дома из-за тяжелого, свойственного лежачим больным запаха. Аделаида жила в жестких рамках ограниченного перемещения – дом, работа, магазин, поликлиника, работа, дом.
И после смерти свекрови Аделаида продолжала жить той же, установившейся жизнью – работала, ходила по магазинам, вела домашнее хозяйство. Правда, теперь они с мужем стали иногда принимать гостей и даже съездили вместе в отпуск.
Собственной внешности Аделаида, как и раньше, уделяла лишь самое необходимое время, чтобы выглядеть опрятно среди своего остроглазого и все подмечающего педагогического коллектива. Увлечений или каких-нибудь особых интересов у нее не было. Друзей, если не считать школьной подруги из Питера, с которой раз в полгода обменивались поздравительными открытками, – тоже.
Дочь выросла и упорхнула, муж… не будем сейчас об этом.
И значит, ей остается лишь тихо стареть над кроссвордами и чужими любовными историями из книжечек в ярких обложках, похожих друг на друга, как горошины из одного стручка…
«Но-но, – строго сказала Аделаида облаку вселенского уныния, пытавшемуся поглотить ее в собственной кухне, – у меня есть моя работа». Она залпом выпила почти полную рюмку ликера и закашлялась от его обжигающе ледяной сладости.
Да, работа. Спору нет, директором быть нелегко. Аделаида с удовольствием вспоминала недавние еще времена, когда она работала простым учителем географии и самой серьезной профессиональной проблемой для нее было научить шестиклассников отыскивать на карте Сандвичевы острова.
Зато теперь, приходя утром в школу, сразу погружаешься с головой в кипучий водоворот звуков, событий, лиц, шуток, сплетен, скандалов, выяснений отношений. И ты – в центре этого водоворота, нравится тебе это или нет. Ты – дирижер этого оркестра, одна половина которого все время норовит захватить сольные партии, а другая, спрятавшись за пюпитрами, потихоньку жует бутерброды и читает романы.
А иногда вся школа походит на улей. В последние дни, например.
* * *
…Аделаида проснулась в восемь часов утра на удивление свежей и отдохнувшей. До десяти часов занималась уборкой, а потом собралась было за покупками, но появился муж. При виде стоявшей на пороге жены он выразил некоторое смущение, но быстро оправился и первым задал вопрос:
– Как, ты уже дома? Значит, все в порядке?
Аделаида недостаточно владела тонким дипломатическим искусством отвечания вопросом на вопрос, поэтому сначала честно рассказала мужу о своей поездке и лишь потом, когда он, пользуясь ситуацией, попытался ускользнуть в ванную, задала свой.
– Да знаешь, засиделись на кафедре, готовили с аспирантом доклад на конференцию… пришлось заночевать у Шаховского, – был ответ.
– Я так и подумала, – тихо сказала Аделаида захлопнувшейся перед ее носом двери ванной.
