скачать книгу бесплатно
Макашин С. Салтыков-Щедрин. Последние годы. 1875–1889. Биография. М.: Худож. лит., 1989.
В книге использованы фотоматериалы, предоставленные Институтом русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук и Тверским государственным областным музеем, а также работы М. В. Наумова, 1981 г. р., г. Киров (Вятка): «История одного города. Голодный город». 2015 г., х./а., 60?50, «Как Салтыков Щедрина в Крутогорске повстречал». 2016 г., х./а., 60?50, «История одного города. Подтверждение покаяния. Заключение». 2015 г., х./а., 60?50.
Е. Н. Строганова
Бесцензурные тексты М. Е. Салтыкова
Михаил Евграфович Салтыков Фотография С. Л. Левицкого, середина 1860-х гг.
Эпистолярные анекдоты из «мушкетерских» писем
«Компанией мушкетеров» Салтыков называл тех людей, с которыми был близок во второй половине 1870-х – начале 1880-х гг. и проводил свой досуг: гурманские обеды, игра в карты, посещение театра. В их числе был известный либеральный деятель 1850–1860-х гг., присяжный поверенный Алексей Михайлович Унковский; инженер путей сообщения, карточный партнер Александр Николаевич Ераков; юрист и поэт Александр Львович Боровиковский; член Петербургского окружного суда, гласный петербургской думы Владимир Иванович Лихачев и некоторые другие. Непременное содержание их досуга составляла карточная игра, но, разумеется, не этим определялись приятельские привязанности Салтыкова. С. А. Макашин писал, что дружеское общение писателя питало его творческую фантазию, давая материал «для сатирической разработки типа „русского культурного деятеля“ из верхушки либерально-буржуазного общества». В общем и целом это так. Но неверно было бы предполагать, что Салтыков в своем дружеском окружении только черпал материал для художественных картин. Ближайшими знакомыми писателя были люди, способные его понимать, чьим мнением он интересовался и дорожил, – свои люди, с которыми существовал единый язык общения. И именно эта сторона дружеских взаимодействий Салтыкова прочитывается в его письмах.
«Мушкетерскими» в ближайшем смысле следует называть письма, адресованные членам «компании мушкетеров», но мы используем это именование расширительно, включая сюда все письма Салтыкова, содержащие шуточные рассказы и реплики, не предназначенные для печати. Эти письма к A. M. Унковскому, А. Н. Еракову, А. Л. Боровиковскому, В. П. Гаевскому, И. В. Павлову и др. отличает свой код, выделяющий их как особый пласт в салтыковском эпистолярном наследии. Признаками этого кода можно считать языковую раскованность, нетабуированность, свободное использование некодифицированной, в том числе и обсценной, лексики, «раблезианский» юмор, нередко эротического свойства. Действующими лицами шуточных историй оказывались друзья Салтыкова и некоторые симпатичные ему люди (Унковский, Ераков, А. Н. Островский, И. С. Тургенев), а также лица, к которым он испытывает явную антипатию (К. П. Победоносцев, Т. И. Филиппов и др.). За каждым из них закрепляются определенные признаки и характеристики: изображению Еракова сопутствуют эротические мотивы, Островского отличает «благообразие», Тургенева – «благовоспитанность», доминантой рассказа о Победоносцеве становятся противоестественные сексуальные наклонности, в рассказах же об Унковском акцентированы наклонности «естественные»: эротизм, чревоугодие, сквернословие. Такого рода рассказы сам Салтыков называл «анекдотами». Кроме анекдотов в письмах есть также тексты, обладающие иными жанровыми признаками. К ним относятся сказки «Архиерейский насморк», «Сенаторская ревизия» и «переписка» императора Николая Павловича с Поль де Коком, которые С. А. Макашин определил как «эпистолярные сатирические миниатюры». Это удачное обозначение может быть применимо и ко всем остальным текстам, что не отменяет необходимости видеть жанровые различия между ними и признавать, что основным видом «эпистолярной сатирической миниатюры» у Салтыкова был анекдот.
Понятие «литературный анекдот» отграничивает анекдот как культурный феномен, по функции близкий мемуару и составляющий часть «малой истории», от анекдота бытового, фольклорного. Однако под пером некоторых авторов анекдот становится и литературным жанром, как, например, цикл анекдотов Хармса о Пушкине или же псевдохармсовский цикл о русских писателях. Творцом именно таких литературных анекдотов был Салтыков.
Эпистолярные анекдоты Салтыкова отвечают одному из исконных признаков анекдота как «первичного» жанра: героями придуманных им историй являются реальные лица, курьезные же случаи, происходящие с ними, основаны не на фактическом, а на психологическом правдоподобии (В. Э. Вацуро). Иронизируя и злословя, Салтыков обыгрывает не только бытовые привычки, интересы и занятия, личные привязанности известных в свое время людей, чьи имена остались в истории русской культуры и общественной жизни, но также и те институции, с которыми ассоциируются эти имена. Его суждения о современниках и современности пристрастны, но всегда имеют под собой определенные основания. Анекдот, представляющий собой «текст в тексте», помещен в соответствующую эпистолярную раму и в каждом случае по-своему соотносится с ней, обладая, однако, свойствами изолированности и завершенности. Каждый анекдот, как правило, имеет пограничные приметы, хотя они не всегда бывают отчетливо выражены. К таким приметам относятся начальные формулы (вроде «кстати о…») и финальные пуанты (см., например, в анекдоте о Победоносцеве заключительную реплику: «А на другой день все либералы говорили: и не то еще будет, ежели доступ на высшие курсы будет для женщин затруднен»). Степень автономности анекдота от контекста различна в каждом конкретном случае. Так, письма к Боровиковскому часто строятся как серия известий об общих знакомых, своего рода отчет или сводка событий, что определяет каскадный принцип соединения – нанизывание различных историй, порой развивающих одну тему, венцом которой становится кульминационный анекдот.
Анекдоты Салтыкова, не рассчитанные на широкую публику, предполагают посвященного читателя, который без дополнительных комментариев способен понять, в чем соль, и не будет спрашивать, в каком месте надо смеяться. Такая ориентация на осведомленного реципиента, знание им актуальной исторической конкретики необходимы и для современного анекдота. Анекдоты же Салтыкова, подобно всем другим его текстам, нуждаются в комментировании, объяснении исторических реалий, положений и лиц. Современному читателю наверняка будет непонятно, почему советчиком Статуя (так Салтыков именует Николая I) оказывается именно Поль де Кок. А дело в том, что имя этого ныне почти забытого, но популярного в XIX в. французского писателя воспринималось как нарицательное обозначение фривольной литературы. Шутливая по форме «переписка» сатирически характеризует императора как представителя высшей власти: в своих политических решениях русский император пользуется советами легкомысленного француза, и само фантастическое сопряжение столь различных фигур создает комический эффект.
«Мушкетерские» письма Салтыков писал в 1875–1885 гг., в основном в те периоды, когда отсутствовала возможность непосредственного общения с близкими людьми. Обычно это было время пребывания за границей (1875–1876, 1880, 1881 гг.); постоянным и любимым адресатом его российских посланий был Боровиковский, длительно живший вне Петербурга (к нему обращено наибольшее количество «мушкетерских» писем). Анализируя датировки, можно заметить, что эпистолярные произведения появляются именно в те периоды, когда Салтыков не пишет для печати. Его писательская натура не выносила молчания. В 1876 г. он сетует на то, что не может продолжать цикл «Культурные люди», так как не хватает веселости и легкости для завершения большого замысла, но в письмах этого времени, как бы компенсируя свое публичное молчание, он создает продолжающуюся «переписку» Николая I с Поль де Коком. Или другой пример. В апреле 1884 г. были закрыты «Отечественные записки» и Салтыков прекращает писать для публики, сообщая одному из адресатов: «Пытался несколько раз и не могу» (20, с. 55). Но именно в это время он отправляет несколько «каскадных» писем Боровиковскому. Таким образом, эпистолярные произведения возникали как своего рода «параллельная», бесцензурная литература, в которой реализовалось стремление Салтыкова писать в своей любимой юмористической манере. При этом он предполагал, что его эпистолярный текст будет прочитан не только адресатом, но станет известен более широкому кругу лиц и разойдется в списках (именно благодаря этому сохранились сказки «Архиерейский насморк», «Сенаторская ревизия» и «переписка» с Поль де Коком). О том, что Салтыков стимулировал подобное тиражирование в среде своих близких знакомых, свидетельствует его фраза в письме к H. A. Некрасову: «Я сегодня послал Унковскому историю о том, как Ераков лишил целомудрия дочь нашей хозяйки. Но боюсь, что он прочтет А‹лександру› Н‹иколаевичу›, а тот, пожалуй, обидится. Прочтите это письмо Вы – наверное, улыбнетесь. Там же два письма из Поль де-Коковой переписки. Думаю, что Ераков тоже будет смеяться» (18–2, с. 279). Значительная часть эпистолярия Салтыкова, в том числе и «мушкетерского», к сожалению, утрачена: сохранилось ничтожное количество его писем к Унковскому, остальные же – более сорока! – были уничтожены.
В своих эпистолярных произведениях Салтыков использует те же приемы сатирической разработки, что и в профессиональном творчестве. Литературно кодифицированное соответствие им можно найти в «Пошехонских рассказах», что можно рассматривать как подтверждение «литературности» эпистолярных историй и аргумент в пользу того, чтобы рассматривать их в составе не только эпистолярного, но и художественного наследия писателя. В своих воспоминаниях В. И. Танеев передает рассказ Унковского о том, что в 1889 г. С. П. Боткин, лечивший Салтыкова, велел сделать анализ его мочи. Когда Салтыков получил результаты, то «положил их в конверт, запечатал и сделал надпись: „Моя моча. После моей смерти завещаю отдать сукину сыну Бартеневу[3 - Бартенев Петр Иванович (1829–1912), историк, издатель журнала «Русский архив».] для „Русского архива“»[4 - М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 232–233.]. Анекдот этот, показательный во многих отношениях, косвенно свидетельствует и о том, что сам Салтыков не исключал будущую публикацию своих писем, а соответственно и более широкую известность помещенных в них «параллельных» текстов.
1
Недавно я получил из Москвы письмо, что там какой-то аферист сватался и даже употребил девицу под моим именем, как вдруг явился обличитель, который доказал, как дважды два, что сей ‹– – –› совсем не тот.
Из письма к П. В. Анненкову [5 - Анненков Павел Васильевич (1813, по др. свед. 1812–1887), критик, мемуарист; близкий знакомый М. Е. Салтыкова. Подробнее об их отношениях см.: Тихомиров В. В. Анненков // М. Е. Салтыков-Щедрин и его современники. Энциклопедический словарь. С. 21–25.] от 16 января 1860.
Рязань (18–1, с. 224).
2
Замечательнее всего, что переписка с Поль де-Коком[6 - Поль де Кок Шарль (1793–1871), французский писатель, чьи фривольные произведения были очень популярны в России, в том числе и роман «Gustav le mauvais sujet» (точное название «Gustave ou Le mauvais sujet» – «Густав-Негодник», в рус. изд. 1857–1858 – «Густав, или Любовь ветреного мужчины»).] велась в форме рескриптов, в которых знаменитый автор «Gustav le mauvais sujet» везде титулуется: господин Статский Советник Поль де-Кок! Но что еще замечательнее: мысль о возбуждении вопроса по поводу ключей от храма Гроба Господня впервые возникла в голове Поль де-Кока, который прямо советовал воспользоваться господствовавшими тогда во Франции неурядицами (это было в 1848) и взять Константинополь. Что это действительно так, в том свидетельствует следующий рескрипт:
Господин Статский Советник Поль де-Кок.
Мысли Ваши насчет взятия Константинополя и отобрания известных вам ключей вполне одобряю и усердие Ваше к престолу нахожу похвальным. Но теперь я имею другое занятие: учу войска ходить по морю, яко по суху, в чем мне верный пособник генерал Витовтов[7 - Витовтов Павел Александрович (1797–1876), генерал-лейтенант, начальник штаба главнокомандующего гвардейскими и гренадерскими корпусами; участвовал в подавлении национально-освободительного движения в Венгрии в 1849 г.; генерал-адъютант (с 1849); тесть Ильи Евграфовича Салтыкова.]. Когда они сего достигнут, то без труда до Константинополя добегут и оный возьмут. А впрочем, пребываю вам доброжелательный
Статуй.
Но в 1849 году, в виду агитации в пользу избрания Бонапарта президентом республики[8 - Имеется в виду политическая карьера племянника Наполеона I Луи Наполеона Бонапарта (1808–1873), который в 1848 г. стал президентом Французской республики, а в 1852 г. провозгласил себя императором (Наполеон III).], Поль де-Кок опять настаивал и предупреждал, что с Бонапартом будет потруднее ладить, нежели с Ламартином[9 - Ламартин Альфонс де (1790–1869), французский писатель, политический деятель. В 1848 г. выдвигал свою кандидатуру на пост президента республики, но проиграл выборы Луи Наполеону Бонапарту.]. На это Статуй отвечал:
Господин любезно верный полковник Поль де-Кок!
В воздаяния отличного усердия Вашего переименовываю Вас в полковники с зачислением в Изюмский гусарский полк[10 - Изюмский гусарский полк – один из русских полков, принимавших участие в венгерском походе.], коего историю, по моему приказанию, пишет в настоящее время лихой ротмистр Гербель[11 - Гербель Николай Васильевич (1827–1883), литератор; в 1848–1851 гг. юнкер, впоследствии штаб-ротмистр Изюмского гусарского полка; участвовал в венгерском походе.]. Но рекомендуемый Вами план кампании Витовтов принять не советует, а равно и комендант Башуцкий[12 - Башуцкий Павел Яковлевич (1771–1836), генерал от инфантерии, комендант Петербурга; генерал-адъютант (с 15 декабря 1825).], которому я тоже приказывал сказать правду об этом деле. Во-первых, войска мои еще не научились ходить по морю, яко по суху, но скоро научатся. А во-вторых, и Нессельрод[13 - Нессельроде Карл Васильевич (1780–1862), граф, в 1816–1856 гг. министр иностранных дел.] не надежен: того гляди, продаст. А впрочем, видя в Вас таковое усердие к составлению планов, остаюсь доброжелательный
Статуй.
В 1853 году наконец войска были выучены и решено было идти по морю, яко по суху. Вот в каких выражениях получил об этом известие Поль де-Кок.
Господин полковник Поль де-Кок!
Мысль, Вами в 1848 году заявленная, приводится ныне в осуществление. На сих днях Константинополь будет взят, и по совершении в нем молебствия с водосвятием, открыто будет Константинопольское губернское правление, а в Адрианополе – земский суд. В ознаменование чего, купив в гостином дворе орден Меджидие 1-й степени[14 - Орден Меджидие – учрежденный в 1852 г. орден Османской империи, которым награждались иностранные дипломаты, главы иностранных государств, военные и государственные деятели.], повелеваю Вам возложить оный на себя и носить по установлению.
Статуй.
Любопытно, что Поль де-Кок действительно начал носить орден, но был уличен и отдан под суд за неправильное ношение орденов.
Скажите Семевскому[15 - Семевский Михаил Иванович (1837–1892), историк, публицист, издатель журнала «Русская старина».], что если он хочет купить эту коллекцию, то пускай поспешит. Ее уж торгует один англичанин.
Из письма к А. Н. Еракову[16 - Ераков Александр Николаевич (1817–1886), инженер путей сообщения; ближайший друг H. A. Некрасова, близкий приятель Салтыкова. См. о нем: Строганова E. H. Ераков // М. Е. Салтыков-Щедрин и его современники. Энциклопедический словарь. С. 141–143.] от 9/21 декабря 1875.
Ницца (18–2, с. 238–240).
3
Если будете продолжать характеристики писателей, то имейте в виду следующее:
Краевский Андрей[17 - Краевский Андрей Александрович (1810–1889), издатель-редактор журнала «Отечественные записки» (1839–1868) и газеты «Голос» (1863–1884).]. В 1841 году, когда заблудившийся Чичиков ночевал у Коробочки, последняя в ту же ночь понесла, а через девять месяцев родила сына, которого назвали Андреем и который впоследствии соединил лукавство Чичикова с экономической бестолковостью Коробочки.
Стасюлевич Михаил[18 - Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826–1911), историк, редактор-издатель журнала «Вестник Европы».]. По прошествии нескольких месяцев по рождении Андрея, Коробочка снова была в охоте, и к ней, заблудившись в хрестоматии, попал Алексей Галахов[19 - Галахов Алексей Дмитриевич (1807–1892), историк литературы, писатель, педагог; составитель «Полной русской хрестоматии…» (1843), которую критиковали за то, что в числе образцовых он поместил произведения современных писателей.]. После чего родился сын Михаил, который соединил тупоумие отца с бестолковостью матери.
Пыпин Александр[20 - Пыпин Александр Николаевич (1833–1904), историк литературы, сотрудник «Отечественных записок», сотрудник и член редакции «Современника» и «Вестника Европы».]. После того, через некоторое время, Коробочка вновь была в охоте и, гуляя в саду, почувствовала, что в нее заполз живчик. Живчик этот был принесен ветром из Общества любителей истории и древностей в общем собрании с Обществом любителей российской словесности. И хотя Коробочка могла сказать: «како могло быть сие? греха бо не знаю» – тем не менее достоверно, что через 9 месяцев родился сын Пыпин, который уже ровно ничего в себе не соединил.
Из письма к A. C. Суворину от 23 января/4 февраля 1876.
Ницца (18–2, с. 251).
4
Умер Авдеев[21 - Авдеев Михаил Васильевич (1821–1876), писатель. Его роман «Тамарин» (1852) критика оценивала как подражание Лермонтову. В романе «Подводный камень» (1860), посвященном Тургеневу, поднимались актуальные для 1860-х гг. проблемы, в том числе «женский вопрос».]. На могилу его я сочинил след‹ующую› эпитафию. Авдеев, Михаил Васильев. Духом вольноотпущенный. Будучи крепостным, пел на манер Рубини[22 - Рубини Джованни Баттиста (1794/1795–1854), знаменитый итальянский тенор, в 1840-х гг. в составе итальянской оперной труппы выступал в России.], играл на скрипке на манер Контского[23 - Контский Аполлинарий Григорьевич (1825, по др. свед. 1823/1824–1879), польский скрипач-виртуоз, композитор, педагог.] и готовил котлетки на манер пожарских. Впоследствии приобрел привычку собак у каждого столбика ‹– – –›; ‹– – –› Лермонтова, ‹– – –› Тургенева, задумал ‹– – –› Льва Толстого, но смерть застигла его в этом намерении. Мир праху твоему, добрый человек!
Я думаю, что это и справедливо, и прилично. Скабичевский[24 - Скабичевский Александр Михайлович (1838–1911), литературный критик, публицист, мемуарист, историк литературы, сотрудник «Современника» и «Отечественных записок».] на эту тему написал бы три статьи по 4 листа каждая, и все-таки нельзя было бы понять, кто кого ‹– – –›. А я люблю писать кратко, справедливо, ясно и прилично. Оттого и нравлюсь… иногда.
Из письма к П. В. Анненкову от 15/27 февраля 1876.
Ницца (18–2, с. 261).
5
Сидим мы с Унковским[25 - Унковский Алексей Михайлович (1828–1893), юрист, общественный деятель; ближайший друг Салтыкова.] и удивляемся: как это ты так нерасторопен, братец! Тертий[26 - Филиппов Тертий Иванович (1825–1899), выходец из мещан; знаток, собиратель и талантливый исполнитель народных песен; чиновник Государственного контроля Российской империи. Речь идет о его назначении на пост товарища государственного контролера.] вот уж с месяц как назначен, а ты и до сих пор с поздравлением не бывал! В прошлый сезон мы с ним в сибирку игрывали, а нынче думаем: вот кабы Павлов[27 - Павлов Иван Васильевич (1823–1904), соученик Салтыкова по Московскому дворянскому институту и Александровскому лицею; основатель и фактический редактор еженедельника «Московский вестник».] приехал, он бы к нему съездил, а от него к нам, – все бы хоть частицу аромата с собой принес. Он говорит, что это второй пример: Ломоносов и он. Он еще хуже, ибо незаконнорожденный. Прямое, говорит, доказательство, что Россия государство демократическое. Ржевский протоиерей прислал телеграмму: блаженно чрево родившее (носившее, кажется!) тя и сосцы яже еси сосал. И он не сам ответил, а Брилианту велел: читал с удовольствием и благодарю ржевское духовенство. Многие из смеявшихся над ним покаялись, и многим благочестивым людям являлся Татаринов и говорил: ныне только разрешились узы, сковывавшие душу мою![28 - Примеч. Салтыкова: «Татаринов сказывал, что до сих пор находился в чистилище, а теперь будет сидеть в раю на лоне Госуд‹арственного› контр‹олера› Апрелева». Татаринов Виталий Алексеевич (1816–1871), реформатор финансового управления при Александре II, государственный контролер России (1864–1871); Апрелев Иван Федорович (1790–1874), товарищ государственного контролера (с 1853).]Он же, когда ему о сем было повещано, только сказал: откуду мне сие? Великий Михаил[29 - Островский Михаил Николаевич (1827–1901), брат драматурга; предшественник Филиппова на посту товарища государственного контролера.] обиделся: как это на место его, сына секретаря московского магистра, сделали незаконнорожденного сына ржевского аптекаря! Говорят, он и до сих пор не может опомниться: сидит и плачет, а митрополит Филофей[30 - Митрополит Киевский и Галицкий Филофей (в миру Тимофей Григорьевич Успенский, 1808–1882), в 1857–1876 епископ Тверской и Кашинский. В 1860–1862 гг. тверской вице-губернатор. Салтыков бывал на приемах в резиденции Филофея – Трехсвятском монастыре. Под именем Пустынник выведен в очерке «Наш губернский день», прообраз щедринских персонажей в очерке «Помпадур борьбы» и в сказке «Архиерейский насморк».] клетчатым платком утирает ему слезы.
Это, говорит он, слезы благодарности, батюшка! сладкие слезы! пущай текут! И в благодарности, отвечает Филофей, не надлежит чрезмерного дерзновения выказывать, но смириться и рещи: твори господи волю свою! На первый раз ему поручено: устроить хор певчих при домашней церкви в дому Г‹осударственного› конт‹ролера›, и я слышал, будто он выписывает тебя, чтобы ты показал, как нужно читать «Апостол». Но это еще неверно, потому что интригует Брилиант[31 - Бриллиант П. А. – чиновник Государственного контроля.], которому хочется самому отхватать «Апостола». Чиновники не только не удивляются, но говорят, что так и следовало ожидать. Что он и умнее и красивее Михаила, и что даже ‹– – –› у него больше.
Из письма к И. В. Павлову от 27 ноября 1878. Петербург (19–1, с. 89–90).
6
Пушкинский праздник[32 - Речь идет об открытии в Москве 6 июня 1880 г. памятника Пушкину (скульптор A. M. Опекушин), средства на который были собраны по подписке. На заседании Общества любителей российской словесности выступили многие известные писатели, но наибольший успех имели речи Тургенева и Достоевского.] произвел во мне некоторое недоумение. По-видимому, умный Тургенев и безумный Достоевский сумели похитить у Пушкина праздник в свою пользу, и медная статуя, я полагаю, с удивлением зрит, как в соседстве с ее пьедесталом возникли два суднышка, на которых сидят два человека из публики. Достоевский всех проходящих спрашивает: а видели вы, как они целовали у меня руки. И по свидетельству Тургенева (в Петербурге подагрой страдающего, но, кажется, сегодня уезжающего за границу), будто бы прибавляет: а если б они знали, что я этими руками перед тем делал!
Из письма к А. Н. Островскому от 25 июня 1880.
Петербург (19–1, с. 157).
7
Видел в Париже Тургенева и хотел писать статью под названием: «Кто истинно счастливый человек?», но больно уж коротко выходит: Тургенев. Соблюдает все правила общежития, как-то: встречаясь с незнакомой женщиной (разумеется, дамой) на лестнице, поклонится (не бойся! не ‹– – –›!), встречаясь с знакомой дамой на улице, не поклонится (может быть, она к любовнику идет и не желает, чтобы ее узнали) и т. д. Слегка пописывает, слегка ‹– – –›, ездит в посольство, но не прочь поддерживать сношения и с рефюжье[33 - Рефюжье – эмигранты (фр.).]. Одним словом, умирать не надо. И Вы увидите, всех он переживет, и когда Виардо последние деньги из него высосет, то примет звание наставника при будущем наследнике престола. Вот-то озлится Достоевский![34 - Заключительная реплика многозначна: она направлена на Достоевского, «почвенническая» идеология которого была чужда Салтыкову, но вместе с тем содержит намек на многолетний конфликт между Достоевским и Тургеневым.]
Из письма к А. Н. Островскому от 22 октября 1880.
Петербург (19–1, с 182–183).
8
…В Париже проливные дожди, сырость, слякоть, а я не остерегся, ходил в театры и схватил жесточайшую простуду. Выходит, что я живу здесь взаперти совершенно так, как бы жил на Колтовской или в 1-м Парголове[35 - Районы Петербурга, в летние месяцы заселявшиеся дачниками.]. Даже в эту минуту жена и дети присутствуют на представлении «La Biche au bois»[36 - Феерия «La Biche au bois» («Лесная лань») была написана в соавторстве братьями Коньяр (Cogniard).], а я, как дурак, сижу дома. А представь себе, в этой пьесе есть картина «Купающиеся сирены», где на сцену брошено до 300 голых женских тел (по пояс), а низы и ‹– – –› оставлены под полом в добычу машинистам. Я слышал, что Унковский нарочно приехал инкогнито в Париж и перерядился машинистом, чтобы воспользоваться ‹– – –› (300 ‹– – –›!). Но как только мне будет полегче, я сейчас же отправлюсь. А может быть, тоже машинистом переоденусь.
(Из письма к В. П. Гаевскому[37 - Гаевский Виктор Павлович (1826–1888), критик, истории литературы; соученик Салтыкова по Александровскому лицею, близкий его знакомый. Подробнее о нем см.: Строганова E. H. Гаевский // М. Е. Салтыков-Щедрин и его современники. Энциклопедический словарь. С. 83–87.] от 30 августа/ 11 сентября 1881.
Париж (19–2, с. 33).
Виктор Павлович Гаевский
9
Был в «La biche au bois». Урусов[38 - Урусов Александр Иванович (1843–1900), адвокат, приятель Салтыкова.] сидел около меня и все кричал, чтобы его на сцену пустили. Задницы были голубые, зеленые, розовые, красные, белые с блестками, и у всех – ангельское выражение.
Из письма к В. П. Гаевскому от 13/25 сентября 1881.
Париж (19–2, с. 40).
10
Коснуться женского вопроса в деревенской среде было бы интересно, но, разумеется, нужно избежать некоторого похабства. Вы справедливо сказали, что барам нужно то же, но другими словами, и Ваш анекдот о замене говна калом очень хорош, но ведь носим же мы штаны даже летом, когда могли бы совершенно свободно обойтись без оных. Я Вам скажу даже, что без штанов ходить только молодым людям может казаться желательным – для них оно и красиво и сподручно, а для нас, седеющих старцев, выгоднее, коли подальше наши инструменты запрятаны, и теплее и смехоты меньше.
А в ответ на Ваш анекдот о говне и кале расскажу другой анекдот. Работал плотник Кузьма на барском дворе и нечаянно зашиб себе ‹– – –›. Видит барыня из окна, что Кузьма сидит сам не свой, посылает девку узнать, что случилось. Возвращается девка и не смеет барыне доложить. – Зашиб, говорит. – Да что зашиб? – Не смею, говорит, доложить. – Да ты, дура, обиняком. – Маялась-маялась девка и вдруг надумала. – А вот что под ‹– – –›-то, говорит.
Так и надо писать. Ежели неприлично сказать «‹– – –›», пишите: то, что под ‹– – –›. И ясно и деликатно выйдет.
Я иногда к этому способу прибегаю, и выходит благополучно. Попробуйте и Вы. Ежели неблагополучно выйдет, то я приложу руки и постараюсь найти соответствующую замену.
Из письма к А. Н. Энгельгардту[39 - Энгельгардт Александр Николаевич (1832–1893), публицист, ученый-агрохимик, профессор Петербургского земледельческого института; был выслан в родовое имение, где занялся сельским хозяйством; автор цикла писем «Из деревни» (1872–1882, 1887).] от 10 октября 1878.
Петербург (19–2, с. 47).
11
Устал ужасно. Да и ругают меня как-то совсем неестественно. Хорошо еще, что я не читаю газет и только в «Московских ведомостях» узнаю, что я безнравственный идиот. Каторжная моя жизнь. Вот Островский так счастливец. Только лавры и розы обвивают его чело, а с тех пор, как брат его сделался министром[40 - О М. Н. Островском см. сн. 29.], он и сам стал благообразнее. Лицо чистое, лучистое, обхождение мягкое, слова круглые, учтивые. На днях, по случаю какого-то юбилея (он как-то особенно часто юбилеи справляет), небольшая компания (а в том числе и я) пригласила его обедать[41 - В литературных кругах Петербурга существовала традиция празднования писательских дат в форме дружеских обедов. Салтыков пишет об обеде 2 марта 1882 г. в ресторане «Донон» в честь 35-летия литературной деятельности А. Н. Островского.], так все удивились, какой он сделался высокопоставленный. Сидит скромно, говорит благосклонно и понимает, что заслужил, чтоб его чествовали. И ежели в его присутствии выражаются свободно, то не делает вида, что ему неловко, а лишь внутренно не одобряет. Словом сказать, словно во дворце родился. Квас перестал пить, потому что производит ветра, а к брату царедворцы ездят, и между прочим будущий министр народного просвещения, Тертий Филиппов, который ныне тоже уж не ‹– – –›, но моет ‹– – –› мылом казанским. И все с кн‹язем› Воронцовым-Дашковым[42 - Воронцов-Дашков Илларион Иванович (1837–1916), граф, министр императорского двора и уделов (1881–1897), один из организаторов тайной монархической организации «Священная дружина» (1881–1883), созданной придворной аристократией после убийства Александра II.] разговаривают. Хоть бы одним ушком эти разговоры подслушать.
А Аспазия[43 - Аспазия – греческая гетера, славившаяся умом, образованностью и красотой.] у них – Феоктистиха[44 - Феоктистихой Салтыков именует Софью Александровну Феоктистову (урожд. Беклемишеву), жену Е. М. Феоктистова, редактора «Журнала Министерства народного просвещения», с 1883 г. начальника Главного управления по делам печати. По слухам, карьерному продвижению мужа способствовали ее близкие отношения с М. Н. Островским. Была известна своими консервативными настроениями. Упоминая в одном контексте Т. Филиппова, М. Островского и Воронцова-Дашкова, Салтыков, вероятно, имеет в виду сведения о «Священной дружине», к которой принадлежали двое последних.] и старая бандерша Евгения Тур[45 - Евгения Тур – псевдоним писательницы Е. В. Салиас де Турнемир (1815–1892), издававшей в 1861–1862 гг. журнал «Русская речь», в котором принимал участие Е. М. Феоктистов, в прошлом учитель ее детей.].
Из письма к И. С. Тургеневу от 6 марта 1882.
Петербург (19–2, с. 100).
12
Вчера был боткинский юбилей[46 - Боткин Сергей Петрович (1832–1889), врач, основоположник физиологического направления в клинической медицине, профессор Императорской медико-хирургической (с 1881 – Императорской Военно-медицинской) академии, лейб-медик; видный общественный деятель. Речь идет о праздновании 25-летия его врачебной деятельности в ресторане Бореля. Салтыков был пациентом и другом Боткина.], и я был на обеде, о чем Вас и уведомляю. Обедало около 400 человек, и распоряжался, главным образом, Соколов[47 - Соколов Нил Иванович (1844–1894), ученик Боткина, профессор Военно-медицинской академии, главный врач Александровской городской барачной больницы; один из врачей, лечивших Салтыкова.]. Но распоряжался не совсем благополучно, и порядку было немного. Обед стоил 6 р. с рыла, но качеством своим напоминал кухмистерскую «Афины». Даже удивительно: на дворе тепло, а для Боткина отыскали мороженого судака. Может быть, впрочем, что юбиляру и супруге его получше подавали пищу, но я и по сие время опомниться не могу. С правой стороны у Боткина сидел Глазунов[48 - Глазунов Илья Ильич (1826–1889), издатель и книгопродавец, в 1881–1885 гг. петербургский городской голова.], с левой – Богдановский[49 - Богдановский Евстафей Иванович (1833–1888), доктор медицины, хирург, профессор Военно-медицинской академии, заведующий клиникой Военно-сухопутного госпиталя.]. Напротив – супруга юбиляра рядом с m-me Грубер[50 - Грубер, жена Грубера Венцеслава Леопольдовича (1814–1890), доктора медицины, анатома, профессора и заведующего кафедрой анатомии Военно-медицинской академии.]. Мы с Унковским и Лихачевым[51 - Лихачев Владимир Иванович (1837–1906), юрист, общественный деятель, в 1885–1892 гг. петербургский городской голова; один из близких друзей Салтыкова.] сидели поодаль, но тоже могли видеть. Тут же снами сидели: Стасюлевич, Утин[52 - Утин Евгений Исаакович (1843–1894), адвокат, публицист, литературный критик, сотрудник журнала «Вестник Европы».], Корш[53 - Корш Евгений Федорович (1810–1897), публицист и переводчик; библиотекарь Румянцевского музея в Москве. В 1858–1859 гг. издавал журнал «Атеней», где Салтыков напечатал «Святочный рассказ» (цикл «Невинные рассказы»).], Краевский и… Поляков[54 - Поляков Самуил Соломонович (1837–1888), концессионер, железнодорожный магнат; меценат, на деньги которого было основано в Ельце первое железнодорожное ремесленное училище; финансировал открытие созданного в Москве по инициативе М. Н. Каткова лицея в память цесаревича Николая (т. н. катковского лицея) и др. Неприязненно упоминается в текстах Салтыкова.], который поил нас настоящим шампанским, а не юбилейным. Торжество было шумное; читали речи; сначала можно было разобрать, а потом – нельзя. Под конец явились и пьяненькие. Кто-то, педагог, вскочил на стул и начал чествовать юбиляра во имя педагогии, но его тут же прозвали педерастом и не дали кончить, приказав музыке играть. Г-жа Манасеина[55 - Манас(с)еина Мария Михайловна, урожд. Коркунова, в первом браке Понятовская (1843–1903), доктор медицины, основоположница физиологической химии и экспериментальной сомнологии, более известная современникам как популяризатор научных и медицинских знаний.] с тетрадкой в руках, хромая, подбрела к Боткину и с четверть часа что-то шептала, а Боткин кивал. Вероятно, это было приглашение на любовное свидание, потому что Екатерина Алексеевна[56 - Боткина Екатерина Алексеевна, урожд. кн. Оболенская, в первом браке Мордвинова (1850–1929), вторая жена С. П. Боткина.] ужасно сердилась. Получено было более сотни телеграмм, сначала их читали, но когда дело дошло до какого-то сифилитического отделения московской чернорабочей больницы, то плюнули и только сказали: вот еще сколько. Присутствовал и обер-полицийместер Козлов[57 - Козлов Александр Александрович (1837–1924), генерал от кавалерии, генерал-адъютант, в 1881–1882 гг. петербургский обер-полицеймейстер.], но не в качестве оного, а в качестве почитателя. Боткин сказал несколько теплых слов, обращенных к молодежи, но говорил тихо, медленно и прерывисто, ибо был взволнован. С утра раннего его терзали. Сначала в Думе с 11 до 4? часов, потом у Бореля с 6? до 9 часов. Г-жа Манасеина еще в Думе его ловила, но не изловила, а у Бореля поймала. И вдруг, среди гама и шума, встает Сеченов[58 - Сеченов Иван Михайлович (1829–1905), создатель физиологической научной школы в России, профессор Петербургского университета (1876–1888). На обеде в честь Боткина назвал Салтыкова «великим диагностом… общественных зол и недугов».] и предлагает тост за Вашего покорнейшего слугу. Можете себе представить мое волнение и даже испуг. И начал коварно так, что и ожидать было нельзя. Боткин, дескать, знаменит как диагност, а между нами есть еще и другой диагност… Клянусь Вам, меня почти паралич хватил. Разумеется, я как дурак кланялся во все стороны. Хорошо, что еще кашель не захватил, а то картина была бы полная.
Из письма к H. A. Белоголовому[59 - Белоголовый Николай Андреевич (1834–1895), доктор медицины, литератор, общественный деятель; лечащий врач и друг Салтыкова.] от 28 апреля 1882.
Петербург (19–2, с. 107–108).
13
Боткин тоже купил в Финляндии именье. Говорят, будто у него там четыре дома, и будто бы он купил сто сорок матрацов, чтобы разложить на них домочадцев. Унковский сказывал: пять пудов швейцарского сыру Боткины на лето повезли в деревню да икры три пуда и 100 бочонков сельдей и все голландских. И Соколов с Алышевским[60 - Алышевский Владимир Ясонович (1845–1909), ученик Боткина; доктор медицины, почетный лейб-медик; директор и главный врач Александровской женской больницы и Мариинской больницы для бедных в Петербурге.] будут закуски есть; им тоже по матрацу приготовлено. С имением Боткин купил 20 коров и при них бык. Коровы дают прямо сливки, а некоторые даже масло. И все мало. Еще 20 коров и быка купили. Соленой осетрины 20 пудов. И виолончель[61 - Любимым занятием С. П. Боткина была игра на виолончели.], как ни просила Кат‹ерина› Ал‹ексеевна› оставить.
Из письма к H. A. Белоголовому от 8 июня 1882.
Ораниенбаум (19–2, с. 116).
14
Наша дача с приятностями. На прошлой неделе маленькую Лизу[62 - Дочь Салтыкова Елизавету звали так же, как и мать, поэтому «маленькая Лиза».] укусила змея. К счастью, подле оказался врач Грацианский[63 - Грацианский Петр Иванович (1843–1933), доктор медицины, сифилидолог, приват-доцент Военно-медицинской академии.], который прижег рану. Целый день мы были в величайшем страхе. А через день после того ночью вздумали залезть к нам воры и уже оторвали у окна задвижки, но тут уж я выручил: стал кашлять, и воры, убоясь, ретировались.
Из письма к Н. А. Белоголовому от 7 июля 1882.
Ораниенбаум (19–2, с. 121).
15
Ераков купался в грязях в Аренсбурге и заметно поглупел. Влияние лет очень заметно. Наблюдая за ним последние два года, я воочию вижу, как он глупеет. А он, может быть, видит, как я глупею. Это круговая порука. Но по мере того, как он глупеет, желудок его делается все исправнее да исправнее, так что съедает он массу.
Из письма к Н. А. Белоголовому от 11 августа 1882.
Ораниенбаум (19–2, с. 129).
16
Вам, как толкователю русского гражданского кодекса, вероятно, известен процесс ‹– – –›[64 - Купированный в собрании сочинений фрагмент был восстановлен по архивным материалам Татьяной Робертовной Руди и Евгением Германовичем Водолазкиным: «Вам, как толкователю русского гражданского кодекса, вероятно, известен процесс совокупления котов с кошками. Кот производит эту операцию с большим увлечением, и когда наступает психологический момент, то, углубив оный, он становится на задние лапы, верхние же простирает к небу, как бы призывая оное в свидетели ощущаемого удовольствия. И при этом происходит та музыка, которая иногда, среди глубокой ночи, заставляет просыпаться обитателей верхних этажей. Но когда все кончилось, то кот и кошка, фыркнув друг на друга, стремительно разбегаются в разные стороны. Подобно сему и Вы. По-видимому, акт совокупления с Вашими петербургскими друзьями доставлял Вам удовольствие, но вот он кончился, и Вы стремительно убежали и безвестно пропали, как бы бросая нам в лицо укор за недостаточность наслаждений!!Но человек – не кот!!»].
А мы между тем ежеминутно здесь об Вас вспоминаем, читая Вашу книгу[65 - Упоминается недавно вышедшая книга А. Л. Боровиковского «Законы гражданские (Свод законов, том X, часть 1) с объяснениями по решениям Гражданского кассационного департамента Правительствующего сената» (СПб., 1882).] и соображая, в скольких смыслах Вы могли бы каждого из нас лишить имущества! Но прежде всего – в карты!!!
Вчера мы решили: послать Вам несколько рецептов дешевых кушаний. Вот на первый случай:
Взять травы клеверу, а ежели нет, то осоки; полить уксусом, а ежели нет, то водой; нарубить трюфлей, а ежели нет, то пробок, все взболтать и, помолясь, кушать.
