скачать книгу бесплатно
Моей матери сейчас 68, отца уже месяц как нет, брату Владимиру – 45, мне идет 33-й, Михаил Борисович Сизов 12 лет назад почил в бозе – его новая семья в лице жены Розы и двух ее сыновей инсценировали его естественную смерть за то, что он отказался подписать завещание в их пользу. Шуре (я называю ее – Шурио) – 91. Лет пятнадцать назад в 90-е она поняла, что чудес не бывает или они были, но все уже произошли. Работая долгие годы кассиром в «Новоарбатском» гастрономе, она начала с оказией скупать все, что попадалось ей под руку, как говорится, «на черный день». За несколько лет квартира, где маленьким я ездил на трехколесном велосипеде, превратилась сначала в партизанские тропы между коробками с крупами, вермишелью, посудой, подсолнечным маслом, хозяйственным мылом, спичками и мукой, потом в непролазную барсучью нору, в буквальном смысле этого слова, набитую до потолка, в которой людям для жизни не осталось и места. Зато в двухкомнатной «хрущобе» вольготно устроились устроились тараканы, пауки и мыши, которых от случая к случаю находили мёртвыми от заворота кишок или булимии. В те же 90-е пропали, потеряв драгоценные нули справа, все ее сбережения, которые всю жизнь она прятала так, что потом сама не могла отыскать. Наследники остались без дач и автомобилей, но с нехилой коллекцией денег советской эпохи. Как память о детстве я храню бутылку из-под «Шампанского». Если посмотреть сквозь ее зелень на свет, то можно увидеть запыленные гривенники и скелет мыши, распластавшийся на них сверху. Все в патине, паутине и пыли и кажется, что этому никогда не будет конца. Таковы обстоятельства! Таков их плен и таков порядок вещей! Ибо для вещей человек создан, а не вещи для человека! Для двух простыней он создан, узлами завязанных в головах и в ногах.
Я смотрю на умирающего отца. Скоро он станет рассказом, притчей, превратится в стихи и останется вечной памятью моей слезливой души. В голове звучат старые виниловые пластинки, которые он собирал всю жизнь. Я наполнен Моцартом, Шубертом, Григом, музыкой, которую в молодости он слушал. Через неделю – другую я поцелую его. В живые помощи на холодном лбу. Я не целовал его 20 лет. Мы были всегда далеки. Мы не были с ним ни в чем друг на друга похожи. С изумлением в его заострившемся профиле я узнаю себя…
– Я понял, что мы не вагоны,
что мы паровозы, я понял…
Ах, если б знать, если б знать!
Теперь уже слишком поздно…
Мне так не хочется умирать…
Это похоже на бред, но это не бред. После завтра я стану взрослым. Начнется новый отсчет времени. Или нового времени счет?
За неделю до его смерти мне наконец-то среди ниш в донском колумбарии удается найти могилу предков. Кладбищенская контора. Ветхие картотеки. Запись от 37-ого года, года рождения моего отца. Многое останется для меня загадкой.
Кто и откуда я? Где мои корни?
Мои корни находятся в трех с половиной метрах от пола и в четырех от земли.
И корни мои молчат.
На земле со мной остаются несколько родных и несколько близких, да пара лучших друзей. По вечерам иногда мы звоним друг другу. Но в разговорах наших теперь присутствует одна существенная деталь – поделившись друг с другом впечатлениями о прошедшем дне, мы долго можем молчать – смотреть телевизор, заниматься своими делами, не вешая трубки, и не испытывать при этом никаких неловкости или неудобств.
Иногда, в эти бесконечно длящиеся мгновения, я снова и снова вспоминаю Кейджа – композитора-авангардиста. Он выходил на сцену, садился за рояль и ровно через четыре минуты и тридцать три секунды, не издав ни единого звука, поднимался и уходил. «04.33» называлась эта странная вещь. Ему, как и мне было нечего больше сказать. Он, как и мы, искал спасения в мудрой, глубокой и всепримиряющей тишине…
Алоэ
Как и все, я лежал в погремушках,
Материнской питался любовью,
Потому знать не знал, что такое
Ни печаль, ни заботы, ни горе…
И меня, как затворника славы,
На руках по квартире носили,
И взамен ничего не желали,
В выходные к окну подносили.
Там в углу, напружинясь от солнца,
Среди флоксов, герани и моли
Рос, всем встречным раскинув объятья,
Царь домашних растений – алоэ.
Это бабушка с мамой растили,
Чтоб меня уберечь от простуды,
От царапин, ушибов и ссадин,
По совету счастливых соседей.
Чтобы жил, чтобы боли не ведал,
Чтобы в праздник друзья приходили,
Чтобы все, кого выбрал любили…
От несчастий спасенье – алоэ!..
Много лет с той поры миновало,
Я сижу в кабинете и плачу,
Переехало с кухни на дачу
За отсутствием пользы алоэ.
Как ни тщусь, не припомню такого,
Чтобы к ране листок приложили
Или соком алоэ больного
Из кровати здоровым подняли…
Я встречаю счастливых соседей,
Мы сидим на скамейке и курим,
Помудрев, ни о чем не мечтаем,
Наблюдаем закат над домами…
– Как дела?! – Как у всех! Как обычно!
– Как живешь?! – Ни богато, ни бедно!
С каждым днем все ни хуже, ни лучше…
Соблюдаем закон середины…
Рано встанешь, возьмешься за дело,
День пройдет и моргнуть не успеешь…
Что хотел завершить – не закончил…
– Все здоровы – и то, слава богу!
– Как ни ерзай, а это в основе!
– Это так… Как здоровье Сизовых?!
– Также как и Титовых здоровье…
Тот – ушел, та – осталася вдовой…
– Философии смерть не помеха…
Помнишь, я подарил тебе Книгу?..
Пригодилась?! – Нет, пылью покрылась…
Мать снесла ее в библиотеку…
– Что ж случается и не такое…
Соберешься с друзьями на Лету,
Глядь, а нет ни коня, ни подковы.
И цветет на террасе алоэ,
Будто вера в пустую примету,
Что всегда все мы будем здоровы…
Что всегда все мы будем здоровы.
Вступление
Сторож и библиотекарь
– Павел Исаевич, вы спите?
– А как вы думаете, возможно спать, когда вы бесперечь перебираете в кармане ключи?
– Да, я тоже никак заснуть не могу! Уже часа три ворочаюсь, мысли разные в голову лезут. Знаете, последняя какая во лбу стучится? Какова должна быть степень погрешности одной из параллельных прямых, чтобы они пересеклись в результате?
– Что вас занимает? Удивительно! Вам-то это зачем?!
– Не знаю, но спать не дает. Вы ведь тоже на меня жалуетесь, а сами шуршите в темноте страницами. Что там в потемках-то разобрать можно.
– Да и при свете не разобрать ничего. Бог знает, во что нашу библиотеку превратили – обложек нет, страницы местами по целым главам вырваны. Чего герой хочет, к чему он стремится, что, в конце концов, его ждет?
– Всех в конце концов ждет одно и тоже. Так что осените себя крестным знамением, повернитесь на левый бок и засыпайте.
– Да не смогу я все равно, грустно мне…
– Грустно-то от чего?
– Вот с чего жизнь человека начинается. Чем он, так сказать, полон в самом начале?
– Он полон любопытства, интересов, надежд, веры в то, что все у него не как у других в жизни получится, что встретит он первую любовь и с нею рука об руку до конца дней своих дотянет. А к чему он в середине жизни приходит? К отчаянию, опустошению, желанию начать все заново, не отвлекаясь и не размениваясь по мелочам. Проклинает друзей, родных, близких, пытается все стереть из памяти, суетится лет десять, потом понимает, что дров наломал, и как оно было-то раньше лучше, чем сейчас складывается. Но пути назад уже нет, да и силы уже не те. Верно?
– Верно.
– Так вот этой софистикой, а с позволения вашего сказать – дребеденью мы уже не раз и не два с вами занимались, и ни к чему это нас не привело. Я вот на днях мальчика одного встретил.
– «Чего ты хочешь, мальчик, – спрашиваю. – Любое желание твоё исполнить могу». И знаете, что мне мальчик ответил? – «Хочу, чтобы пенсия поскорее наступила, чтобы… выплачивали!» Вот она – правда жизни, Павел Исаевич.
– И что же вы сделали?
– Кошелек ему отдал, чтобы пустомелей не оказаться. Ничего людям не надо. «Еда, да сон – вот цель заветная…» – или как там правильно? Ну, еще удовольствия плотские – это я опускаю. А если кому что-то и надо, то это извините меня за грубое слово – нонсенс. И все равно – трагикомедия в результате. С единственной разницей, что сам все это себе устроил и пенять не на кого. Вот от этого, наверное, можно получить какое-то удовлетворение.
– Ну, вас и прорвало, Петр! То бывает неделями, месяцами молчите. Открыли ворота – закрыли ворота. А тут – на тебе. Я все-таки каждую новую книгу с полки с новой надеждой беру. Не все так просто, как ключ в замочной скважине – сунул, вынул и пошел! Судьба – это, все-таки, загадка, что ли какая-то.
– Ладно. Не нам с вами рассуждать об этом, вы всего-навсего библиотекарь, я сторож и все что нас объединяет – общее отчество, Павел Исаевич. Ловите спички, зажигайте свечку, все равно, чувствую, не спать сегодня… Ну, что вы молчите? Читайте дальше, что там у вас написано.
Глава 4
Метел
I
В конце 2001 года, в эпоху нам достопамятную, жил в Москве в студенческом общежитии Университета Дружбы Народов, раскинувшегося недалеко от метро в юго-западной части нашего славного города студент из республики Эфиопия. Точно произнести его имени не мог никто, поэтому называли его Владимир, к чему он и сам быстро привык, отчего, уж Бог весть. Во всей округе славился он гостеприимством и радушием. Соседи и однокурсники поминутно заходили к нему поесть, попить, поиграть в карты на небольшие, но все же приятные суммы. Некоторые даже уговаривали его уступить свою кровать для свиданий; тогда пешком он доходил до метро, спускался в подземку и часами уже отдавался изучению интерьеров, удивляясь воображению и восхищаясь трудолюбием белых людей, чего на своей родине не предполагал увидеть в ближайшее время. За год с лишним жизнь его приобрела привычный ритм и порядок – учеба, прием гостей, прогулки в метро или поход в музеи, но главное – изучение русского языка, чем во многом объяснялась его тяга к общению и желание раствориться в незнакомой, но притягательной белой среде.
В те редкие дни, когда гости не осаждали Владимира, он брался за чтение старой и доброй русской литературы и, как сказали бы наши современники, черт дернул его остановить свой взгляд на той классической когорте, к которой принадлежали Тургенев и Бунин со своими прописями наивной открытой и верной любви. Когда перед сном он откладывал в сторону книгу и гасил свет, мечты о бесконечных просторах, ручьях и березах одолевали его, звонкий девичий смех летал над подушкой, и кто-то в сарафане с длинной косой увлекал Владимира в лес, зажав его черные пальцы в своей, от волнения влажной, белой руке. Наутро он сидел на кровати, подперши ладонями лоб, и тихо смеялся, пока в дверь его не стучали первые визитеры.
II
Никто и не подозревал о тайной страсти Владимира. Она настигла его в первых числах декабря и ровно согревала, как тропическое солнце в условиях капризной и непостоянной русской зимы. Имя этой страсти было Марина Гаврилова. Владимир, в буквальном смысле слова, «достал ее из-под земли», встретив на эскалаторе ночью, когда возвращался из нового путешествия по паучьим лапам подземки, в свою теплую студенческую нору. Марина просто улыбнулась ему, он что-то ответил, она расхохоталась, это и решило исход дела. Владимир безнадежно влюбился. Уже на другой вечер они виделись вновь, и Владимир провожал ее до дома.
Каково же было его потрясение, когда узнал он, что жила Марина в Марьиной Роще (пусть домов в ней было более, чем деревьев), что рука ее всегда была влажной, а волосы длинными, хотя она не собирала их в косу. Все настолько совпадало с его неотступными снами, что не придать этому никакого значения, казалось Владимиру совершенно преступным.
Через неделю Марина подарила Владимиру первый поцелуй, от которого он ходил пьяным в продолжение двух следующих суток, когда они не встречались. А через несколько дней он был с ней в ее небольшой квартире среди старых плюшевых мишек и кукол, которые удивленно сидели на подушках большого вытертого дивана.
Марина была не первой девушкой Владимира, но и Владимир был у Марины не первым, в чем она не преминула ему сознаться. Поначалу он сильно был огорчен, но потом, сочтя ее откровение за раскаяние, успокоился.
Владимир и в самом деле был очень милый молодой человек. Ему было около двадцати шести лет, и он имел именно тот ум и те стройные взгляды на вещи, которые обыкновенно нравятся женщинам. Он с легкостью мог принять серьезное решение или рассмешить, равно, как и вступить в увлекательную беседу, которая чаще оставалась понятной лишь ему и его собеседнику.
В первые минуты знакомства Марина была буквально ошеломлена. Словно, гуляя по зоопарку, она заметила, как из вольера вышла хорошо одетая обезьяна, ключом закрыла за собой дверь, и, подойдя к ней, на чисто русском языке предложила прогуляться в Поленово или в Кусково, где к своему стыду, сама Марина никогда не бывала. И, действительно, в отличие от коренных жителей столицы, Владимир знал изрядное количество удивительных мест и историй, связанных с ними.
В первые дни Марина смело вручила ему себя на попечение точно гиду, с одной лишь поправкой – она продолжала оставаться в родном городе своей огромной страны, а не приехала по туристической путевке в республику Эфиопия. Они вдоль и поперек обошли Третьяковку, цветаевский музей на Волхонке, замоскворецкие переулки старой Москвы и везде Владимир продолжал удивлять ее своей осведомленностью.
III
Между тем, тихо отгремело католическое Рождество в храме на задворках грозной Лубянки. Владимир исповедовался, причастился, испросил у священника благословения на брак с белой женщиной, проведя около часа после службы в закрестье. Пожертвовал храму на радостях энную сумму и благоговейно отправился восвояси, ожидая удобного случая объясниться с Мариной, которая на несколько дней куда-то пропала. Ее мобильный не отвечал, и не горел свет в окнах уютной квартиры, где он провел с ней незабвенную первую ночь.
От горечи этой пропажи Владимир осунулся и стал на редкость неприветлив с однокурсниками и друзьями, которые, почуяв в нем, что-то до сей поры незнакомое и дикое, уже боялись к нему наведываться, а день, когда это произошло с чьей-то легкой руки окрестили «чёрной субботой».
Десятки раз Владимир представлял себе встречу со своей суженой, и вновь и вновь русский язык отказывался служить ему, чтоб выразить всю силу того огня, который кипел в его черной груди. Он вспомнил об отцах русской классики, которые упорно призывали объясняться в стихах, взял бумагу, ручку и целый день никто не слышал ни звука из разгульной таверны, которая в одночасье превратилась в холодную и мрачную чернецкую келью.
Рифма давалась ему с трудом, и потому на третий час своей душевной работы, он оставил заботу о ней и вовсе. Сосредоточился на ритмике и правильности склонений, ежесекундно хватаясь за огромный французско-русский словарь.
Когда окончательно стемнело, он начисто переписал от руки свои первые русские вирши, аккуратно сложил листок, тщательно прогладив его по сгибам, и запечатал послание в длинный почтовый конверт.
К ***
Я дольго строиль дом, я водружаль
Стропила,
Чердачные перегородки городиль
Вручную
Дверные прорубаль проемы
Для дверей
Изобреталь замки,
Ключи вытачиваль собственноручно,
На окна устанавливаль решетки,
И все, казалось мне, устроиль лучше,
Чем можно было бы устроить одному,
Чтоб не впускать тебя, любимая, к себе.
Ты проскочила неожиданно как нота
Фальшивая, с листа слетела и слилась
(Под аккомпанемент) с минорной темой;
Я пробежаль последнюю страницу,
Разучиваемой мною старой пьесы,
Окончиль музицировать и, взяв
Финальное трезвучие, я свериль
От «А» до «Я» всю рукопись мою
По древним пожельтевшим образцам,
И, точно, так и есть, – одна ошибка.
Прошель д…цатый год безумства моего,
