Страсти по Гоголю, или «Мёртвые души – 2»

скачать книгу бесплатно


– Ну-да. Понятно, – согласно кивнул головой Валерка. – Откуда вам во Владимире про академика Кузнецова знать… Виктор Иванович Кузнецов, запоминай, Витёк, входил в шестёрку Главных конструкторов, в ближайшее окружение Королёва; входил в круг людей, то есть, кто и поднял на своих могучих плечах махину под названием «советский космос». Каждый из этой могучей шестёрки отвечал за конкретный участок работы, создал под этот участок институт соответствующего профиля, а то и вовсе целое научно-производственное объединение – НПО так называемые. И эти их конторы научно-исследовательские в Москве до сих пор высоко котируются, считаются элитными и престижными, до сих пор… А про советские достопочтенные времена и говорить не приходится. При коммунистах там были самые высокие заработки из всех столичных НИИ и самая лучшая социальная поддержка сотрудников – ясли и детсады, пионерские лагеря и санатории, собственные поликлиники и медсанчасти даже. Где ещё такое можно было найти, скажи? Прямо-таки крохотные государства в государстве… Поэтому-то и попасть туда было очень и очень сложно во все времена: только по великому блату народ туда попадал, по протекции.

– Вот и я туда по протекции чудом попал, через соседа Петрушина, который, по просьбе отца, на своё руководство вышел и за меня словечко замолвил: что так, мол, и так, есть у него на примете, мол, паренёк знакомый, будущий молодой специалист, которого пристроить нужно, хорошему человеку помочь. Ну и всё остальное, и прочая бодяга словесная, разговорная мутотень. Дело это известное: кумовством называется, блатом, без которого – никуда, без которого всё вокруг встанет. Ибо вся жизнь человеческая, Витёк, на отношениях строится, и крепко держится потом на них. Правильно я говорю? Согласен?

Я утвердительно кивнул головой, и напарник продолжил далее:

– В общем, зам-директор НИИ по кадрам всё понял правильно и пошёл навстречу заслуженному сотруднику – написал письмо в МИРЭА с просьбой направить к ним на работу такого-то и такого-то выпускника, меня то есть. Да ещё не куда-нибудь, а в самый престижный отдел, теоретический, где по сути весь цвет нашего института работал, так называемые “головастики”.

–…А про гироскопы ты что-нибудь слышал? – вдруг обратился ко мне Валерка, мутные глаза на меня скосив. – Что это за хрень такая?

– Да нет, конечно же, – опять виновато ответил я, чувствуя свою патологическую ущербность и необразованность, стыдясь её.

– Да ладно тебе, Вить, не переживай, не дёргайся и не смущайся как девочка перед первым сексом. Сейчас расскажу и это. Я сегодня выпивши. И здорово. А когда я пьяный, я ужасно болтливым становлюсь – как баба. Мне родители из-за этого всегда советуют много не пить в компаниях, чтобы не наговорить лишнего, гадостей кому-нибудь по дурости не наболтать, от которых потом не отмоешься… Но это так – к слову, в качестве моего к тебе предупреждения. На всякий пожарный, как говорится, чтобы не обижался потом… А гироскопы, или трёхосные гиростабилизаторы, или – «платформы», как мы, инженера, их между собой называем, – это главная часть любого летательного аппарата – ракеты ли, космического корабля, межпланетной станции – неподвижная её часть, что существенно, инерциальная, относительно которой космический аппарат стабилизируется и совершает в полёте пространственные манёвры. Это – если в двух-трёх словах… А для того, чтобы ты лучше всё это понял, приведу классический пример, какой обычно студентам технических вузов рассказывают профессора на первых курсах, который и мне когда-то мои педагоги рассказывали на лекциях по автоматизированным системам управления, сокращённо – АСУ. Итак, представь, что едешь ты на автомобиле, допустим; ты – шофёр. И ты крутишь баранку вправо и влево в зависимости от дороги, которую ты видишь и авто поэтому управляешь зряче. Не будешь крутить – разобьёшься, и машину свою разобьёшь. Хлопот потом не оберёшься. Так ведь?!…А теперь подумай и ответь: в космосе-то ракете или межпланетному космическому кораблю относительно чего разворачиваться по крену и тангажу; вверх и вниз, то есть, вправо и влево? Там, высоко-высоко над землёй, в околоземном пространстве, дорог и разметок нету, ограждений, бордюров и указателей, верстовых столбов. Как и гаишников, которые правильный путь, на худой конец, подсказать могут своим “волшебным” жезлом… А до цели долететь надо. Как быть? Относительно чего ориентироваться, выбирать траекторию и оптимальный маршрут?…

– Вот для этого-то учёные и придумали гироплатформу, неподвижную часть любой ракеты, космического корабля или станции, повторюсь, на которой расположены три мощные взаимно-перпендикулярные гироблока и которую выставляют в определённое положение ещё на земле. Выставят, и потом на пред’старте раскручивают гироблоки, придают им вращательное движение, мощный вращательный момент – как у детской игрушки юлы, вспомни: точно такой же принцип. И они, непрерывно крутящиеся под воздействием электромагнитных полей, по законам физики, механики – в данном случае, позволяют выдерживать неизменное пространственное положение платформы в течение всего полёта, подвешенной, соответственно, на трёх свободно-вращающихся рамках, вложенных одна в другую, оси которых направлены по вращению, тангажу и крену, то есть взаимно-перпендикулярны друг другу. Что, в свою очередь, позволяет платформе быть полностью независимой от пространственного расположения объекта, на котором она стоит. Важнейший принцип изобретения – автономность и независимость от самого носителя – важнейший!!!… А космический аппарат вращается, ориентируется и стабилизируется уже относительно неё – находящейся внутри неподвижной инерциальной гиро-платформы, – по заложенной в его бортовой компьютер программе выбирает нужное направление и маршрут и успешно долетает до цели. Просто всё – не правда ли?! Как и всё гениальное.

– Так вот разработкой и изготовлением таких инерциальныхсистем и занимался после войны королёвский соратник и друг Виктор Иванович Кузнецов. На всех советских летательных объектах – на всех, без исключения! – стояли и стоят до сих пор изделия его института, знаменитые кузнецовские гироскопы-платформы, без которых не один корабль не взлетит, не одна ракета – потому что будут слепыми и неуправляемыми, без ориентира, который как компас указывает им путь, к цели с гарантией выводит…

5

– Я когда в его институт-то попал, – отдышавшись, принялся дальше мой учёный напарник меня, неучёного, наставлять, вводить в курс, так сказать, организации и устройства нашей бывшей советской ракетно-космической отрасли, в которой я, владимирский работяга с молодых лет, ни черта не петрил, естественно, не понимал, и рассказы про которую из первых уст были мне до ужаса интересны и поучительны, – так вот, я таким счастливым и гордым первые дни по Москве ходил – не передать. С гордостью всем рассказывал, в каком крутом месте я, простолюдин, сам того не ведая, очутился; какие немыслимые получки приношу домой; какими секретными темами занимаюсь, летательными приборами. И длился тот мой щенячий восторг с полгода, наверное. Может – чуть больше, не помню уже. До той поры, по крайней мере, пока я, освоившись и оглядевшись на новом месте, к ужасу своему ни стал сознавать, что мы, молодые сотрудники-специалисты, в своём институте хвалёном никому не нужны, совершенно; что старички-старожилы на нас как на дурачков малахольных смотрят. И это – в лучшем случае… А в худшем – как на конкурентов потенциальных, соперников-толкачей, охотников за “жирными пирогами”, что постоянно крутятся рядом и назойливо “толкают в бока и спины” – мешают им спокойно жить и дышать, сидеть на “тёпленьком месте”, “обильно рубить бабло” и при этом ни черта не делать.

– Как это “ни черта не делать”? – удивился я. – Не понял! А кто же тогда советские ракеты и космические корабли каждый год запускал, спутники?

– Рабочие запускали и запускают, Витёк, дорогой, которые те ракеты делают на заводах; военные, которые годами на полигонах торчат и следят за порядком на космодромах, за дисциплиной; ну и за самими полётами, главное, их качеством, оптимальным рабочим режимом и траекториями. А сотрудники институтов наших, учёные-разработчики так называемые, в это время сидят в столице и от скуки в носах ковыряются, книжки читают, чаи с бутербродами пьют да жирные пенки снимают с тех успешных пусков в виде огромных премий и надбавок. Однако же к самим пускам они давным-давно уже имеют самое отдалённое касательство, самое второстепенное.

– Как это? – пуще прежнего удивился я. – Учёные-изобретатели, разработчики – и “самое отдалённое касательство”, “самое второстепенное”, – как ты говоришь. Что-то не совсем понятны мне твои слова, Валер.

– А чего тут не понятно-то?! чего?! – высокомерно усмехнулся напарник, на меня снисходительно посмотрев. – Платформы, за которые наш институт отвечает, не изобретаются каждый день, пойми. И даже и каждый год не изобретают. Любое гениальное изобретение: и гиростабилизационные платформы здесь не исключение, – это товар штучный и редкий. Их когда-то после войны академик Кузнецов с товарищами придумал и сконструировал – ну-у-у те, которые сейчас на наших ракетах стоят, – так эти его изделия с тех легендарных пор особенно-то и не изменились, принципиально остались теми же. Улучшается качество их гироблоков, да! датчиков углов и угловых скоростей. Но это всё – мелочёвка, “вишенки на торте”, как в таких случаях говорят в наших псевдо-научных конторах. Сама же платформа, силовая и конструктивная её часть остаётся прежней, незыблемой и первозданной: принципиально в ней не меняется ничего, как и в велосипеде том же… И старики, которые в наших институтах сиднем сидят, соратники королёвские и кузнецовские, давным-давно уже ни черта не делают, не изобретают – на старых запасах живут, старых идеях и разработках, которые им Виктор Иванович в дар, в наследство оставил, низкий ему поклон. Их дело теперь – передавать накопленный опыт и знания, программы и чертежи подрастающим поколениям. Или, если перейти на метафоры, сиднем сидеть у костра и поддерживать тот огонь, который запалил своим гением славный наш академик. Чтобы от этого его “научно-космического огня” в перспективе – именно так – молодёжь загоралась святым научным горением, которая, может быть и когда-нибудь, придёт к ним на смену. И только-то…

– Но пока старики-кузнецовцы здоровы и живы, молодёжь им категорически не нужна – вот в чём проблема-то вся, в чём беда. Нас, молодёжь, они и на пушечный выстрел к работе не подпускали, боясь подсидки и конкуренции, гноили и травили нас всеми возможными способами, про которые тошно, совестно говорить… Поэтому ты даже помыслить и представить себе не можешь, Вить, что в нашем элитарном космическом институте творилось, чем я, молодой специалист, все десять лет занимался, пока там инженером числился. Всем чем угодно, поверь, любой ерундой посторонней – но только не наукой, не космосом, не прямым инженерным делом. Всё лето, представляешь, мотался в колхозы подмосковные, подшефные, – “пахал” там разнорабочим на фермах и в поле вплоть до крушения СССР. А осенью, зимой и весной – на плодоовощных базах фрукты с овощами сортировал и перебирал, которых, баз то есть, было не счесть в Москве и Московской области, и которые мы, молодые столичные инженера, в основном и обслуживали. И вместе со мной там “пахали”-ишачили подавляющее большинство московских молодых сотрудников – и наших, и не наших, всяких. Почитай – вся советская образованная молодёжь, надежда и опора общества, как нам по телевизору в новостях байки красочные рассказывали товарищи коммунисты, там прозябала и деградировала. Ужас!… А к этому ещё надо добавить участие в ДНД и ДПД, в спартакиадах и конкурсах, в комсомольских делах обязательных. Так что в институте у себя первое время я появлялся изредка, от случая к случаю, можно сказать, – чтобы там отдышаться перед очередной командировкой в колхоз или на базу, языком почесать с мужиками в курилках, почитать журналы с газетами, горячие новости обсудить, получить причитающуюся зарплату и премии. И потом умотать на какое-нибудь очередное общественно-полезное мероприятие, которые с нетерпением меня поджидали, прямо-таки в очередь ко мне выстраивались, помнится, как погорельцы… или же знаменитые “ленинские ходоки”. Ну и какая научно-исследовательская работа при таком-то напряжённом графике и образе жизни, даже если б она и была?! Да начальство к нам, молодым спецам, первые три года и не подходило, месяцами не видело нас, забывало начисто про наше существование! Представляешь?!

– Да! Интересная, Валер, у тебя была служба, – недоверчиво улыбнулся я. – Прямо-таки и не верится даже, что в принципе такое возможно. Да ещё и в правительственной Москве, где беспорядков и бардака по определению быть не может, или не должно было быть – рядом с Центральной-то властью. Так нам в деревне кажется, по крайней мере. Мы у себя в глубинке в это свято верим все.

– Да конечно не верится! Ещё бы! Я хорошо понимаю вас! Я тоже бы не поверил, если б своими глазами изнанку научную не увидал, собственнолично б не поварился в нашей звёздно-космической каше, будь она трижды неладна, мерзость этакая.

–…Круто ты про свою работу бывшую, очень круто! Достала, видать, тебя крепко! И что, действительно вся молодёжь там у вас только и делала, что по колхозам и базам годами моталась? А по возвращении баклуши била и по чердакам бегала, от скуки крутила любовь?… Или же ты преувеличиваешь многократно? меня, провинциала, стращаешь! Непонятно, правда, – зачем.

– Не преувеличиваю, Вить, не преувеличивая, клянусь! Зачем мне тебя стращать-то, подумай?! смысл-то какой?! – горячо затараторил Валерка, за живое задетый моим к его словам недоверием. – Колхозы, если хочешь знать, были главным, но не единственным бичом нашего славного некогда предприятия, доведшим его до ручки, до крайней черты. У нас в институте во второй половине 80-х годов, когда Горбачёв, если помнишь, у власти встал и провозгласил свою знаменитую перестройку, у нас тогда целые “клубы по интересам” образовываться стали один за другим; или “мафии”, как их сотрудники-острословы в шутку между собой прозвали. “Мафия колхозная”, “мафия пионер-лагерная”, “мафия торгово-закупочная” и “книжная”; а ещё – “партийная”, “комсомольская”, “профсоюзная” – всех и не перечислишь и не упомнишь, запутаешься в названиях. И эти “мафии” так называемые стали делить единый некогда научно-производственный организм на многие-многие части, в некое подобие СНГ его превращать задолго до Беловежской пущи, отвлекать молодёжь от праздности… но и от работы тоже… Представляешь, что происходило у нас, какой неслыханный бардак творился. Наш сверхсекретный некогда институт стремительно и неоправданно разрастался и делился на части, каждая из которых жила уже собственной жизнью как бы, далёкой от жизни целого. Но хуже, но печальнее всего было то, что эти самопроизвольные части, не принося пользы, от целого-то не отделялись, а продолжали сосать его изнутри как клещи, доводя институт до банкротства, развала и гибели… Я ежедневно в течение десятка лет был и очевидцем и свидетелем того, как вырождался и погибал наш кузнецовский НИИ – и от бездарности руководителей СССР, и от безволия и никчёмности собственных своих начальников…

6

– Ну что, паря, не надоело ещё слушать мои околонаучные байки? Интересны они тебе? или пора заканчивать и водку оставшуюся допивать, пока она не прокисла? – остановившись и прокашлявшись в руку, поднял на меня глаза мой охрипший напарник, пытаясь в густом табачном дыму разглядеть моё настроение.

– Не надоело, не надоело, Валер, клянусь! – тут же выпалил я. – И слушать мне тебя до ужаса интересно и познавательно! Особенно, про эти твои “мафии” поподробнее хотелось бы ещё узнать: что это за чертовщина такая! С ДНД и овощными базами-то мне всё более-менее ясно.

– Ну-у-у, тогда слушай и запоминай, коли так, коли такой любознательный, – усевшись поудобнее на табуретке, с ухмылкой самодовольной принялся Валерка дальше меня просвещать, видя во мне самого благодарного собеседника. – Сперва поясню тебе на примере “колхозной мафии” степень гниения и разложения нашего института. Мне это будет проще сделать: колхозные воспоминания и поныне остры и свежи, саднят душу. А потом и про все остальные “мафии” коротко расскажу, времени у нас много… Так вот, тут всё просто, Витёк, на самом-то деле, – по-детски улыбнулся Валерка, густо дым из себя выпуская, – если принять во внимание тот общеизвестный факт, что к началу 1980-х годов в большинстве советских колхозов, и в подмосковных в частности, уже некому стало работать, урожай собирать и складировать, сберегать его и государству потом продавать. Молодёжь оттуда бежала быстрее ветра на предприятия в города, а одиноким родителям их в одиночку тащить воз колхозный становилось уже не под силу. Посадить-то картошку ту же, свёклу или овощи стареющие колхозники ещё как-то могли, а вот пропалывать и удобрять, плоды пожинать ближе к осени сил у них уже не хватало. Ты же ведь из провинции, Вить: получше меня, поди, знаешь все эти беды колхозно-совхозные, из-за которых Советский Союз и рухнул по сути. Так ведь? Из-за отсутствия в магазинах необходимой жратвы и диких очередей за продуктами питания. Чего мне тебе прописные истины-то говорить, мужику владимирскому, деревенскому!

– Итак, колхозы наши дышали на ладан. Стремительно сокращались и вымирали колхозники. И что было делать властям? как спасать положение на селе, выполнять продовольственную программу?… Вот ушлые коммунисты в Кремле, задолго до Горбачёва ещё, и придумали прикреплять каждый такой горе-колхоз к какому-нибудь столичному институту. Молодые сотрудники которого были просто обязаны, именно так, летом колхозы подшефные посещать и приобщаться там к нелёгкому крестьянскому делу, помогать колхозникам решать продовольственную программу страны, посильную лепту в неё вносить, весомую и регулярную… Но для того, чтобы парни и девушки приезжали и плодотворно трудились в деревне несколько летних недель, им, естественно, надо было создать там условия. Для чего в институтах заранее кадровиками и профсоюзами сколачивались бригады из добровольцев во главе с каким-нибудь ловкачом-прохиндеем, оборотнем в белом халате, неучем, бездарем и бездельником как правило, любителем лёгкой наживы, от которого на работе в Москве не было никакого толка, но на которого почему-то рассчитывали, что уж в деревне-то от него будет толк: ведь на что-то же он да годен. Да и сам он, этот ловкач-прохиндей, всех старался уверить, прямо-таки клялся-божился перед начальством: только доверьте, мол, только пошлите – не прогадаете; наизнанку вывернусь – но не подведу, мамой клянусь; помочь престарелым колхозникам – это моё призвание, это, мол, дело святое… Начальство может и сомневалось в лицемерных заявлениях сих, да выбора-то у него всё равно не было. Хороших и честных на всё лето ведь не загонишь в колхоз: хорошие, честные, трудолюбивые парни от этого левого дела как черти от ладана обычно шарахались, ездили туда из-под палки и со скандалом…

– И вот бригада добровольцев-помощников в полном составе уже в апреле месяце начинала готовиться к отъезду, бегать по бухгалтериям и руководству, по кладовщикам – запасаться деньгами, вещами, инструкциями и всем тем, что будет необходимо в деревне. Во второй половине мая они уезжали туда квартирьерами и обустраивали отведенную под общежитие школу или же старый клуб: кровати туда таскали со склада, матрацы, постельное бельё, лопаты с граблями и тяпками – всё то, что требовалось, одним словом, что выделял колхоз в их полное распоряжение. Потом они на прикреплённой колхозной машине мотались за продуктами по магазинам, возили продукты в столовую, складировали, отвечали за них, снабжали продуктами поваров, прикреплённых баб деревенских.

– А когда всё было готово, они звонили в назначенный час в Москву, прося присылать работников, которых они регулярно встречали и расселяли, командовали которыми, направляли в столовую и на работу в поле. В общем, превращались на последующие четыре страдные месяца в этаких колхозных начальников-корольков, которые жили как у себя на даче всё лето и половину осени, были, что называется, при еде, при питье и не в обиде. Да и какая обида? за что? – когда казённых денег у них без счёта было, за которые они лишь формально отчитывались осенью в Москве липовыми ведомостями; в холодильниках – горы еды, под койками – ящики с водкой. Да ещё и куча молоденьких девочек-инженеров под боком, сменявших одна другую в течение всего лета, в колхозной общаге скучавших без дела по вечерам. Красота! Только успевай выбирай любую, и потом пускай слюни и всё остальное, что внутри кипело и мешало жить… Они и пускали, не церемонились и не ленились, шакалы, умело совращали соплюшек зелёных, доверчивых, склоняли к пьянкам ежевечерним, к сожительству и разврату. И спрятаться от них было сложно, циничных и бессовестных прилипал. У девчонок, что в лапы к ним попадали по слабости и по дурости, шансов чистыми и непорочными выбраться обычно не было. Всё они там этим похотливым пошлякам оставляли до капли – девственность, чистоту, кошельки…

– Зато бригадир и компания были на седьмом небе от счастья, от сладкой и привольной жизни такой. Всё лето и осень никакого надзора и дисциплины, никакой тебе проходной. Единственный начальник – инструктор столичного горкома партии, тихий и неприметный мужичонка пред’пенсионного возраста, неграмотный и потому некичливый. Он учёных инженеров сильно побаивался, не вмешивался в их дела и всё лето только и делал, что валялся на койке в своей пропахшей табаком комнатушке, беспробудно спал – потому что не просыхал от водки. Так что де-юре начальник на сельхоз-работах был, а фактически его там не было. Чем не рай для пьяниц, развратников и лежебок, к которому некоторые человекоподобные существа всю свою жизнь стремятся…

– Сами они, эти прожжённые мафиози, на полях не показывались, естественно, граблями и лопатами не махали, мешки с картошкою не ворочали, с удобрениями. Упаси Бог! Их делом было встретить командированных сослуживцев, разместить где положено, распорядок дня рассказать и обеспечить постельным бельём и инвентарём рабочим. Да ещё утром всех разбудить в назначенный час, накормить, посадить в полевой автобус и отправить к бригадирам-колхозникам, которые на сельхозугодиях всем заправляли. Отправил всех в поле, сам позавтракал поплотней в опустевшей столовой – и потом целый день отдыхай: ходи-посвистывай только, слушай птиц, дыши свежим воздухом. А вечером и всю ночь водку пей, развлекайся с девочками… Правда, за порядком в школе надо было следить, за трудовой дисциплиной. Но и тут им, засранцам, фартило, ибо дисциплину, помимо них самих, мало кто нарушал. Потому что мало кто мог сравниться с ними по количеству выпитого… Единственной их работой в колхозе, фактически, было бумагу каждому командированному под конец выдать о количестве трудодней – в институтскую бухгалтерию для отчёта. За которой, бумагой, ещё надо было побегать да перед ними, алкашами, покланяться. Ведь дело-то касалось отгулов и премиальных, из-за чего даже и некоторые сотрудники-“старики”, ведущие инженера со стажем, в колхоз на уборку ездили. В общем, работа у этих ушлых парней была воистину райская. Всё лето в деревне баклуши бьёшь, сыт и пьян, нос в табаке; да ещё и сам себе голова, что главное. Чем тебе не пансионат или дом отдыха подмосковный!…

– Осенью, когда уборочная заканчивалась, они, эти колхозные мафиози во главе с бригадиром – толстым, потным, вонючим, хитрющим и злобным евреем по кличке “Партос”, у которого, как у хорошей бабы, задница была гораздо шире плеч, рыхлые дряблые ляжки и зенки прищуренные как у жулика, который по слухам пидаром был, – так вот эти отожравшиеся на вольных хлебах “хомячки” устраивали прощальный банкет с колхозным начальством на оставшиеся казённые деньги – не просто так остававшиеся, разумеется, с умыслом. Потом делили между собой и развозили по московским квартирам закупленные про запас продукты: тушёнку ящиками, сахар, картошку и крупы мешками, – прихватив для кучи лагерное новое постельное бельё, матрацы, подушки и одеяла. Всё это подпоенными колхозными кладовщиками безжалостно списывалось как утиль и уходило налево – продавалось, как правило, столичным соседям, родственникам и друзьям. После чего на колхозном же автобусе эти “герои-целинники” с шиком возвращались в Москву – их “благотворительная трудовая” миссия на этом заканчивалась…

– В Москве они оформляли себе отпуска и отгулы аж до Нового года за летнюю переработку, получали в кассе огромные деньги – скопившиеся многомесячные зарплаты и премиальные, – после чего начинали опять гулять. Теперь уже дома, в столице… В институте появлялись после новогодних праздников, где про них почти уже забывали. Несколько месяцев на предприятии проболтаются, языком в курилках почешут, анекдоты потравят между собой – и потом опять к колхозу готовиться начинают, по бухгалтериям бегать, по руководству и кладовщикам. Это у них очередной жизненный цикл или круг начинается. Но не ада, а рая, естественно, советского, коммунистического…

– Начальство с научно-исследовательской работой к ним даже и не подходило, не пробовало. Какая от таких прохиндеев работа! какой прок! – когда они только про колхоз, про деревню ежедневно и думали… К тому же, у педрилы-“Партоса” этого, как я слышал, даже и высшего образования не было: какой-то техникум только. Может быть даже и кулинарный: не удивлюсь. Он к нам в НИИ по блату попал: родственники какие-то у него в нашем институте работали. Крутые! Они его, упыря, и пристроили, и опекали все годы. Оттого он у нас королём себя всю дорогу и чувствовал, фигурой воистину неприкасаемой. А сейчас, по слухам, и вовсе должность инженера себе получил, гнида. Это с дипломом кулинарного техникума-то!!!…

7

– Подобным же образом, – откашлявшись и отдышавшись в очередной раз, и новую запалив сигарету, стал рассказывать мой уже заметно уставший напарник следующую историю-байку про бывшую свою контору, которая в нём один лишь сплошной негатив вызывала, заметно портила ему настроение, – подобным образом у нас в институте успешно существовала все перестроечные годы и “мафия пионер-лагерная”. Которая прикрылась сама собой лишь при президенте Ельцине, после развала СССР, когда молодые сотрудницы, малолетних детишек имевшие, от нас разбежались быстренько; а добротные подмосковные пионерские лагеря тихой сапой приватизировать начали ельцинские подельники и сторонники, в бордели и притоны их превращать, в элитные кабаки и клубы…

– Возникла же она, эта “мафия”, ещё при Леониде Ильиче Брежневе, опять-таки, но силу и размах набрала уже после него. Причиной же возникновения стали следующие обстоятельства: расскажу тебе и про это, Вить, коли ты ещё не устал меня лицезреть и слушать. На нашем предприятии в середине 1970-х годов был построен в Московской области, на реке Истра, пансионат для сотрудников, летом использовавшийся как пионерский лагерь по просьбам трудящихся, которым очень хотелось, естественно, вывозить своих детишек и внуков на воздух, подальше от душной Москвы; да и самим от них отдыхать, шумных и непоседливых. И поначалу, как мне институтские старожилы рассказывали, весь обслуживавший персонал лагеря набирался из жителей Подмосковья – и технические работники, и повара с сантехниками и уборщицами, и воспитатели с пионервожатыми; был даже конкурс. Но потом стали возникать проблемы с набором молодых местных девушек-пионервожатых, студенток различных педагогических и медицинских техникумов по преимуществу: работа в лагере становилась для них не престижной, не привлекательной, и они подрабатывали уже в Москве, где были большие возможности и большие заработки, и домой приезжали редко… И тогда руководство НИИ решило набирать пионервожатых из числа собственных молодых сотрудниц, которых становилось всё больше и больше из года в год, а работы для них не было, и которым сулили за это целую кучу выгод: бесплатно поить и кормить все три летних месяца, давать отгулы за летнюю переработку, сохранять оклады и премии; но главное – позволять брать с собой на всё лето собственных детишек в лагерь, у кого они были, конечно же, и бесплатно проживать там с мамами в одной комнате, как и дома, в семье.

– Предложение оказалось очень заманчивым, и на него откликнулись многие. «Уж лучше в деревне у речки сидеть, чем тут в духоте и без дела всё лето», – быстро смекнули девчонки, после чего бежали в профком записываться; расстраивались даже, когда кого-то не брали по причине отсутствия мест… Да что там девчонки! – тем сам Бог повелел с детьми возиться! У нас даже и молодые ребята-инженера с удовольствием ездили туда работать – кто физруками, кто массовиками-затейниками или ещё кем. Для них там и вовсе была лафа: работы – минимум, а удовольствий и развлечений всяких – вагон и маленькая тележка. Да ещё и сытная, обильная кормёжка, плюс ко всему, свежий подмосковный воздух, собственный пляж и речка. А по возвращении – сэкономленная трёх-месячная зарплата в полном объёме и куча отгулов: месяца два набегало дополнительно к отпуску. Парни там наливались соком буквально за несколько дней и чувствовали себя всё лето как петухи в курятнике. Некоторые наиболее резвые привозили себе оттуда будущих жён, как правило уже беременных.

– Так вот и образовалась у нас в институте “мафия пионер-лагерная”, тлетворно-разлагающее влияние которой я, пришедший на предприятие в 1985 году, мог наблюдать воочию – уже по тому хотя бы, что некоторых своих молоденьких и симпатичных сотрудниц я, появившийся в отдел в середине августа, увидел лишь ближе к Новому году. Представляешь себе, работнички-итээровцы!… Они, пионервожатые-совместители, тогда только-только, помнится, из положенных им отгулов вышли – с мыслями летом опять в лагеря побыстрей умотать, от института, от науки подальше. Эта “мафия” крепко подмяла под своё крыло большинство молоденьких девушек-специалистов, среди которых были и техники, и инженера. И заставить девчонок-пионервожатых после этого работать ещё и в отделах, то есть заниматься своим прямым инженерным делом, прямыми обязанностями, было очень и очень сложно. Поверь. Невозможно даже…

После этого Валерка на “торгово-закупочную мафию” перешёл, которая у них, по его рассказу, образовалась так – передаю слово в слово, как слышал. Два предприимчивых парня из профкома однажды внесли на рассмотрение руководству НИИ следующее предложение: организовать доставку продуктов питания для сотрудников института прямо на предприятие – чтобы экономить их время и силы, освободить всех желающих от утомительного вечернего стояния в очередях в переполненных столичных торговых центрах.

«Посмотрите, что сейчас в наших магазинах-то делается! – не протолкнёшься нигде, к прилавку близко не подойдёшь в любом гастрономе, – резонно убеждали они одного из директорских замов, что за общие вопросы у них отвечал и транспорт. – Приезжие из областей всё как метлой метут, с утра там очереди за колбасой занимают, за мясом свежим, кофе и сыром. А нашим женщинам бедным, что весь день на работе сидят и пыхтят, космос вперёд двигают, ничего уже вечером не остаётся – одна ерунда и отходы, кости и требуха… Вот и давайте мы им поможем, мол, договоримся с магазинами, с директорами их, которых мы чуточку знаем. И будем потом за небольшие проценты продукты самые ходовые прямо в институт доставлять и тут распределять всё спокойно по отделам и по желающим. Представляете, какую услугу великую мы женщинам нашим окажем, как они будут дружно нас за это благодарить. Наценка самая что ни наесть пустяшная, а польза – во-о-о какая! – широко размахивали они руками перед носом растерянного руководителя, зомбируя и убаюкивая того. – Позвольте хотя бы начать, а там-де посмотрим…»

Заместитель директор подумал-подумал – и согласился. По словам Валерки, он, как и Кузнецов Виктор Иванович, тогда уже старым был, больным; и соглашался со всем, что ему подчинённые предлагали, лишь бы самому никуда не вмешиваться, в своём кабинете тихо сидеть и Бога молить, чтобы подольше с насиженного места не выгнали…

Ну и начались у них в институте дела: профкомовские деятели взялись за работу круто. Для начала договорились, чтобы им выделили машину, институтский РАФик с шофёром, да ещё и двух крепких мальчиков в помощь придали, приятелей-инженеров. После этого, собравшись у проходной, они вчетвером поехали утром по магазинам, с директорами которых предварительно установили связь. И те им под завязку забили машину продуктами за какой-то процент: колбасой сырокопчёной, сыром, консервами рыбными и мясными, сгущёнкой, чаем индийским и кофе, деликатесом короче, – которые в институте пошли на “ура”: выстроившихся в очередь сотрудников не смущали даже наценки.

Эксперимент удался на славу, и бригада, по рассказу напарника, стала мотаться по магазинам раз в неделю сначала, потом – когда два, когда и три. Закупала продуктов всё больше и больше, которые тут же и раскупались на предприятии, едва машина пересекала ворота их проходной… Довольные начинанием организаторы потребовали себе ещё людей из молодых сотрудников – в помощь. И люди пошли к ним охотно. Да и как не пойти-то, когда в рабочее время официальным порядком мотаешься по магазинам и всё себе там закупаешь, что только душе угодно, а уж потом остальным. Про магазины можно было забыть, которые становились для работавших коренных москвичей всю вторую половину 80-х годов проблемой.

Человек восемь, в итоге, как наседка цыпляток собрала под себя “торгово-закупочная мафия”; и не каких-нибудь старых “трухлявых пеньков”, слабоумных и бесперспективных, а здоровых молодых парней, инженеров-конструкторов по диплому и образованию, которым, опять-таки, уже не до работы стало, не до чертежей и программ. Торговля и левые деньги их как гнилое болото засасывали, как мясорубка, из которой выскочить и вернуться к профессии было уже тяжело. Все эти парни в начале 90-х в бизнес скопом рванули, в коммерцию; плюнули соответственно на космос, на институт, на обороноспособность страны, её благополучие, престиж и крепость, и не жалели об этом…

По похожей же схеме, по Валеркиному рассказу опять-таки, возникла и глубоко и надолго пустила корни у них и так называемая “книжная мафия”, отцом-вдохновителем которой, как Валерка, сам тому удивляясь, мне передавал, стал аж начальник сектора из отдела конструкторов, некто Александр Семёнович Слуцкий. Не последний человек в институте, если из должности исходить, не пустозвон, которому, как говорится, сам Бог повелел безвылазно сидеть за столом и руководить работой сотрудников… Но вот, однако ж, и он, прирождённый делец-махинатор, всегда напряжённо державший нос по ветру и почувствовавший уже во второй половине 80-х годов грядущие спекулятивно-торговые перемены, – и он также сумел убедить слабохарактерного заместителя директора, что неплохо было бы сотрудников института регулярно и художественными книгами снабжать, за которыми, мол, им ещё надо было бы по магазинам помотаться-побегать, ножки свои помять, в очередях попотеть-потоптаться. А он-де, добрая душа и за здоровье коллег-сотрудников неутомимый печальник, обязуется облегчить их труд и утомительную беготню отменить, – обязуется организовать, если коротко, бесперебойную доставку редких и дефицитных книг прямиком из магазинов на предприятие.

«Вы даже представить себе не можете, – лукаво и страстно убеждал он одного из руководителей НИИ, – как изголодались наши служащие по редким хорошим книгам, которых днём с огнём не достать и которые они все готовы по ночам от руки переписывать. Они ведь у нас не простые рабочие с заводов ЗИЛ или АЗЛК, а научные сотрудники и инженера, до знаний, до большой литературы охочие. Журналы, вон, газеты и брошюры разные прямо из рук друг у друга рвут, я же вижу, каждый новый номер до дыр зачитывают, до проплешин. Сколько им можно, в конце-то концов, скажите, ответьте по совести, как на духу, по публичным библиотекам бегать да в очередь там записываться за томиком Шолохова и Булгакова, за Есениным тем же – Поэтом милостью Божией, книжки которого там посетители изодрали и замусолили так, что и читать невозможно? А я им всё это достану, облегчу труд: у меня в книжных магазинах связи имеются. И ничего плохого здесь нет: куда сейчас денешься, без связей-то?! Согласитесь!… Да люди нам с Вами только спасибо скажут за это, поверьте, любые деньги заплатят за Шолохова и Есенина – уверяю Вас! Это такие кудесники и мастера великие и бессмертные, за творенья которых людям ничего не жалко будет отдать, ничего… Я, товарищ замдиректора, – итожил он, – настроения наших работников хорошо знаю: сколько лет уже с ними бок о бок тружусь…»

И он тоже, в итоге, разрешение получил и организовал бригаду, и тоже из молодых и шустрых, с которыми принялся регулярно – на институтской машине и в рабочее время! – по книжным магазинам мотаться, книги там закупать. Ему даже под это дело склад на первом этаже выделили, который довольно быстро заполнился почти до краёв, на котором несколько пудовых замков висело… За редкие книги, за классику ту же он тройную цену как правило брал, за собрание сочинений – и того больше. За произведения современных авторов брал две цены, и люди ему платили. Все они в институте получали приличные деньги по тем временам, а книги стоили дёшево, можно сказать – копейки. Вот люди и кормили этого упырька, Александра Семёновича, кривились про меж себя, но кормили. А потом запоем читали купленные тома прямо за рабочим столом: делать-то становилось нечего…

-…Впрочем, – итожил вводную часть нашей с ним первой ночной беседы Валерка, стараясь в рассказе, как я заметил, предельно объективным и справедливым всегда оставаться, выдерживать ту “золотую серединку”, вне которой искренний рассказ его быстро превратился бы в злобные поношения и сведение счётов, – впрочем, если уж быть до конца откровенным – должное этому нашему деятелю надо отдать – Слуцкому Александру Семёновичу. Книги он привозил действительно редкие, за которыми ещё надо было бы побегать и поискать. И ещё не факт, что найдёшь и купишь… Я, например, десятитомник Леонида Леонова за три цены у него, помнится, приобрёл, автора «Русского леса», как и собрания сочинений Гоголя, Лермонтова и Шукшина; и остался доволен этими приобретениями. И я в институте своём был не единственным покупателем… Поэтому-то помощников и просителей разных много крутилось возле него, которые привезённые книги на склад и со склада таскали. За это он им товар по магазинной цене продавал, и были они все счастливы…

8

После этого наступила затяжная пауза в разговоре: Валерка устал. Я предложил ему восстановить силы – допить оставшуюся бутылку «Смирновской», на что он с радостью согласился, с удовольствием опрокинул предложенный ему стакан, кусок колбасы в рот засунул. Прожевав и проглотив её, он опять за сигареты принялся, которые не выпускал изо рта как грудничок соску. Я заметил, что он очень много курит: в течение рассказа штук десять, наверное, уже выкурил, опустошив свою пачку «Явы», которая с вечера полной ещё была.

Я, видя это, что ему курить нечего, достал и предложил свои: «Приму» дешёвую, которую всегда смолил, и в Москве и на родине, экономя деньги. Он отказываться не стал, не побрезговал и не покривился; и, видимо, в благодарность за угощение, принялся дальше лекцию мне про свой оборонный НИИ читать. Благо, что до пяти утра времени ещё было достаточно.

–…Помимо перечисленных стихийных образований были у нас на предприятии, Витёк, ещё и партком, и профком, и комитет комсомола, – устало стал рассказывать он, весь прежний задор ближе к утру растратив, – которые также притягивали к себе молодых людей, сбивали их с панталыку… Среди коммунистов, правда, молодёжи не наблюдалось; и проводили они все свои ритуальные шабаши-сборища во внерабочее время, как правило, дисциплину не нарушали – чего не было, того не было, не станем на них, канувших в Лету, напраслину возводить. Но уж зато на самой работе эти партийные деятели образца 70-х-80-х годов не напрягались, не упорствовали как некоторые, для которых работа была всё, единственным предназначением и смыслом жизненным… У товарищей-коммунистов же смысл был другой – “светлое советское будущее”. Его они исключительно своим слово-блудливым языком “приближали”, цитатами надоедливыми из партийных и съездовских постановлений-программ, назойливой пропагандой и пустозвонством, граничившим с самообманом и помешательством. Ходили по институту важные и надутые как индюки, смотрели на всех сверху вниз, любимыми Марксом, Энгельсом и Лениным словно стальной бронёй свою душевную пустоту прикрывая, непрофессионализм, ничтожество и убожество. И начальство наше работой особенно не загружало их – потому что не имело возможности, если что, с них эту работу жёстко потребовать. Тем более, наказать. Никто тогда, перед крахом СССР, с могучей партийно-государственной машиной не хотел связываться: себе бы дороже вышло. Вот члены КПСС, и рядовые, и высокопоставленные, и бесчинствовали…

– А вот комсомольцев, смену коммунистическую, на работе было сложно найти: у этих сборища и собрания ни края, ни конца не имели, ни ограничений по времени. Чтобы в будущем настоящими коммунистами стать, верными марксистами-ленинцами, им надо было крутиться-вертеться юлой, учиться проходить сквозь игольное ушко что называется. Штудировать день и ночь классиков и «Манифест…», партийные наказы и директивы читать и держать в уме постоянно, материалы тех же съездов: быть в курсе всего, короче, что касается партии… К инженерии, правда, их основной специальности, к тематике НИИ это отношение не имело, – ну так они инженерами и не собирались быть: вот в чём вся штука-то! Они все как один, бывшие упёртые ортодоксы-комсомольцы наши, грезили о большой партийной карьере, о лаврах членов Политбюро и ЦК, если уж про их идеалы упоминать, которые, лавры, пуще вина и водки кружили их молодые головы…

– В профкоме также жизнь кипела вовсю, и там от обилия молодых парней и девчат было не протолкнуться, которые туда как в Церковь на праздники хаживали – за милостынями к попу… И это было абсолютно естественно и понятно: там царили, правили бал их величество Дефицит, Халява и Дармовщина. Понимай: ставили в очередь на квартиры, распределяли путёвки в дома отдыха и санатории, на Новогоднюю ёлку билеты, выписывали материальную помощь нуждающимся, земельные участки под дачи особо-ценным кадрам “из-под полы” выделяли, да много ещё чего. Профком есть профком – настоящий Клондайк при советской власти, волшебная шкатулка с подарками, с “ништяками”. Чего мне тебе объяснять-то, трудящемуся человеку! Попасть работать туда, если помнишь, или же просто заходить раз от разу и плакаться было делом крайне полезным и выгодным. Всем. Вот и слетались туда все институтские нытики, плаксы, халявщики и прохиндеи – как мухи слетаются на дерьмо. Как ни зайдёшь туда – всё они там кучкуются и шушукаются, проворачивают Дела; или же “полезно общаются” – по-ихнему, по-деловому… А наш профком в этом плане, плане левых доходов и дел, плане наживы, был вообще заведением удивительным, если не сказать уникальным; был этаким предприятием в предприятии или закрытым элитным клубом, со своими негласными правилами и нормами поведения, со своим же достаточно жёстким уставом, который там соблюдался неукоснительно всеми членами, счастливыми обладателями профбилета, чуть ли не по наследству передавался как знамя полка. Как и должность самого председателя, к слову. Представляешь себе!…

– Как это? – напрягшись, сначала даже и не понял я мысли напарника, не врубился, как следует, не догнал. – Что ты имеешь в виду, Валер, поясни?… Я ведь на заводе 17 лет отработал. И у нас там, правильно ты говоришь, тоже профком имелся, куда я за путёвками в пионерские лагеря регулярно бегал, за материальной помощью. И всё всегда получал… Или, почти всегда, скажем точнее. И ничего такого особенного не замечал, чтобы там какой-то особый порядок существовал, жёсткие, как ты говоришь, уставы, правила и законы.

– Ну-у-у, не знаю, Вить, что в вашем профкоме делалось, спорить не стану. Тебе, как говорится, видней. Но что творилось у нас – я хорошо уяснил: в течение десяти лет мог воочию наблюдать тамошние порядки… Я, помнится, когда только пришёл на работу в августе 85-го, – так вот у нас тогда председателем профкома Озимова работала Татьяна Исааковна, красивая породистая еврейка, холеная, дородная, гладкая – бой-баба, как про таких говорят, и одновременно зефир в шоколаде. Она мне уже тем запомнилась и запала в душу сразу же, что на меня как на вошь смотрела при встречах, именно так; да ещё и ехидно ухмылялась при этом, и как-то уж очень зло. Непонятно почему даже: ведь мы никогда не пересекались с ней, не были знакомы прежде; и я к ней ни за чем не ходил, не скандалил и не нарывался… Ну да ладно, сейчас не об этом речь, а о том, что на неё уже и тогда, осенью 1985 года, завели уголовное дело следователи прокуратуры за какие-то там дела-аферы, которые она на нашем предприятии прокручивала: квартирами торговала вроде бы в новом кооперативном доме… Но посадить её не смогли, естественно: она быстренько собрала вещички и умотала с мужем в Израиль, откуда её было уже не достать. Оттуда вообще никого достать невозможно, как известно: для того евреи его и задумывали и создавали после Второй Мировой войны, этот свой разлюбезный Израиль, “землю обетованную”, чтобы прятаться там ото всех, отлёживаться в тепле, жирок наедать, быть неподконтрольными и неподсудными для мировой Фемиды. Повторять тот Вселенский позор, связанный с делом Дрейфуса сначала, а потом и Бейлиса, им уже не охота, понятное дело, терпеть от вонючих гоев препятствия и неудобства…

– Вот и она туда умотала в 1985-м году с наворованными миллионами, эта наша Татьяна Исааковна. И вместо неё председателем профкома у нас стал другой наш еврей, Серёжка Соболевский, тихий и скрытный, культурный, аккуратный такой мужичок 33-летнего возраста, полная противоположность бешенной и нахрапистой Озимовой. Он с людьми держался попроще и поскромней, здоровался со многими за руку, и со мной тоже, милость мне этим как бы оказывал, снисхождение. Но и он, тихоня и угодник, левыми делишками баловался-промышлял, как говорили, – куда же евреям без них? Правда ведь? Без леваков и афер они уже как бы и не евреи станут, а так, обыкновенные русские лопухи, которых повсюду много и которых все клюют, унижают и обирают… За это их, к слову, я евреев имею ввиду, можно похвалить и простить – что породу свою не портят, и к голосу сердца прислушиваются, к голосу крови…

– Короче, пять лет этот Серёжка у нас после этого проработал профоргом, или чуть больше – не помню уже. Помню только, что ушёл он от нас в «Газпром», который тогда создавался и набирал обороты, и куда его родная сестра сманила на деньжищи немереные и несчётные, дурные… И после его ухода, подумай, Вить, и подивись, председателем профкома нашего стал Лёвка Ковалёв, опять-таки чистокровный еврей, который у нас всего два года до этого только и проработал и был “зелёнкой” по сути, или же “помазком”, как в армии про таких говорят; был человеком совершенно случайным, чужим, которого большинство сотрудников нашего института ещё и в лицо-то не знало, не успело как следует познакомиться и разглядеть… Но вот председателем профкома, однако ж, он, тем не менее, стал. Представляешь себе, какие у нас на предприятии чудеса-дивиса творились: должность председателя профкома была у наших местных евреев наследственная.

– А что, у вас в профкоме одни евреи только и были что ли? – удивился я.

– Да нет, конечно же, в том-то и дело что нет. Были и русские, и татары, и мордва. Но в председатели попадали исключительно одни евреи только по какому-то негласному указанию. Кто за этим строго следил? – Бог весть! Но то, что следили – точно… Я про Лёвку Ковалёва этого тоже ничего плохого сказать не могу: нормальный обходительный был паренёк, вежливый и приветливый. Не было в нём ни агрессии, ни хамства врождённого, патологического, которыми Татьяна Исааковна славилась, за что её у нас многие на дух не переносили. Мне лично он, Лёвка, где-то даже и нравился. Я с ним с удовольствием всегда останавливался в коридоре или на улице, помнится, разговаривал, совета спрашивал иногда по разным житейским вопросам, в которых они, евреи, непревзойдённые знатоки, лучше них в которых никто и не разбирается-то, наверное: я это давно заметил. И он мне, не чинясь, рассказывал, помогал. Что было, то было: чего тут темнить и кривляться-то… Но только всё равно было видно и невооружённым глазом, что живём-то мы с ним будто бы в разных мирах, и между нами – стена или пропасть; что разговоры эти наши с ним – поверхностные и ничего не значащие. Так, для галочки, для проформы больше, для вида. Что, всё равно, другом его я никогда не стану, хоть весь наизнанку перед ним вывернусь, всю душу ему задаром отдам. И в свою еврейскую мафию или клан он меня никогда не впустит, нечего даже и говорить и мечтать об том; что вход туда для меня, Ванька сиволапого и простоватого, надёжно и плотно закрыт, навеки, можно сказать, заказан…. И эта-то невидимая стена, Витёк, которой они от нас ото всех сознательно и очень настойчиво отгораживаются, сильно меня всегда раздражала и против многих евреев настраивала. Хотя, повторюсь, отношения у меня с Лёвкой, если со стороны судить, были самые что ни наесть приятельские…

– Лёвка этот, к слову сказать, тоже недолго у нас проработал: в начале 90-х годов в «Газпром» на службу ушёл, под крыло к закадычному своему дружку Соболевскому, к огромным получкам тамошним. И вместо него, прикинь, наш осиротевший профком еврей вновь возглавил, Венька Исаев, который в нашем институтском архиве лет десять уже до того болтался, папки там с документами подшивал и паутину со стеллажей смахивал. Вот его-то, бездельника и невежду, и назначили на освободившееся место. Прямо как по заказу! И это происходило, заметь, в начале 90-х годов, когда наш институт прямо-таки на глазах разваливался и разлагался вместе со страной, когда снабжение и зарплата на порядок уменьшились, людишки когда от нас побежали гурьбой как крысы с гиблого места, и тащить и приватизировать на предприятии уже вроде как стало нечего… Но даже и после этого должность председателя профкома оборотистые и дальновидные евреи сознательно за собой берегли – на всякий пожарный, как говорится. Мало ли, мол, куда дальше жизнь повернёт: чего такими хлебными должностями разбрасываться! Они в этом отношении молодцы: на десять шагов вперёд события видят и просчитывают – и подстраховываются. Потому-то исподволь и правят миром со времён Адама и Евы, заставляют всех на себя пахать. А сами только сливки снимают с чужих кропотливых трудов. Молодцы, да и только!…

На этом наш первый откровенный разговор тогда и закончился сам собой: Валерка очень устал ночь целую сидеть и языком чесать, который у него к утру уже еле ворочался. Я его понял и не обиделся – потому что и сам уже слушать его устал, новую информацию поглощать и переваривать.

А, между тем, за окном уже стало светать, и мы из будки нашей накуренной вышли на улицу – проветриться и освежиться. А в пять часов одна за другой на Горбушку начали прибывать машины с товаром: утренний завоз начался. И мы с напарником закрутились юлой, забегали от машины к машине как заводные. И длилось такое наше мытарство до восьми утра ровно, когда другая бригада пришла, дневная, и нас на воротах сменила. Мы с Валеркой переоделись в подсобке и смертельно усталые пошли по домам. Он – на Новозаводскую улицу. Я – на Большую Филёвскую… На пересечении улицы Барклая с Большой Филёвской мы попрощались и расстались быстро, без сожаления и сантиментов; чтобы через пару деньков опять на воротах встретиться…

9

В следующую нашу с ним смену мы были с Валеркой уже не разлей вода; если и не друзьями крепкими, то приятелями. Прошлая по душам беседа и его исповедь пьяная даром для нас не прошли – здорово меня с ним сблизили-соединили, окончательно и бесповоротно разрушив меж нами тот незримый психологический барьер, что неизменно и неизбежно возникает между людьми в первые дни знакомства. Валерка, и это было заметно и невооружённым глазом, проникся ко мне уважением, а я к нему. Мы оба расслабились в компании друг с другом, приняли нормальное естественное положение в общении и разговорах, что было обоим на пользу только, в радость и удовольствие…

Поэтому-то всю смену мы отработали на одном дыхании, ни разу один на другого косо не посмотрев, не прикрикнув и не заругавшись, тем более, даже и не повысив голоса. Всё у нас катилось само собой – на автопилоте будто бы. Пока я, допустим, поднимал шлагбаум и сличал документы водительские, сопроводительные справки и накладные, он уже по кузову очередной машины ловко так шарил-шнырял, проверял там товар наличный. А если он подходил к шлагбауму – то я, не задумываясь, в кузов лез по собственной воле, сам там всё осматривал и ворошил, как по инструкции полагается. В общем, работать нам было с ним уже не в тягость, а в радость, служебные обязанности выполнять. Так только в крепких любящих семьях обычно бывает, когда супруги понимают друг друга без слов, по одним только первым порывам и жестам.

А в два часа ночи у нас с ним опять был трёхчасовой перерыв, во время которого он сам ко мне подошёл, закурил сигарету, задумался; после чего сказал следующее:

– Я тебе в прошлый-то раз про свой институт довольно подробно рассказывал, помнится, про диковинные порядки в нём. Ну, как прибывавшую на наше предприятие молодёжь по разным злачным образованиям с первых недель и месяцев растаскивали лихие люди, по “мафиям” так называемым, от работы этим молодых парней и девчат отбивая, от космоса. Который им всем довольно быстро становился не интересен, не люб, не важен даже… Так оно всё и было на деле, поверь, Витёк, точно так. Не думай, что с моей стороны это были пьяные выдумки-бредни. Молодёжь действительно отбивали-отваживали от работы всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Клянусь! У нас это становилось законом, по сути, системой… И это было ужасно, как ты понимаешь, – ведь институт оставался без будущего, без надёжной смены, которую руководители наши состарившиеся сами же развращали и гробили на корню подобными псевдо-либеральными порядками и вольницей… И такое происходило повсюду в нашей стране в 80-е годы, в любом КБ и НИИ подобный бардак и разложение в научной и инженерной среде процветали! Многие сотни тысяч юных парней и девчат, молодых специалистов так называемых, выпускников техникумов и вузов, болтались годами без дела, без будущего – и за это получали зарплату и премии регулярные, огромные суммы денег получали на руки за здорово живёшь, которые они не зарабатывали и не заслуживали, которых не достойны были. Совсем-совсем… Невозможно теперь сосчитать даже и приблизительно, какие деньжищи немереные выбрасывались на ветер в Советском Союзе в последние его годы, делом, отдачей не подкреплённые; как уже одним только этим мы разоряли и убивали сами себя, пускали по миру…

– Но и это были не все беды, представь, дружок, что творились на нашем оборонном предприятии, далеко не все. Вот что самое-то страшное и ужасное! У нас, например, во второй половине 80-х годов, когда я пришёл в НИИ, стали образовываться новые отделы для блатных, родственников наших трухлявых руководителей, которых срочно требовалось пристроить в тёпленькие места. Чтобы были они при еде, при питье и не в обиде. Представляешь себе положение: работы нет никакой, или почти никакой; старики-старожилы годами без дела сидят, без заказов, в носу и штанах ковыряются. А в это же самое время мало того, что молодежь прибывает по распределению, которая не нужна, которая по колхозам и базам только мотается, да ещё и блатные к нам валом прут, 30-40-летние дядьки, ведущие инженера и даже кандидаты наук с окладами в 300 и больше рублей. И они устраиваются втихаря и сидят без дела… У вас вот, Витёк, на вашем стекольном заводе можно б было себе такое представить, чтобы в отсутствие работы образовывались цеха, в которых ново-зачисленные работники априори будут сидеть без дела и дурака валять, и за то получать зарплату? Возможно было б у вас такое, скажи?!

– Да нет, конечно же, – засмеялся я. – Это прямо сказки какие-то невероятные и неправдоподобные, в которые с трудом верится!

– Правильно, сказки! Причём, самые что ни наесть бредовые! – ты верно всё говоришь, верно жизнь понимаешь. Потому что ты – честный рабочий парень, и смотришь на мир со своей трудовой колокольни – честно и прямо, опять-таки, как по идее и надо смотреть, как нормальные мужики-работяги всегда и делают… Да только у нас в Москве всё шиворот-навыворот происходило и происходит. И такие сказки в любой столичной научной конторе при коммунистах былью, реальностью были. В том числе, и в моём НИИ Прикладной механики, будь он трижды неладен…

– Через два года, по-моему, после моего выхода на работу, – разнервничавшись и очередную закурив сигарету, через минуту продолжил Валерка дальше рассказывать, густо дым из себя выпуская как паровоз из трубы, – у нас в институте образовался новый отдел, «отдел по изучению передовых зарубежных космических разработок», который возглавил некто Вайсберг Юлий Рафаилович. Как вскоре выяснилось – муж сестры супруги одного из пяти заместителей нашего директора, который без работы, видите ли, остался, без средств. Где-то, по слухам, преподавал, с кем-то там в пух и прах разругался, и его с преподавательской работы выперли, дали коленом под зад. Вот он к нам и приполз однажды – “науку вперёд двигать”, которая без него вроде как “встала”. Так, во всяком случае, посчитало наше сердобольное руководство…

– Пришёл, значит, к нам этот Юлий Рафаилович, опальный кандидат наук, получил себе оклад от государства в 500 советских рубликов, да ещё и целую команду дармоедов за собою привёл, новоиспечённых сотрудников своего отдела, массовку так называемую, без которой отдел – не отдел. А среди них были и ведущие инженера, и даже старшие научные сотрудники с немыслимыми окладами. Лёвка Ковалёв как раз с ним пришёл на должность ведущего инженера, наш будущий председатель профкома… Для них выделили несколько комнат на первом этаже, новенькие столы и стулья купили. Всё как полагается для работы…

– А теперь послушай и подивись, Вить, чем занимались они, вся эта вновь прибывшая к нам в институт шатия-братия, что было заявлено в планах нового отдела, название которого для постороннего уха, для обывателя звучало ну очень круто, утробный страх на незнающих и несведущих наводя. А там было заявлено чёрным по белому, что подчинённые Вайсберга обязаны были регулярно, два-три раза в неделю, посещать Центральную научно-техническую библиотеку, что на Кузнецком мосту… Зачем, – спросишь, – такая роскошь парням?! Отвечу! Чтобы якобы знакомиться там, через чтение иностранной периодики, с новейшими западными разработками в области ракетно-космических систем, выявлять, так сказать, зарубежные “перлы” и ноу-хау; а потом приезжать и знакомить с ними уже своего начальника… А тот, выделив главное в донесениях подчинённых, должен был писать докладные записки для руководства нашего НИИ, держать руководство в курсе… Так было заявлено в уставе отдела – красочно и делово. И захочешь придраться – не придерёшься. Никакая комиссия не подкопалась бы! Как?! Работой-то и впрямь, если судить по названию, новый отдел должен был заниматься важной и нужной. Кто спорит!

– А на самом-то деле, – переведя дух, ухмылялся Валерка, ядовито щуря глаза и коллег своих бывших отчётливо вспоминая у проходной нового места службы, – на самом деле этот новый отдел был никому не нужен, кроме его начальника и самих сотрудников. И собрались там сплошь одни захребетники и “жуки”, которые либо по Москве регулярно мотались в рабочее время, по магазинам там разным: это “служебными командировками” у них называлось, – либо по территории института вальяжно прогуливались изо дня в день, воздухом свежим дышали, выставив вперёд животы. Все – сытые, гладкие, важные как индюки, хорошо подстриженные и одетые. У всех получки месячные по 300-400 рублей, на которые при коммунистах жить ох-как сладко и сытно можно было, которые у вас во Владимире, вероятно, мало кто получал. Так ведь?!

– Да что ты, Валер, – согласно подтвердил я. – 400 рублей в месяц у нас на заводе получал один лишь директор да главный инженер, наверное, только они одни… Я вот, в лучшие годы, больше 200 рублей ни разу и не зарабатывал-то. Но за такие заработки, помнится, у меня вся задница в мыле была; покурить отойти некогда было.

– Вот видишь! И у меня отец, слесарь-сборщик 6-го разряда, больше 250 на заводе Хруничева в советское время ни разу не получал. 250 рублей – это был предел его тогдашних ежемесячных заработков. А наша учёная нечисть вдвое больше его и тебя гребла – и ни черта не делала всю вторую половину 80-х. Абсолютно! От скуки не знала уже, чем себя и занять: ни кроссворды, ни книги, ни домино их уже не спасали… В том отделе блатном, как рассказывали, они сами себе под конец командировки уже выписывали, да по Москве гуляли в рабочее время, чтобы в институте не маяться, не болтаться, чтобы задницу свою размять, которая у них отекать уже начинала и трупными пятнами покрываться от хронического безделья; да ещё от левых, не нужных никому отчётов, что они раз от разу Юлию Рафаиловичу строчили, зная прекрасно, что он “по диагонали” их учёные писульки читал, от случая к случаю… Читал, зевая, а потом такие же пустопорожние отчёты руководству раз в месяц строчил – для галочки и проформы… А те его писульки радужные сначала в шкафы в прихожей у секретарш складывали, а после в мусорный ящик несли, под конец года, – чтобы шкафы макулатурою не загромождать, которой плодилось всё больше и больше к началу 90-х годов, которой сотрудники института пытались отсутствие всякой работы от посторонних скрыть, поддавшись инстинкту самосохранении…

– Руководство про это знало, естественно, – про процветавшее на предприятии очковтирательство и графоманство, – но махнуло на всё и на всех рукой: на сотрудников праздношатающихся и их учёные записки, доклады. Нужны были им, нашим 70-летним маразматикам-пердунам, какие-то там “перспективные западные разработки”, от которых головная боль одна да геморрой на заднице. Им бы как можно дольше в креслах своих усидеть, на окладах-то академических: у них только об этом голова каждый день болела. А там хоть трава не расти, хоть пропади всё пропадом. Такая у них у всех была гнилая и поганая психология и политика, которая нас, молодых, не устраивала совсем, мучила и раздражала…

– Ладно, Витёк, хватит об этом! честное слово, хватит! Ну их всех к лешему, учёных уродов наших! людишек мелких, праздных и пустых! – нервно произнёс мой напарник далеко за полночь, разволновавшийся не на шутку. – Я когда про свой институт теперь вспоминаю, – мне прямо-таки плохо становится, по-настоящему плохо. Не вру. И я долго в себя прийти не могу, успокоиться от того произвола и бардака, что у нас там в последние годы творились. На хрена мне это всё, согласись, такие переживания и нервотрёпки!

– Хватит, так хватит, – согласился я, видя удручающее состояние своего товарища. – Пойдём с тобой лучше, Валер, по территории погуляем походим, кровь погоняем по жилам, косточки разомнём. Всё лучше, чем в будке-то сидеть, пяти часов дожидаться.

И мы с ним действительно по внутреннему двору Горбушки гулять пошли, посты осматривать соседние ради любопытства, проверять двери на павильонах: закрыты ли. Так до пяти часов утра и проходили, про прошлую жизнь Валеркину ни разу больше и не заикнувшись. Зачем было парня насиловать, в самом-то деле, коли он так болезненно всё вспоминал, до трясучки прямо-таки…

10

Две смены после того душещипательного разговора мы с напарником прошлую его жизнь не вспомнили ни разу, принципиально. Говорили о чём угодно, когда перекур выпадал, – только не о его институте, не о космосе. Сам я Валерку больше спрашивать не решался, помня его трясучку. И он тоже упорно молчал, о постороннем только трепался, да и то неохотно, больше из вежливости, из приличия, чтобы разговор поддержать, когда стоять рядом и молчать нам с ним становилось невыносимо… Со стороны же было заметно, что он внутренне напряжён, взвинчен даже как после скандала, и что-то пытается всё же высказать мне, недосказанное договорить, “в жилетку до конца выплакаться”. Но отчего-то медлит: толи опять разволноваться боится, толи стесняется, толи ещё чего…

И только поздно ночью в третью по счёту смену, когда у нас на воротах плановое “окно” образовалось, и можно было расслабиться и погулять, напарник мой вдруг не выдержал и спросил меня:

– А хочешь, Вить, я тебе про свой отдел ещё расскажу и про родной сектор, коль уж мы мой институт несколько дней назад начали обсуждать, устройство его и порядки? Узнаешь и подивишься, а, может, и ужаснёшься даже, с какими “гнидами” там мне пришлось десять лет бок о бок трудиться, в одной комнате рядом сидеть – и чахнуть словно бы в КПЗ от одного их вида поганого. Это не люди были, поверь, – чудовища настоящие, которые из меня всю кровушку выпили! все истрепали нервы! Я, собственно, от них два года назад и сбежал. Сначала из института. А теперь вот – и из самой России.

– Расскажи, конечно! обязательно расскажи! – тут же попросил я. – Я же тебя, Валер, об этом с первого дня прошу, слёзно умоляю даже. Очень уж мне любопытно узнать, какая причина гонит тебя, нормального вроде бы паренька, из дома родного, с Родины.

– Злоба гонит, Витёк, на несчастную нашу страну, бесхребетную и бесхарактерную нашу Россию, в которой всё с ног на голову перевёрнуто как в плохом кино… или в дурдоме каком-нибудь, самом что ни наесть гнилом, отстойном и мерзопакостном; или же в проклятом Богом месте, если приличие и политес отбросить, где “гниды” бездарные и никчёмные сытно, привольно и беззаботно живут, можно сказать припеваючи. А нормальные честные работяги тут у нас лапу вечно сосут и мучаются всю жизнь, этих “двуногих гнид” с молодых лет обслуживают и окормляют, ишачат на них, сволочей, без продыху, терпят их на своей шее. И безо всяких шансов, что страшно-то, что меня, например, убивает больше всего, когда-нибудь в будущем из-под этой паразитарной опеки высвободиться, волю вольную получить и человеком, наконец-то, себя почувствовать, богатырём свято-русским… Всю эту социальную гадость и мерзость я в своём институте отлично узнал, увидел её своими глазами близко, как тебя вот теперь, – и ужаснулся от того кошмарного видения…

После такого вступления неожиданного и через чур горячего мой побледневший напарник сразу же за очередной сигаретой в карман полез и только когда запалил её, дальше свой рассказ продолжил:

– Я когда в свой элитный отдел-то пришёл в августе 85-го, сразу же поразился такому, например, любопытному факту, что в том секторе, в котором мне предстояло трудиться (в нашем отделе их было три), работало аж два начальника – Радимов Кирилл Павлович и Огородников Вадим Александрович. Сектор один, а начальников – два. И у обоих – начальственные оклады, надбавки разные, трудовые коэффициенты и премии. Представляешь себе, картиночка!… Как и почему такое безобразие и государственное расточительство произошло? – я узнал чуть позже, отработав в отделе год, – от “стариков” из соседнего сектора, с которыми ежедневно в домино резался. Оказывается, когда я был совсем-совсем маленьким, когда ещё мамкину сиську сосал, в нашем секторе умер его тогдашний начальник, 72-летний учёный старик, друг и соратник Виктора Ивановича Кузнецова… Так вот, после смерти начальника этого, фамилию которого я не запомнил, перед руководством НИИ встала проблема: кого на освободившееся место назначить, крайне важное место, важный участок работы… Изначально было два варианта: опытного старика поставить на пару-тройку лет, или же молодого сотрудника – на длительную перспективу. Решили остановиться на втором: доверить сектор молодому работнику. Но кому?

– И тут опять возникло два варианта, две кандидатуры: Радимов Кирилл Павлович, выпускник МВТУ им.Баумана, отработавший в секторе десять лет и показавший себя недалёким, несведущим в космических делах, но очень угодливым, тихим и чрезвычайно скромным сотрудником, членом партии плюс ко всему, что было делом немаловажным, и Огородников Вадим Александрович, выпускник Физтеха, красно-дипломник и кандидат физико-математических наук, светлая голова, умница, который отработал на предприятии вдвое меньше из-за учёбы в аспирантуре и диссертации, но зато зарекомендовал себя как блестящий специалист, знаток и фанат своего дела, но и как задиристый и ершистый парень одновременно, как революционер, с первого дня всё пытавшийся навести на работе “порядок”. В его понимании это означало уволить всех дармоедов к ядрёной матери – ненужных, лишних людей, блатату, балласт институтский, паразитическую прослойку, – которых уже и тогда, в начале 60-х годов, прикинь, было заметно больше тружеников, уже и тогда, на заре космонавтики. И откуда они только берутся, из каких-таких погребов? – леший их знает!… А трудолюбивый и пылкий по-молодости Огородников их прямо-таки на дух не переносил: всё силился дармоедов уволить, а тружеников набрать, оздоровить коллектив, обстановку… Ну, в общем, начальство подумало-подумало, затылки свои почесало – и назначило на освободившееся место Радимова, который для них уже тем был хорош, что, как говорится, не замутит воды и революции не устроит.

– Начальники, Валер, они везде одинаковые, – согласно подтвердил я рассказ напарника, чтобы морально его поддержать. – И у нас на заводе были такие же: начальники отделов, цехов. Лакействующие и угодливые, все – члены КПСС: в 70-е и 80-е годы это вообще было обязательное условие. Тошно было на них смотреть – нам, простым работягам… Зато с такими работать, наверное, проще руководителям предприятий, министрам, партийным секретарям. Как раньше, при коммунистах, так и теперь, при Борисе Ельцине. Поэтому-то таких всюду и назначают, и тянут наверх. И у нас в глуши, и у вас, в столице. Одна система-то!

– Да, ты прав, Вить, прав: начальники приблизительно везде одинаковые. Вот и с Радимовым так же вышло, его в итоге и назначили, а не бунтаря Огородникова, кандидата наук, повторюсь, спеца от Бога, умницу… Назначить-то назначили, но Огородникова этим сильно обидели, унизили даже, заставив его, выпускника Физтеха, подчиняться какому-то бездарю и пронырливому “жуку”… Предельно обиженный и взведённый, Вадим Александрович, как мне рассказывали, пришёл тогда к руководству НИИ и выдвинул условие: или, мол, ставьте меня руководить сектором, что мне по силам, или же я уволюсь к чертям, другую себе найду работу; с красным дипломом и диссертацией, мол, мне это будет проще простого сделать, сами, поди, понимаете. А ваш Радимов пусть тогда один “пашет” и руководит – без меня. Поглядим, мол, как это у него получится… А у нас в институте в ту пору всеми делами ещё сам Кузнецов заправлял, который ещё не был в маразме как в 80-е годы, когда за него его замы правили, а он из больницы не вылезал, из санаториев и профилакториев. А он, Кузнецов, как наши “старики” утверждали, очень не любил, не терпел прямо-таки, когда молодые сопляки ему условия ставили, деньги и должности выпрашивали, стращали уходом. Ну и, не разобравшись в сути, вспылив, он послал Огородникова на три буквы с порога, сквалыгою обозвал, карьеристом и всё такое. Тот обиделся и ушёл: пошёл работать в какой-то академический НИИ, заметно потеряв в зарплате…

– А в секторе у Радимова после этого начался бардак и полное разложение. Старожилы-сотрудники, видя, что молодой Кирилл Павлович – ноль без палочки, что не разбирается ни в чём, не тянет, побежали от него кто куда: кто – в другие отделы подался и институты, кто – на пенсию. С Кириллом же осталась работать одна молодёжь, в основном – одни молодые бабы, от которых пользы не было никакой, которые в наш институт за большими заработками приходили, не за работою… В общем, кончилось тогда дело тем, по слухам, что через год сектор Радимова оказался в глубокой заднице из-за начальника м…дака. Его, сектор, надо было либо распускать, что было сделать крайне сложно из-за важности задач, что на нём висели, либо искать нового руководителя, которому был бы по силам тот груз ответственности и проблем, что выдвигал перед руководством НИИ данный участок работы… И сразу же вспомнили про Огородникова, естественно, позвонили ему, предложили вернуться назад, пообещав заметное повышение в окладе. Он на это ответил, что условие его неизменное – должность начальника и полная самостоятельность в научных делах, равно как и в кадровых… И опять возникла пауза в переговорах, месяца два длившаяся, опять тишина. Очень уж не хотело руководство НИИ строптивому Огородникову полную самостоятельность выдавать, чувствуя, что потом с ним не справится, что замучает он их всех как геморрой на заднице… Через два месяца ему очередной на дом звонок и новое предложение: хорошо, мол, Вадим, уговорил, поставим тебя начальником сектора, лады; но и Радимова, мол, оставим, как хозяйственника; пусть, дескать, он все организационные и хозяйственные вопросы решает, а ты давай занимайся чистой наукой, статьи и книги пиши, мудрёные формулы, к чему у тебя душа лежит, чему тебя в Физтехе аж восемь лет учили… Но Огородников упирается, гнёт своё – понимает, что путы готовят ему в лице хитрожопого Кирилла, от которых он потом взвоет… И тогда руководство вытащило “последний козырь из рукава” – квартиру Огородникову пообещало, который в те годы у тёщи жил и поэтому сильно нуждался в жилплощади… Тут уж Вадим Александрович не выдержал – сдался и изменил себе, пошёл что называется на попятную: вернулся в наш институт на должность второго начальника сектора, по науке. А первым остался хитрый и скользкий Кирилл, который руководил сектором исподволь, но твёрдо, как паук паутиною. Деньги и повышения, во всяком случае, он у нас распределял; он же и на главные совещания бегал, где решались все орг-вопросы. А простодушный Вадим с тех пор только пахал и пахал за всех, задницу не отрывая от стула…

– Оклад ему, правда, дали большой – 400 рублей в месяц как кандидату наук и начальнику сектора, да ещё и премиальные 60% ежемесячно к этому приплюсовывались. Получал он у нас прилично поэтому: больше 600 рубликов выходило, прикинь, Витёк. Первые годы в нашем НИИ больше него мало кто получал: разве что директор и его окружение… И квартиру ему руководство выделило двух-комнатную, как и обещало, в новом доме в Черёмушках, привязало к институту накрепко. Да только за эту квартиру и деньги они его, простофилю, скрутили в бараний рог, всё соки из него выжали – без остатка… Логика у руководства простая была, но железная: мы тебе всё необходимое для жизни дали, мол, чтобы ты жил, не тужил. А теперь и ты нам долг давай возвращай, работою и трудом героическим. Нагрузили его, короче, по-полной, всю самую важную и ответственную работу на него взвалили, с которой только он один справиться у нас и мог, выпускник славного Физико-технического института, откуда к нам люди не приходили, как правило, работу в “ящике” считали для себя зазорной. На ведущих ролях у нас поэтому выпускники МВТУ и МАИ работали в основном. Но это всё ерунда, второй сорт в сравнение с Физтехом…

– В общем, попал наш бедный Вадим Александрович как “кура в ощип”, между молотом и наковальней будто бы оказался после своего возвращения. Начальство на него грузит и грузит, не переставая, как на самосвал многотонный. А чего не грузить-то, действительно, когда человек тащит, не ропщет и не кричит: куда столько, мол?! хватит! другим отдайте! Нет, такого на коллективной трудовой памяти не было никогда: не припоминали наши институтские старожилы, а вслед за ними и мы, такого. Совестливый Огородников работу всегда брал безропотно – надо, так надо! Родина просит! Брал – и первое время старался её на подчинённых хоть как-то переложить, разделить с ними тяготы институтские и проблемы. Ему это и по должности полагалось: подчинённых работою загружать. Он – молодой начальник…

– Но не тут-то было, как достаточно быстро выяснилось: не складывался у него “трудовой пасьянс”, с первого дня не складывался. Потому что его норовистым и шибко завистливым подчинённым работа и даром была не нужна, и помогать вернувшемуся Вадиму они не собирались ни сколько. «Ты квартиру и зарплату заоблачную получил от руководства НИИ, – ядовито думали они про него на работе и дома. – Вот и ишачь давай, отрабатывай оказанные тебе милости, коли такой деловой и знающий. А мы лучше в сторонке посидим и посмотрим, и за тебя “порадуемся”. Нам квартир и сумасшедших окладов руководство не выдавало: за какой хрен нам тут тогда надрываться-то?»… Вадим было пробовал сначала бессовестных сослуживцев к порядку призвать: ругался с ними со всеми, ссорился, увольнением особо ретивым грозил, особо борзым, лишением премий. Но в дело немедленно вмешивался Кирилл, который горой вставал за наших местных бездельников и саботажников, видя себе в их лице надёжных и крепких помощников. Все вместе они давали Вадиму мощный отпор, и он вынужден был от подчинённых своих отставать, как горох от стены от них ото всех отскакивать…

– И наблюдалась в итоге поразительная картина со стороны, сложившаяся и закрепившаяся в нашем секторе с момента Вадимовского возвращения. Ему, бедолаге, легче и проще было с тех пор любую работу самому сделать, чем кому-то её поручать и передоверять; и потом за тем саботажником месяцами без толку бегать… Абсурд ведь, бред полный, согласись, Вить, – с жаром обращался ко мне Валерка, ища поддержки своим словам, и понимания, – когда начальник не может своих подчинённых заставить работать; когда сам за них за всех день и ночь пашет и пашет как вол, как мотор не выключенный!… Но именно подобный абсурд и бардак в нашем секторе и сложился в итоге, и процветал. И виною ему, бардаку, был несомненно Кирилл и только один Кирилл, “серый кардинал” при Вадиме, удавка на его тощей шее…

– Хитрый был человек, этот Радимов, и как ужака скользкий. Вёл себя в секторе тихо и неприметно вроде бы, как партизан, ни с кем никогда не ссорился, не ругался – избави Бог! – хотел выглядеть в глазах подчинённых паинькой. Он ведь от науки в стороне стоял, от текущих заданий и проблем, от организации и распределения работы, был у нас этакой низовой “номенклатурной единицей”: чего ему было с кем-то ругаться поэтому, нервы себе трепать?! Это делал всегда Огородников, заводила наш и мотор, гигант дела и мысли, натура пламенная и творческая, увлекающаяся и бескомпромиссная, бесстрашная. Он-то и пытался всех своим огнём запалить, или хотя бы усовестить; переживал и ругался, когда это не получалось. А тухлому и пустому Кириллу, бездарю и “жуку”, это было не надо… Но уж зато когда поступавшие в отдел деньги надо было распределять, премии и зарплаты, и повышения очередные или внеплановые, – тут уж Радимов вылезал из тени и показывал, кто в доме хозяин и кто всем у нас заправляет. Он Огородникова быстренько в сторону отодвигал: «я без тебя разберусь, – говорил твёрдо, – а ты давай работай». А ежели тот упорствовал и сопротивлялся, хотел как-то поучаствовать и повлиять на важнейший денежно-финансовый процесс, – подключал всё своё окружение, которое с радостью ему помогало норовистого Огородникова “скрутить”, больно того “по ушам нахлопать”…

– Вообще же, как я заметил, поставить Вадима на место было у наших “стариков” единственным, пожалуй, занятием, которое они все и всегда с превеликим удовольствием делали – и кайфовали потом, наблюдая и посмеиваясь над ним, опущенным и униженным. Но истинным и главным виновником тех вадимовских унижений всё-таки был Кирилл, который хоть и прикидывался всегда овцой, но был ещё тем волчарой. Плёл интриги, сплетничал, всё про всех знал: у него в каждой комнате были осведомители, которые ему всё докладывали, каждый наш разговор и шаг. Он-то и плодил в нашем секторе “серость”, старательно поддерживал и опекал её, понимая прекрасно, что она, как та же ржа или плесень, или опухоль раковая, в итоге всех талантливых пареньков и девчат и сожрёт – людей, что неизбежно будут появляться и сплачиваться вокруг Огородникова. И тот – хочет он того или нет, – но будет оставаться на службе один-одинёшенек… А с одиноким, с ним Кириллу будет достаточно легко справиться…

– План этот прохиндею-Радимову удавался блестяще на протяжение десятков лет: это надо честно признать, отдать разработчику должное. Его “близкий друг и соратник” Огородников Вадим Александрович так потом всю жизнь в одиночку за всех и пыхтел, сиротинушка, пока сил хватало. И не было у него в нашем секторе толковых достойных помощников никогда: они у нас в принципе не выживали, если даже и попадали к нам от случая к случаю… Он пыхтел за всех, тащил на себе весь сектор и весь отдел, весь наш институт по факту. А хитрюга и деляга Кирилл за его согбенной спиной зарплату с премиями и повышения по службе распределял по какой-то совершенно дикой системе, на трутней, бездарей и полных ничтожеств рассчитанной, не на работников. Работники от его уравниловки и градации возрастной – когда новая должность и более высокий оклад человеку давались за выслугу лет, за жопо-часы по сути, а не за талант, не за знания и трудовые заслуги, – неизменно проигрывали – увы! И с обидой увольнялись от нас, зло хлопнув дверью… И институт от этого стремительно деградировал и умирал, поражённый вирусом, делячества, гниения и разложения…

11