скачать книгу бесплатно
Я работала воспитательницей в трех штатах. Моя репутация безупречна. Я всегда увольнялась исключительно по собственному желанию. Когда с моими подопечными или их родителями происходили трагедии, я неизменно выражала соболезнования, отправлялась в составе групп добровольцев на поиск тел, присутствовала на похоронах и т. д. и т. п. Почти каждый воспитатель или учитель так или иначе знаком с этими прискорбными обязанностями.
* * *
Снаружи был весь мир, по крайней мере все наше имение. Было из чего выбирать. Две строчки Эдны Винсент Милли исключительно точно отражают мое состояние в тот момент:
Весь мир вокруг, со всех сторон,
Но ведь не шире сердца он.
* * *
Я хорошо помню великолепного Дейва Гэроуэя, цитирующего эти прекрасные слова в своей воскресной передаче, и я всегда читаю эти стихи в каждой новой группе. Что ж, им надо с чего-то начинать. А еще в течение года бывают моменты, когда у детей есть шанс узнать, что природа никогда не дает возможности расслабиться и отдохнуть. Каждое животное хочет есть.
Повернувшись спиной к полям с пасущимися коровами и овцами, не обращая внимания на холмы вдалеке, кишащие койотами, дикими кошками и горными львами, я шла величавой поступью вдоль ровных рядов фруктовых деревьев, яблоневые и персиковые лепестки прилипали к моим босым ногам, я выходила на простор зеленого луга, где рос орешник. Если луг был недавно скошен, длинные зеленые стебли толщиной с гусеницу цеплялись и повисали на моих ногах, как гирлянды. Я часто вытягивалась на свежескошенной траве во весь рост и каталась из стороны в сторону. И вот я добиралась до вершины холма, туда, где кончался луг, к месту назначения. Передо мной лежала дорога в неизвестные города, где я надеялась однажды найти свою судьбу. Надо мной склонялся орешник.
* * *
Я всегда знала, что могу спастись, заглянув в свой собственный разум.
* * *
Я стояла над дорогой на вершине холма с поднятыми вверх руками. Когда я заглядывала в собственный разум, то видела два определенных и необходимых состояния: одно – состояние белой линии, другое – состояние женщин-ангелов, похожих на горлиц.
Белая линия существовала в тихой радости уединения, не касаясь ни неба, ни луга, как бы в подвешенном состоянии между ними. Белая линия была тишиной, уединением, классицизмом. Это состояние – полдела при достижении свободы искусства, и оно называется «Задумчивый тростник».
Ангелы и горлицы существовали в исступленном восторге силы, энергии и ярости. Они были абсолютной чистотой и абсолютным мраком, удовлетворением и его служанкой, местью. Ангелы и горлицы струились из моего тела и с кончиков пальцев взлетали в небо, а когда возвращались, приносили золотые и серебряные платья, бриллиантовые кольца и изумрудные диадемы.
* * *
Я видела, как притворщицы отрезают собственные пальцы на ногах, отпиливают себе пятки и надевают туфли, скользкие от крови. Притворщицы пытались улыбаться, они старались держаться ровно. Они вели себя, как дети перед рассерженным учителем в состоянии праведного гнева. Девочки, которые вели себя, как притворщицы, никогда не понимали, что все необходимое нужно извлекать из собственных мозгов. Не понимая такой простой вещи, они шли, пошатываясь, неуверенной походкой, делая вид, что не покалечены, что кровь не льется рекой из их туфель; девочки возвращались в свои ненастоящие дома к своим выдуманным принцам. Невыразимое счастье сопровождало весь этот процесс.
* * *
Затем в течение суток ребенок исчезал.
Пропавшая девочка лежит глубоко в золе и пепле, ее руки и ноги искалечены, лицо изуродовано огнем. Она участвовала в большом приключении. А теперь она слилась с природой.
Вечером я вижу красивых, обезумевших от горя, но все еще не потерявших надежду родителей в передачах местного телевидения. Арнольд и Кати (он, красивый, как принц, она, прекрасная, как одна из притворщиц) все еще не понимают, что случилось; они прожили жизнь в абсолютном неведении – они считают, что в мире нет ничего важней надежды. Они думают, что люди, которым за это платят, сделают все, чтобы удовлетворить их нужду.
Пропала маленькая девочка. Теперь ее фотография каждый день появляется на первой странице нашей доблестной местной газетки, лицо сияет абсолютным невежеством рядом с колонками текста, описывающими неожиданное исчезновение девочки после уроков в воскресной школе при епископской церкви Святой Марии, все усиливающиеся страхи потерявших покой родителей, безграничное очарование самой девочки, исследование дна двух ближайших озер, медленное и тщательное прочесывание лесов, полей, ферм и хозяйственных построек, шок особо состоятельных и высокопоставленных родственников, включая крестных родителей.
Пропала исключительная маленькая девочка. Совершенно особое сочетание белокурых волос разных оттенков и голубых глаз цвета летнего неба, которое видно сквозь пелену перистых облаков. Очаровательная пухлая верхняя губа и маленькое пятнышко с левой стороны у рта, похожее на след от грязного ластика на бумаге, комбинация неподдельной скромности и высокомерия, которому суждено было вскоре затмить другие, более привлекательные черты. Больше этого не увидит никто: ни родители, ни друзья, ни учителя, ни случайные люди, которые, однажды проходя мимо, отдали дань прелести малышки.
Пропавшая девочка была ребенком своего времени. Она не интересовала нашу местную газету, никто не обращал на нее внимания в воскресной школе. Милашку больше всего на свете волновали куклы Барби, особенно Барби Малибу, она до фанатизма была влюблена в Маленького Пони и обожала яблочный пирог, ей очень хотелось, чтобы вместо занятий в садике показывали мультфильм про семейку Симпсонов; очень рано ей начал нравиться музыкальный телевизионный канал, особенно когда показывали клипы «Крис-Кросс» и «Бойз Ту Мен». Однажды видели, как ее держал за руки первоклассник Джеймс Хэлливэл. А еще один раз перед тихим часом она повернулась к толстой и непопулярной девочке с садистскими замашками по имени Дебора Монк и прошипела: «Дэбби, ты жуткая подлиза».
Пропала девочка достаточно ограниченных способностей. Она никак не могла научиться завязывать шнурки на своих дорогущих, но каких-то странных тупоносых кроссовках первого размера, шнурки постоянно развязывались. Когда девочка расчесывала свои разноцветные белокурые волосы пятерней, то все время пропускала колтун в двух дюймах от левого уха. Способности у нее были ниже среднего, и читала крошка плохо. Если ее имя написать большими буквами, она узнает его с самовлюбленным ликованием, при этом все другие слова, пожалуй, кроме «и» и «а», были для нее древним санскритом. Она никак не могла разобраться в наборе непонятных крючков и палочек. Малышка знала алфавит наизусть и быстро проговаривала его, но ответить на вопрос, что идет сначала – «О» или «С», не могла. Сомневаюсь, что девочка смогла бы освоить в школе деление в столбик.
В ее широких, подернутых дымкой глазах то и дело проскальзывала тень неописуемого смятения. В ребенке с более тонко настроенным восприятием это могло бы означать неожиданно нахлынувшее ощущение смертельной опасности, может быть, даже предчувствие гибели. В ее случае, как мне кажется, это выражение было вызвано переходом из мира бессознательного (Барби и Маленький Пони) в мир более социализированный («Крис-Кросс»). Способность к самоанализу смогла бы развиться гораздо позже, после неоднократного переживания таких впечатлений, от которых родители старательно пытались дочь оградить.
Пропал незаменимый ребенок. То, что когда-то было в стране Задумчивого Тростника, ушло навсегда, как и все другое, оно отдалилось во времени, уплыло в страну горлиц.
Если бы какой-нибудь осведомленный анонимный наблюдатель сообщил, что с ребенком все в порядке, что с ним ничего не происходит, это утешительное сообщение было бы ошибочно понято как прелюдия к требованию выкупа. Причина кроется в том, что ни одну человеческую жизнь нельзя заменить другой. Родители, почти потерявшие надежду, не могут воссоздать или как-нибудь еще обзавестись живой копией ребенка, хотя они, конечно же, могут произвести на свет еще одного, но для этого им придется прожить в браке достаточно долго.
Дети в группе страдают от ночных кошмаров и энуреза. В садике они ведут себя апатично, осторожно, проявляют новое для них нежелание отвечать на вопросы, реагируют как дряхлые старики. На школьном собрании, когда всех малышей усаживают в актовом зале, почти каждый из них выражает желание, чтобы пропавшая девочка вернулась. Письма и открытки к ней едва помещаются в два огромных мешка в кабинете директора, а вместе с ежедневно транслируемыми по радио и телевидению обращениями родителей к похитителю или похитителям, думаю, получится еще и третья груда, и тогда весь этот коллективный дар будет предложен обезумевшим от горя родителям.
* * *
Произведения искусства порождают реакции, которые на первый взгляд никак не связаны с ними. Беспомощность, горе и скорбь могут существовать параллельно с агрессией, враждебностью, злобой или даже с безмятежным спокойствием и утешением. Чем более совершенна и искусна работа, тем более насыщенные и длительные реакции она пробуждает.
* * *
Глубоко-глубоко в грязной могиле королева и мать почувствовала слезы своей пропавшей дочери.
Все пройдет.
Превратившись в горлицу, она поднялась из могильной тьмы и опустилась на ореховое дерево.
Все переменится.
С самой верхней ветки горлица пела свою бесконечную песню.
Все принадлежит той, которая ищет истину.
– А в чем истина? – крикнула ослепленная великолепием дочь, подняв голову вверх.
Все пройдет, все переменится, все твое.
Так пела горлица.
* * *
Недавно в личной беседе с директором я объявила о своем желании по окончании семестра уволиться и переехать в другой штат.
Директор у нас – добродушный, ограниченный человек, все еще преданный, можно даже сказать, верно преданный ценностям, которые он впитал из популярной музыки конца шестидесятых. Ему редко удавалось скрыть неловкость при моем появлении. Кроме того, он прекрасно знает, с каким уважением ко мне относятся в детском саду. К тому же он видел, как мои бывшие воспитанники, теперь ученики средней школы, приходят ко мне в группу и рассказывают трепещущим детишкам, что миссис Эш наставила их на путь истинный, что благодаря урокам миссис Эш они успешно учатся в школе и продолжат в том же духе в колледже.
Не в состоянии сдержать борьбу эмоций, вызванную моим заявлением, директор уверил меня, что сегодня же вечером напишет рекомендательное письмо, с ним я получу работу в любом детском саду, частном или государственном, по моему желанию.
Поблагодарив, я промолвила: «Я не могу требовать от вас такой доброты, но и не откажусь от нее».
Директор откинулся назад в кресле и посмотрел на меня сквозь бабушкины очки – внимательно, но нельзя сказать, что недобро. Его правая рука взлетела, как горлица, чтобы погладить седеющую бороду, но остановилась на полпути и вернулась на колено. Затем он положил обе руки на стол, перекрестил пальцы, все еще глядя на меня вопросительно.
– С вами все в порядке? – спросил он.
– Давайте определимся с терминами, – проговорила я. – Если вы хотите знать, в добром ли я здравии, физически и умственно, удовлетворена ли своей работой, я скажу: «Да, со мной все в порядке».
– Вы прекрасно поработали, и ваша помощь была неоценима, особенно когда пропала Тори, – сказал он. – Но я не могу не спросить, повлияло ли это как-то на ваше решение?
– Мои решения приходят сами по себе, – ответила я. – Все пройдет, все переменится. Я достаточно спокойный человек.
Директор пообещал принести рекомендательное письмо завтра в первой половине дня и, как я и думала, сдержал слово. Несмотря на мои серьезные замечания по поводу его методов работы, отношения к детям и идеологии – несмотря на мою полную уверенность в том, что на следующий год его без лишних церемоний выгонят с работы, – не могу не пожелать бедолаге всего самого лучшего.
Романтично, не так ли?
N направил взятый напрокат «пежо» через проем в стене и припарковал машину у входа в трактир. Слева от него за старыми дверями темноволосая девушка в ярко-голубом платье подняла с пола мешок муки. Она втащила его на прилавок перед собой и разорвала. Когда N вышел из машины, девушка бросила на него вялый, безразличный взгляд и, зачерпнув из мешка полную горсть муки, высыпала ее на разделочную доску. Высоко в холодном сером небе медленно плыли густые облака. К югу кучевые облака цеплялись за ветки деревьев и льнули к склонам гор.
N достал из багажника свою сумку на колесиках и рюкзак для книг, хлопнул дверью и заглянул в дом через кухонную дверь.
Девушка в голубом платье подняла большой нож и с силой опустила его на ощипанного цыпленка без головы.
N вытащил ручку сумки и покатил ее к стеклянной входной двери.
Он прошел под аркой и оказался в узком неосвещенном холле. Напротив дальней стены стоял длинный стол, заваленный брошюрами. С другой стороны широкие двери открывались в столовую с четырьмя рядами столов. Столы были составлены вместе и накрыты к обеду скатертями в красную клетку. Почерневший от копоти камин с двумя металлическими решетками занимал заднюю стену столовой. С левой стороны через дверь с верхней панелью из цветного стекла в холл проникали мужские голоса.
N прошел через столовую к маленькому неопрятному кабинету, где располагались конторка, стол, заваленный регистрационными книгами и ворохом бумаг, и вытертый стул. Часы рядом с рекламным плакатом какого-то сыра показывали пять тридцать, его ждали еще сорок пять минут назад.
– Bonjour. Monsieur? Madame?
Никто не ответил. N направился к лестнице слева от кабинета. Четыре ступеньки вниз, коридор вел мимо двух дверей с круглыми окошками на уровне глаз, они были похожи на двери закусочных вагона-ресторана из его далекой молодости. Напротив находились двери с номерами 101, 102, 103. Более широкая часть лестницы вела вверх, к пролету, а потом выше, на следующий этаж.
– Bonjour.
Его голос на лестнице отдавался эхом. N уловил мимолетный, но отчетливый запах старого пота и немытой плоти.
Оставив сумку у конторки, он притащил рюкзак к дверям столовой. Кто-то резко выкрикнул позади него какую-то фразу, другие засмеялись. N прошел вдоль столов и добрался до двери с панелью из цветного стекла. Он дважды постучал, затем толкнул ее.
От двери, ведущей к автостоянке, пустые столы расходились веером и заканчивались барной стойкой. Мужчина с лицом развратного академика, в неопрятном твидовом пиджаке, человек болезненного вида с собачьей физиономией, в затасканном голубом спортивном костюме, и лысый бармен оглянулись на него и вновь продолжили разговор, но уже гораздо тише. N плюхнул свой рюкзак на стойку бара и взял табурет. Бармен смерил его взглядом и медленно направился к бару.
– Извините, сэр, но там, за конторкой, никого нет, – сказал N по-французски.
Бармен протянул руку через стойку. Он оглянулся на своих товарищей, затем безрадостно улыбнулся N.
– Мистер Кэш? Мы ждали вас раньше.
N отрицательно помахал длинной рукой.
– У меня были проблемы по дороге из Пау.
– Проблемы с машиной?
– Нет, никак не мог выбраться из Олорона, – сказал N.
Ему дважды пришлось проехать по южной окраине старого города в поисках выезда, пока беззубый старикашка на перекрестке на его крик: «Монтори?» не махнул рукой в сторону шоссе.
– Да, Олорон – настоящее препятствие на пути людей, пытающихся найти эти маленькие городки.
Владелец гостиницы оглянулся через плечо и повторил фразу. Его друзья уже приближались к той стадии опьянения, когда ходить гораздо труднее, чем вести машину.
Собаколицый в спортивном костюме сказал:
– В Олороне, если ты спросишь, где находится Монтори, ответят тебе: «А что такое Монтори?»
– Это точно, – сказал его друг. – А что это такое?
Владелец гостиницы повернулся к N.
– Ваши вещи в машине?
N снял со стойки рюкзак.
– Сумка у конторки.
Хозяин гостиницы крякнул и повел N в столовую. Двое других, как собаки, последовали за ними.
– Вы очень хорошо говорите по-французски, мистер Кэш. Я бы сказал: это не совсем типично для американца – говорить с таким приятным французским акцентом. Вероятно, вы живете в Париже?
– Спасибо, – ответил N. – Я живу в Нью-Йорке.
По сути, так оно и было. Обычно N проводил гораздо больше времени в квартире в Ист-Сайде, чем в домике в Гштааде. Правда, в течение последних двух лет, весьма необычных, ему приходилось снимать комнаты в отелях Сан-Сальвадора, Манагуа, Хьюстона, Праги, Бонна, Тель-Авива и Сингапура.
– Тогда вы, наверное, провели неделю в Париже?
– Я провел там пару дней, – ответил N.
Позади один из мужчин сказал:
– Париж сейчас оккупировали японцы. Я слышал, в «Брассери Липп» теперь вместо сарделек подают сырую рыбу.
Они вышли в холл. N и хозяин гостиницы отправились к конторке, а двое других делали вид, что очень интересуются туристическими проспектами.
– Сколько дней вы проведете у нас? Два, может быть, три?
– Вероятно, два, – произнес N, прекрасно зная, что все эти детали уже улажены.
– Будете ли вы ужинать с нами сегодня вечером?
– К сожалению, не смогу.
На лице хозяина тут же отразилось неудовольствие. Он махнул рукой в сторону столовой и заявил:
– Присоединяйтесь к нам завтра. Будет жареная баранина. Но нужно предупредить хотя бы за час до обеда. Вы будете выезжать вечерами?
– Да.
– Мы закрываем двери на замок в одиннадцать. Есть звонок, но у меня нет желания вставать с постели, чтобы открыть вам. Можете воспользоваться кодовым замком на входе. Наберите два, три, четыре, пять, легко, правда? У конторки возьмете свой ключ. А на следующий день оставите его на столе, и его повесят назад на стенд. Что привело вас в Страну Басков, мистер Кэш?
– Сочетаю полезное с приятным.
– Вы занимаетесь?…
– Я пишу путевые заметки, – пояснил N. – Это прекрасный уголок планеты.
