скачать книгу бесплатно
Словно повинуясь его призыву, картинка меняется. Теперь это город, широченный проспект, ближние новостройки с мощными, будто крепости, мрачноватыми, еще сталинскими домами. Трехэтажное здание с портиком, чуть сдвинутое газоном от мостовой, окружено, будто кляксой, плотной толпой. Видны транспаранты: «Предатели!», «Арконские крысы!», «Руки прочь от Земли!», «Вы же люди! Останьтесь!», «Эта планета принадлежит только нам!»… Видна цепь полицейских, похожих в своем черном, стеклопластовом обмундировании на марсиан, виден лежащий на боку рогатый автобус, безобразно помятый, с выбитыми по всей длине стеклами, и другой автобус, еще на колесах, но тоже покореженный ударами в лоб.
– Разрастается инцидент в Санкт-Петербурге, – комментирует диктор, – где к гражданам города, уже третий день блокирующим эмиграционный пункт, присоединились жители Ленинградской области. Полиции пока не удается восстановить порядок. Во вчерашних столкновениях пострадали пять человек. Они госпитализированы. Дорожно-патрульная служба информирует петербуржцев, что проезд от центра по правой стороне Московского проспекта закрыт…
Камера смещается немного вперед, и становится видно, как из толпы в сторону трехэтажного особняка летят бутылки и камни.
– Сволочи! – с чувством говорит Тетка.
Дядь Леша тут же интересуется:
– Кто, те или эти?
– А все они сволочи, что здесь, что там – разницы никакой…
– Как же ты будешь там жить – если со сволочами?
Тетка машет рукой:
– А как жила здесь, так и там буду жить…
Лизетта думает: вот в том-то и дело. Тетка там будет жить точно так же, как здесь. И, наверное, не только она. Многие, оказавшись на Терре, впрягутся в лямки привычного муторного бытия. Спрашивается, зачем им лететь? Лизетта колеблется. Ей кажется, что выйти из квартиры – это пересечь невидимую черту, остротой лезвия отделяющую то, что было, от того, что есть. Ступить в иной мир, где все будет не так.
Она сама теперь станет иной.
Чувство это еще больше усиливается, когда они гуськом идут через двор. Солнечные блики, отражаясь от окон, бьют по глазам. Старухи на скамейке, приткнутой у парадной, комментируют их проход:
– Из четырнадцатой квартиры, намылились…
– На свой этот Уркон…
– Утекают?..
– Ну да…
– А вот если нашим ребятам про них сказать?..
Шуршат, как змеи, ядовитые голоса.
– Не оборачивайся, – шепчет Павлик, взяв ее под руку.
Кожа его чуть обжигает.
Он в первый раз – вот так – осмелился прикоснуться к ней.
Машина ждет их недалеко от ворот. С виду это – маршрутка, у нее за стеклом даже прикреплена, как положено, табличка с указанием адресов. Чинок уже сидит на месте рядом с водителем. Дядь Леша неторопливо устраивается за рулем и, подождав, пока все успокоятся, говорит:
– Значит так. Слушайте внимательно, повторять не буду. Если нас остановят – полиция там, патруль или блокпост, то объясняться с ними буду я сам. Остальные молчат. – Он обводит командирским взглядом салон. – Все поняли? – Отдельно спрашивает у Тетки: – Ты поняла?
Та невнятно бормочет:
– Да поняла, поняла…
– Ну тогда – все. – Дядь Леша кладет руки на руль. – Как там Гагарин сказал, «Поехали!».
Урчит мотор, дядь Леша отжимает сцепление, маршрутка осторожно переваливает с тротуара на проезжую часть, колеса соскакивают с поребрика, салон слегка вздрагивает, и Лизетте, прильнувшей к окну, кажется, что вместе с ним вздрагивает весь мир…
8
Андрон сидит, прижав ладони к коленям, и старается, чтобы вид у него был естественный. На самом деле это не просто. Внутреннее напряжение дает о себе знать. Конечно! В такие административные выси он еще не взлетал. На первый взгляд, кабинет самый обычный: полированный стол с круглой лампой, с календарем, с держателем для авторучек и карандашей, еще один столик сбоку, поменьше, на который водружен большой монитор, в углу – тумбочка, где поблескивает электрочайничек и несколько чашек, шторы на окнах, стандартный, из трех матовых дисков светильник на потолке. Ничего особенного. Разве что вместо ламината – паркет, и разве что дверь, в которую он из приемной вошел, закрылась мягко и плотно, исключив какое-либо проникновение звуков изнутри и извне.
И все же чувствуется, что кабинет этот пропитан властью. Воздух здесь будто из электричества: вот-вот засверкают по всей шири его обжигающие, мелкие искры. Андрон, как и многие, знает, что это не простой кабинет. Именно сюда спускается президент, чтобы в тесном кругу, где можно разговаривать откровенно, обсудить назревшие стратегические вопросы. По слухам, именно здесь в напряженные дни присоединения Крыма, когда в Черное море выдвинулся для демонстрации силы американский военный эсминец, один из новейших имеющихся на вооружении США, обсуждался тяжелый вопрос: насколько далеко мы можем зайти в ответных действиях? Вот когда действительно полыхали электрические разряды. Вот когда жутковатый, сухой треск заглушал голоса. Мы не нападаем, мы защищаемся, сказал тогда президент. Он тер серые щеки, в складках отливающие желтизной. Набрякли под глазами мешки. В четыре часа утра вопрос был решен. Через сутки российский бомбардировщик СУ-24М имитировал на эсминец боевую атаку, одновременно вырубив на подлете всю корабельную электронику, после чего тот, ковыляя, покинул Черное море.
– Так в чем все-таки состоит главная трудность? – негромко спрашивает Скелетон.
Отвечать надо сразу, кратко и четко. Раздумья и длинные объяснения воспринимаются им как признак некомпетентности. Оргвыводы могут последовать незамедлительно. Никто не умеет так быстро и беспощадно избавляться от ненужных людей, как этот немногословный и очень сдержанный человек. Поэтому Андрон одним абзацем формулирует мысль: главная трудность переговоров заключается в том, что арконцы ни под каким видом не передадут нам своих технологий: разрыв знаний слишком велик, есть риск, что посыпятся целые секторы мировой экономики, мы просто не сможем выкарабкаться из-под обломков.
– А что там наш российский эксперт? – спрашивает Скелетон. – Он реально осознает, какая задача поставлена перед ним?
В руках у него появляется карандаш, и Скелетон начинает его тупым, круглым концом постукивать по полированной деревянной поверхности. Согласно «табличке жестов», которую Андрон недавно купил, это и не хорошо, и не плохо. Это просто состояние неопределенности. Постукивание означает, что Скелетон еще не пришел к какому-либо решению.
Если только табличка не врет.
– Профессор Коврин… Это ведь вы его рекомендовали.
В том смысле, что ответственность за рекомендацию несет тоже он.
Андрон опять очень коротко объясняет, что контроль над переговорами, в частности над каждой группой экспертов, с самого начала организован был таким образом, что никакую информацию, полученную от арконцев, скрыть невозможно. ДЕКОН за этим строго следит. Фиксируется каждый взгляд, каждое слово, протоколы тут же выкладываются в рабочую сеть Центра и непрерывно, в режиме онлайн, анализируются экспертным сообществом.
– Мы можем лишь по-своему интерпретировать то, что известно всем, – заключает он. – Аналогичным образом действуют и другие группы экспертов. Однако даже эту нашу собственную интерпретацию мы обязаны зарегистрировать в протоколе. Либо – держать ее при себе. Технической возможности передать информацию вне официальных каналов у нас нет.
Андрон недоумевает. Все это должно быть Скелетону известно не хуже, чем ему самому. Протоколы переговоров Скелетон, разумеется, не читает, но референты, несомненно, представляют ему соответствующие конспективные изложения. И со спецслужбами он данный вопрос, вероятно, уже не раз обсуждал. Так в чем же дело? Стоило ли ради этого его вызывать? Стоило ли десять часов лететь в самолете, чтобы на банальный вопрос дать такой же банальный ответ?
Между тем Скелетон костяными пальцами перехватывает карандаш и направляет его острие вперед.
Такой жест требует повышенного внимания.
Если опять-таки табличка не врет. Скелетону в ней уделено двадцать шесть строк. Президенту, кстати, немногим больше – тридцать одна. Не случайно шепчутся в кулуарах, что правит у нас не президент, а именно Скелетон. Президент соглашается с ним в восьми случаях из десяти.
Итак – Скелетон.
– Задача наших экспертов, – скрипучим голосом поясняет он, – заключается не только лишь в том, чтобы отстаивать на переговорах интересы всего человечества, чему мы, разумеется, будем неукоснительно следовать, но еще и в том, чтобы по мере возможностей отстаивать национальные интересы России. Мы не можем позволить, чтобы стратегические инновации, которые способны изменить весь облик Земли, присвоила и использовала какая-то одна из держав. Вам это понятно?
Недоумение у Андрон сменяется разочарованием. Так это что? Это обычная начальственная накачка? Они видят, что переговоры идут, а результаты работы – микроскопические. Они рассчитывали на чудо, которое, пролившись дождем изобилия, позволит им и дальше удерживать власть в стране. Но чуда, вопреки их надеждам, все нет и нет. Нет чуда, нет волшебного преображения. Нет благодатного ливня, предвещающего спокойные, тучные годы, заслугу за которые можно было бы приписать себе. Напротив, понемногу становится только хуже. Паркет в кабинете чуть-чуть поскрипывал, когда Андрон шел по нему. И точно так же сейчас чуть-чуть поскрипывает все здание, вся страна. Он вспоминает, что недавно прочел статью, где говорилось, что Контакт с иным разумом – это испытание земной цивилизации на прочность. Проверке на излом подвергается все: мировоззрение, культура, экономика, геополитическая конфигурация. Причем относится это не только к цивилизации в целом, но и к каждому отдельному государству – к каждой нации, к каждому народу, к каждому человеку. Вся земная жизнь должна теперь измениться. А мы разве способны на это? У нас – вертикаль, жесткая конструкция власти, арматура, в принципе не подлежащая никаким изменениям. Она прочна, пока представляет собой монолит, но стоит треснуть хоть одной из опор, и начинается вот такое тихое, но опасное поскрипывание. Скелетон это поскрипывание уже слышит. И, вероятно, так же слышит его президент.
А больше всего они, видимо, опасаются, что Америка, которая технологически сейчас намного сильнее других, аккуратно, в тайне от всех выпиливает для себя из тех же переговоров некий важный фрагмент, и это уже в ближайшие годы даст ей реальную власть над миром. Вот страх, от которого их трясет по ночам, от которого прошибает пот и леденеют даже бесчувственные костяные пальцы. И что с этим делать? Ну ясно – вызвать непосредственного исполнителя и накачать его так, чтобы и того ледяной пот прошиб. И ведь действительно прошибает. Андрон чувствует, как у него стекает по сердцу омерзительный холодок. Сколько было потрачено сил, чтобы попасть в этот треклятый ДЕКОН. Сколько потребовалось перешептываний, интриг, обещаний (которые он вовсе не собирается выполнять, хотя кое-что выполнить все же придется), сколько было взято на себя обязательств, сколько было сделано суетливых телодвижений, чтобы втиснуться в лифт, стремительно движущийся наверх. Но попал он туда все же чисто случайно. Взмахнула крылами та пара страниц, которые еще в мае ему переслал Илья. И вот теперь этот лифт грозит обрушиться вниз. Пара полузабытых страниц его уже не спасет. Потому что кто окажется виноватым, что чуда не произошло? Что те двенадцать – четырнадцать человек, которые на самом деле управляют страной, лишь облизнутся при виде вкусного пирога, но сами от него не получат ни крошки? А это значит, что он, Андрон Лавенков, ссыплется в придонную слизь, в тину, в мелкий исполнительский бентос, где копошатся моллюски, ракообразные и червячки. И – уже навсегда.
– Да, я это понимаю, – отвечает он.
Он лишь надеется, что ненависть, переполняющая его сейчас, в голосе не слышна. Ненависть к идолу, демиургу, который движением высохшего мизинца может смахнуть его в склизкую черноту.
Отвратительное ощущение – чувствовать себя червячком.
Острие карандаша по-прежнему нацелено на него.
– У вас есть конкретные предложения?
Конкретных предложений у Андрона, разумеется, нет. Однако сознаваться в этом нельзя. Сознаться – значит, самому вычеркнуть себя из административного бытия. Поэтому, выждав для солидности пару мгновений, он отвечает, что конкретное предложение у него, разумеется, есть. Сейчас они вместе с профессором Ковриным как раз разрабатывают сюжет, на который пока никто внимания не обратил. Не вдаваясь в научную терминологию, можно сказать, что мы хотим сделать ставку на гуманизм.
Бесцветные брови у Скелетона на миллиметр сдвигаются вверх.
– Гуманизм?
Скелетон, кажется, удивлен.
Словно в кабинет залетел немыслимый здесь майский жук, стал гудеть над нашими головами.
Но ведь удивить – это почти победить. И Андрон, не торопясь, объясняет, что наши… э-э-э… политические партнеры… акцентируются в переговорах по большей части на технологических инновациях. А это, как давно стало ясным, тупик. Делиться с нами своими технологическими достижениями арконцы не станут. Мы же сейчас хотим сосредоточиться на инновациях гуманитарных, прежде всего – как сделать так, чтобы эффективнее, качественнее стал сам человек. Вот что может арконцев действительно заинтересовать. Гуманитарные инновации, собственно гуманизм – это, если так можно выразиться, их слабое место, то, что они ценят выше всего. Арконцев шокируют масштабы насилия на Земле. Они считают, что уровень его недопустимо высок. И если мы сумеем грамотно задействовать данный регистр, то вполне можем рассчитывать на их содержательное внимание. Полагаю, что через две недели проект будет готов…
Андрон и сам не очень хорошо понимает, о чем говорит, но надеется, что течение слов породит в конце концов некую мысль. Или, по крайней мере, видимость мысли, семантический призрак, который потом можно будет оформить в проект.
Сейчас главное – выиграть время.
Остаться в кабинке лифта, пока еще продвигающегося на верхние этажи.
Ведь не случайно же он оказался именно здесь.
В кабинете, где на острие простого карандаша сконцентрирована настоящая власть.
Вместе с тем он чувствует в себе тревожную пустоту и очень боится, что ее также почувствует и Скелетон. Ведь за словами, которые он произносит, ничего не стоит, а Скелетон как раз и славится тем, что, словно рентгеном, просвечивает каждого человека насквозь.
И вдруг карандаш, нацеленный на него, опускается.
– Проект? – переспрашивает Скелетон.
– Да, проект…
Две или три секунды в кабинете царит настороженная тишина, а затем Скелетон откидывается на спинку кресла и чуть-чуть приподнимает уголки бледных губ. Согласно той же табличке – высшая степень административного одобрения.
– Ну что ж, тогда через две недели я жду от вас соответствующий документ…
«Что я ему такого сказал? – думает Андрон, идя по длинному коридору. – Что я ему такого сказал, что он при всей своей легендарной выдержке изменился в лице? Ведь, если говорить откровенно, я ему, в общем-то, ничего не сказал: набор случайных фраз, формально сцепленных между собой».
Он жмет руки и отвечает на приветствия встречных. Коридор за эти минуты претерпевает поразительные изменения. Сюда Андрон шел – ни одна муха не прожужжала: пустота, эмаль белых дверей, хранящих государственные секреты. Теперь же двадцатый, наверное, человек, вынырнувший из кабинета как бы по делу, со значением в голосе сообщает, что рад его видеть. Сколько искренних, доброжелательных восклицаний, сколько торопливо протянутых дружеских рук. Они уже знают, думает Андрон, приветливо улыбаясь в ответ. Прошло тридцать секунд, не больше, а они уже знают, что Скелетон мою работу одобрил. Прямо какие-то излучения просачиваются сквозь стены. Какие-то бюрократические нейтрино, распространяющиеся со скоростью света.
И не то чтобы ему это не нравилось. Нет, на данном этапе – это громадный карьерный плюс. Это гарантия, что в ближайшее время он не слетит. И все же внутри у него что-то ноет, что-то побаливает, будто воткнулась туда заноза, выточенная изо льда.
Андрон знает, что это надолго.
До тех пор, пока все не станет предельно ясным.
Вот только когда это произойдет?
«Так что же такое я Скелетону сказал? – думает он, направляясь к лестнице. Что я ему такое сказал, черт меня побери? Что я ему сказал? Ведь я же явно подкинул ему какую-то очень неплохую идею…»
9
«Инцидент первого дня», как он был назван впоследствии, до сих пор служит предметом ожесточенных дискуссий. Одни эксперты, видимо под впечатлением фильмов типа «День независимости», рассматривают его как прямую агрессию пришельцев против Земли. Дескать, арконцы сразу же попытались взять под контроль сознание большой группы людей, и не просто людей, а представителей властных и когнитивных элит, и через них навязать свою волю всем остальным. К счастью, им это не удалось. Земляне в подавляющем большинстве оказались устойчивыми к воздействию зомбирующего «психогенного поля». Зато теперь стали предельно ясны планы «галактических оккупантов» – они намерены превратить человечество в стадо покорных рабов.
Другие эксперты, напротив, считают, что это была лишь неудачная попытка тестирования. Арконцы попробовали таким образом выявить, насколько их психика совместима с психикой человека и можно ли на этой основе установить с людьми прямой (экстрасенсорный) контакт. Впрочем, в подтексте речь здесь тоже идет об агрессии, ведь тестирование, как оно было осуществлено, проводилось без ведома и разрешения реципиентов.
Обе точки зрения, хоть и были официально отвергнуты, но легли мрачной тенью на последующие события.
Сейчас трудно сказать, кому пришла в голову светлая мысль превратить первый раунд переговоров в торжественный и вдохновляющий церемониал, в общеземной Праздник Контакта между арконцами и людьми. Вероятно, здесь сработала компенсация за довольно-таки глупое стояние делегации Генеральной Ассамблеи ООН при посадке арконского модуля, когда к великому разочарованию всех, из него так никто и не вышел. (Арконцы в конце концов известили, что им необходимо время для адаптации к земной атмосфере.) Ну да это неважно. Подготовка к прибытию звездных гостей и без того была исключительно напряженной. Мы, и прежде всего наш Технический комитет, испытывали острейший дефицит времени. Согласно расчетам арконцев они должны были выйти на орбиту Земли всего через месяц после установления радиосвязи, и, кстати, группа физиков Массачусетского технологического института, исходя из расстояния от Земли до Марса, уже попыталась – в первом приближении, разумеется – нащупать возможные принципы движения инопланетного корабля. Я в физике мало что понимаю, и потому в данную проблему вдаваться не буду, зато видев многое своими глазами, могу твердо сказать, что Технический комитет, отвечающий за материальную сторону подготовки, с первой же отмашки флажка работал в режиме непрекращающегося аврала. В зоне прибытия (пятьдесят километров от Напалеба) монтировались ячеистые, как соты, огромные геодезические купола, возводились корпуса трехэтажных гостиниц для экспертов и технического персонала, оборудовался мощный центр связи, накатывались асфальтовые дорожки, высаживались вдоль них пальмы и цветники, копались рвы, укладывались трубы и кабели, создавался в отдельном секторе обширный транспортный парк, бурились артезианские скважины для воды. Воды у нас вообще катастрофически не хватало. Та, что начали качать из водоносных пластов, имела какой-то специфический минеральный состав, пить ее без сложной очистки было нельзя, она использовалась только для технических нужд. Из Напалеба, где были пробиты скважины к другому пласту, ежедневно прибывал громадный автопоезд цистерн. Все равно норма выдачи питьевой воды ограничивалась лишь четырьмя литрами в день. На жизнь, в общем, хватало, но, как я понимаю, нервировало нашу администрацию тем, что в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств мы могли продержаться на аварийных запасах не более двух-трех суток.
Особое внимание, разумеется, уделялось самому сектору переговоров. Все две недели, прошедшие после посадки (и если бы не этот внезапный временной лаг, строительство не успели бы завершить), черный конус арконского модуля, первоначально едва высовывавшийся из песка, быстро рос и наконец превратился в гладкую сферу диаметром около девяноста метров и высотой около тридцати. Цвет его из зловеще черного стал серебристым, легким, будто отвердевший туман, а сам громадный бархан при этом исчез (физики говорили, что тут, наверное, работает «конвертер материи»). Так вот, по взаимному согласованию, метрах в пятидесяти от защитного поля, обозначенного яркой оранжевой полосой, был возведен шестигранный Павильон в виде ротонды: зеркальные, односторонние окна, кондиционеры, зал на семьдесят мест, начиненный аудио- и видеоаппаратурой. Чак Джабата (для меня к тому времени уже попросту Чак), профессиональный переговорщик, некоторое время работавший в ФБР (о чем меня тут же проинформировал Андрон Лавенков), объяснил, что это так называемый «показательный жест»: арконцы, видимо, изучили дипломатические протоколы Земли и таким образом демонстрируют нам равенство обеих сторон. Если бы они пригласили нас под Купол, к себе, то это выглядело бы как «побеждённые» являются к «победителю». Если же переговоры ведутся на земной территории – то есть, напротив, арконцы сами являются к нам, – то это означает, что они признают суверенитет Земли. Так что Павильон был возведен неспроста, и неспроста от Купола, точнее от границы защитного поля, была к нему пристроена округлая стеклянная галерея, по которой арконская делегация должна была каждый день проходить.
Ну что ж, может быть.
Профессионалам виднее.
Во всяком случае, в течение этих полутора полутора месяцев обстановка в Центре представляла собой настоящий строительный ад: все вокруг дико ревело, подрагивало, как при землетрясении, жутко бухало, взвизгивало, оглушительно грохотало, проползали тяжелые грузовики, вгрызались в оплывающие барханы бульдозеры, поворачивались монтажные краны, взмахивали зубчатыми пастями экскаваторы, то и дело приземлялись транспортные вертолеты, рычали бронетранспортеры, едущие неизвестно куда, трусцой пробегали туда же солдаты, на каждом свободном метре, будто термиты, копошились рабочие в желтых светоотражающих куртках. Нигде шагу нельзя было ступить, чтобы не споткнуться о доску, кабель, перегородку, трубу или о какой-нибудь загадочный растопыренный механизм.
Мы, теперь имеется в виду команда международных экспертов, провели в этом аду почти три недели. Размещать нас, пускай даже временно, в Эр-Рияде оказалось рискованно: там как раз в эти дни начались масштабные столкновения демонстрантов с полицией, выросли на улицах баррикады, то и дело вспыхивала беспорядочная стрельба, счет пострадавших шел на десятки, а по неофициальным данным на сотни гражданских лиц. Правительство объявило в стране чрезвычайное положение, но сбить репрессиями волну протестов не удалось. Напалеб же, ближайший к нам городок, для размещения нашей компании тоже совершенно не подходил: полсотни мелких строений, полузаброшенных, среди песков, никакого приемлемого жилья, никакой инфраструктуры. Неделю нам пришлось прожить в армейских палатках, каждая на шесть человек, воспоминания об этом, я думаю, сохранятся у меня на всю жизнь, и лишь в середине мая, когда уже навалилась жара, нас переселили в гостиничные корпуса, где еще полным ходом шли отделочные работы. Спать приходилось то под сверление, казалось, над самым ухом, то под упорное, с утра до утра, долбление стен, вдыхать то запах краски, то свежезамешанного бетона, то просто душную белесую пыль, висящую между стен.
Бытовые мелочи, впрочем, отходили на задний план. У нас, экспертов, был свой аврал, тоже не прекращающийся ни на секунду. Лавенков как-то обмолвился о «битве народов», которая вспыхнула во властных верхах, едва команду экспертов начали формировать: каждая из великих держав пыталась протолкнуть туда побольше своих. Аналогичная битва теперь вспыхнула и у нас. И если со структурой рабочих групп из четырех-пяти человек (так просили арконцы) мы справились довольно легко, то ожесточенные разногласия вызвал вопрос о стратегии переговоров: что именно в результате их мы хотим получить. (Всё! – сразу же вскричал Пламен Дончев, как выяснилось, самый темпераментный среди нас.) Спичку к сухой щепе поднес Чак. Дождавшись, пока Пламик после своего восклицания перестанет довольно ржать, он спокойным голосом пояснил, что наша позиция на переговорах является очень слабой. Конечно, хорошо, что арконцы придерживаются внешнего, формального равноправия, но ни о каком содержательном равенстве и речи не может быть. Слишком уж различаются силы сторон. Слишком велик разрыв в уровнях цивилизационного бытия. И здесь же Чак сформулировал главную мысль: основная трудность для человечества заключается в том, что нам, в сущности, нечего предложить. У нас нет ничего, что могло бы арконцев заинтересовать. И потому базовая стратегия переговоров, если выражаться простыми словами, должна быть такой: брать, что дают, и непрерывно за это благодарить. Модель – детский сад, куда заглянула проверочная комиссия. Мы не должны надоедать взрослым людям своими капризами и нытьем. Мы не должны дергать их за полы одежд и клянчить всякую привлекательную мишуру. Нам следует наивно радоваться и лопотать, тогда есть надежда на горсть вкусных орешков, пряников или конфет.
Это выступление Чака вызвало катаклизм эмоций. Разумеется, руками никто не размахивал и никто, кроме Пламика, голоса не повышал. Сдержанность и корректность – одно из положительных качеств научной среды. Вместе с тем тут же хлынула такая лавина язвительных замечаний, сразу же возник вокруг Чака такой смысловой накал, что, казалось, его разъедают пары невидимой кислоты. Мне особенно врезалось в память высказывание Хаймы ван Брюгманс, профессора социологии из Амстердама и одновременно президента известной организации, отстаивающей права меньшинств, что «уважаемый доктор Джабата навязывает нам всем комплекс «хорошего негра», который белые американцы пытались внедрить в своем расовом обществе еще сто лет назад». Дескать, «хороший негр» заведомо признает белого человека неким высшим по отношению к себе существом, заведомо соглашается, что белый человек желает негру только добра и потому безоговорочно подчиняется ему, белому человеку, всегда и во всем. Своеобразная инвектива, особенно если учесть, что сам Чак, типичный афроамериканец, был чернее смолы.
Интересно, что в роли главного оппонента Чака неожиданно выступил я. Когда дискуссия двинулась по второму кругу, то есть по обыкновению всех дискуссий начала буксовать, я высказался в том духе, что, как ни странно, нам все-таки есть, что предложить нашим звездным гостям. Речь идет о глобальном гносеологическом кризисе, скромно заметил я и пояснил, что земная наука пока развивается исключительно экстенсивным путем: каждая разгаданная тайна природы высвечивает две новые, которые опять-таки требуется разгадать. Фронт познания расширяется непрерывно. Пока явных границ ему вроде бы нет. Однако это не означает, что так будет всегда. Вселенная, разумеется, бесконечна, но не бесконечно разнообразна, сказал я. Она однородна и изотропна. (Именно так! – своим музыкальным голосом немедленно подтвердила Ай Динь. Она как астрофизик уже поняла, к чему я веду.) Для цивилизации, неимоверно превосходящей земную, может в конце концов наступить тот час, когда основные законы мира будут прояснены. Тогда процесс познания из творческой деятельности превратится в рутину, в механическое накопление унылого «информационного вещества». Говоря проще, если при делении одной амебы образуются две, то принципиально нового организма не возникает: происходит количественный, но не качественный рост. Достижение гносеологического предела – вот с чем, скорее всего, столкнется любая высокоразвитая цивилизация. Между тем познание – имманентная функция мозга. Человек, хомо сапиенс, лишь постольку является человеком разумным, поскольку он способен учиться и познавать. То же самое, видимо, верно и для всякого разумного существа. Остановка познания приведет к острому системному кризису: гносеологическая энергия, наткнувшись на внешние ограничения, обратной волной хлынет внутрь и породит конфликт, который в границах данной цивилизации (или данной вселенной) будет неразрешим. Единственный выход из этого кризиса – найти другую вселенную. И такой вселенной, правда вселенной метафизической, является другая культура. Вот что человечество может вложить в межзвездный проект: другую вселенную, другую культуру, познавая которую, арконцы одновременно будут по-новому познавать и себя. Мы можем предложить им Вселенную смыслов, Вселенную художественных эмоций, которую, даже в первом – чисто культурологическом – приближении, будет не исчерпать.
Должен заметить, что речь моя возымела определенный эффект. Чак сразу же поднял обе ладони, как бы признавая: сдаюсь. Довольно быстро было выработано и то, что мы – все же после некоторых разногласий – назвали «стратегией ожидания». Это была стратегия медленного смыслового сближения, стратегия постановки вопросов, ответы на которые (или отказы от ответов на них) позволили бы нам судить и о технологическом уровне арконской цивилизации, и о том, чего они в действительности от нас хотят. По крайней мере, наметить примерные, рабочие контуры отношений. Интересно, что позже Чак мне честно признался, что именно этого он, в сущности, и стремился достичь: сразу же обозначить крайности и тем самым их избежать. С одной стороны, чтобы мы не ринулись навстречу арконцам с инфантильными криками «Давайте дружить!», а с другой, чтобы мы не считали их заведомыми врагами, ни одному слову которых верить нельзя.
Интересно, что первое, по его мнению, было даже опасней второго.
– Вспомни, – сказал он мне где-то дней через пять, – как в девяностые годы, когда в России рухнула тоталитарная власть, вы, распахнув объятия, ринулись к Западу именно с криком «Давайте дружить!». А дружить с вами никто не намеревался. Запад, то есть Европа и США, вообще не понимают, что такое «дружить». Они воспринимают лишь конвенциональные отношения: вот договор, его следует соблюдать. Отсюда – претензии и обиды обеих сторон, закономерно – через несколько лет переросшие в острый конфликт.
Это было в ночь «бунта экспертов». Мы сидели у Чака в номере, в пахнущей краской гостинице, на втором этаже, к тому времени приведенном в божеский вид, Чак потягивал виски, я – привезенный с собой армянский коньяк. Присутствовала вся наша группа, которая уже была сформирована: и Дафна, время от времени странным тягучим взглядом посматривавшая на меня, и Ай Динь, похожая на воздушный цветок, в свою очередь, улыбавшаяся каждому слову Чака, и полный нервного смятения Юсеф, в чьем желтоватом, истаявшем, будто от лихорадки, лице, казалось, проступала судьба. Юсеф только что произнес страстную речь перед собравшимися в конференц-зале экспертами и все еще пребывал в горячечном ораторском возбуждении. Как я начинал понимать, он в таком состоянии пребывал всегда.
Собственно, мы все пребывали в таком состоянии. Все же бунт – не бунт, бунтом это было трудно назвать, но мы только что предъявили нашей администрации подлинный ультиматум, и никто не знал, каким будет его итог.
Неизвестность, неопределенность – вот что изматывает человека больше всего.
Чак в эту ночь успокаивал нас как мог. Сам он считал, что независимо от причины «бунта» мы поступаем правильно. Рано или поздно, мы такой ультиматум все равно должны были бы предъявить. Так почему бы этого не сделать сейчас, в самый благоприятный период, когда структура административного подчинения еще четко не определена. Конкретная причина протеста, говорил он, не столь уж важна. Гораздо важнее то, чтобы мы проявили себя как организованное смысловое сообщество, как самостоятельная единица, имеющая права, которые никто не может у нас отобрать. Если мы сразу же на этом не настоим, нас будут в дальнейшем рассматривать лишь как обслуживающий персонал, который должен без возражений исполнять любой административный приказ.
Аргументы его выглядели вполне логичными, но мне все же было как-то не по себе. Слишком уж неожиданно закрутился этот водоворот. Связан он был с мерами секретности и безопасности, которые с самого начала попытался установить наш Комитет. Мы, разумеется, понимали, что и то, и другое необходимо, пресса уже больше месяца вскипала самыми дикими предположениями, никому не хотелось, чтобы таблоиды, тем более «народные» электронные СМИ, обмусоливали едкой слюной каждый наш шаг. Определенные ограничения были естественны, и меня, например, нисколько не удивило, что сразу же по прибытии в Центр нас вежливо попросили сдать сотовые телефоны, вместо них выданы были другие, специальные аппараты, замкнутые исключительно на внутреннюю локальную сеть: выйти во внешний мир с них было нельзя. Связываться с родственниками, коллегами или с друзьями нам разрешалось через особый переговорный пункт, и кстати, хоть напрямую об этом объявлено не было, но как-то подразумевалось само собой, что наши разговоры будут прослушиваться, как будут прослушиваться и разговоры по локальной сети. Неприятно, конечно, но все же как бы в порядке вещей. И, между прочим, когда я, будучи еще в Эр-Рияде, позвонил оттуда домой, Анжела мне сообщила, что как раз вчера вечером к нам на квартиру приходили двое мужчин, представившихся сотрудниками ФСБ, и очень подробно расспрашивали ее обо мне, в том числе – не имеются ли у меня какие-нибудь психические или сексуальные отклонения.
– Вежливо так расспрашивали, почти три часа, записывали ответы на диктофон. Ну насчет отклонений я им ответила – один, который моложе, даже слегка покраснел!..
Я, конечно, попытался устроить Лавенкову скандал, но Андрон даже слушать не стал, скучно заметив:
