скачать книгу бесплатно
Когда далекие колокола собора Святого Павла наконец отбивают пять вечера, Эдвард собирает вещи, гасит печь и задувает свечи. Идя через мастерскую к выходу, он ощущает на себе колючие взгляды работников, точно укусы насекомых. Он проходит мимо них, втянув голову в плечи, не говоря ни слова.
Особняк в Мэйфере идеально подходит своему владельцу: он яркий, теплый, но в то же время с претензией. Корнелиус – даже в галстуке с ослабленным узлом, расстегнутой сорочке и в чулках – производит внушительное впечатление. Он приветствует Эдварда крепким рукопожатием, при этом его красивое широкое лицо принимает заботливо-нежное выражение.
– Я беспокоился о тебе, – говорит он, ведя Эдварда в свою библиотеку. – Вчера вечером я был уже готов отправиться к тебе на квартиру, но потом каким-то чутьем понял, что тебе хочется побыть одному.
– Я сам едва не пошел к тебе, но тут погода испортилась, – извиняющимся тоном произносит Эдвард. – Корнелиус, я…
Но Корнелиус поднимает руку и глядит на него с шутливым упреком.
– Не надо! Я все прекрасно понимаю.
– Знаю, что понимаешь, – говорит пристыженный Эдвард. – Но я все равно хочу извиниться. Я был совершенный глупец и вел себя, как избалованный ребенок. – Прости меня, Корнелиус.
Его друг улыбается и отступает к буфету с изяществом, которое заставляет Эдварда ощутить свою прискорбную неловкость.
– Никогда не извиняйся, в этом нет нужды. – Корнелиус наливает бренди в бокал и вручает его Эдварду вместе с небольшой вазочкой с грецкими орехами. Орехи напоминают Эдварду крохотные сморщенные позвонки. Корнелиус плюхается в кресло и жестом приглашает друга занять другое – напротив, у камина.
– Бывают моменты, когда стоит позволить себе минуты грусти.
Эдвард с легкой гримасой усаживается на удобное сиденье из дорогой кожи.
– Не слишком ли ты щедр ко мне?
Корнелиус берет бокал со столика и слегка улыбается, глядя на друга поверх кромки стекла.
– Возможно. Но, согласись, я тебя ничем не попрекаю.
– Наступит момент, когда ты не сможешь мне больше помогать. И ты об этом знаешь. На самом деле я уверен, что этот момент уже настал. Ты и так сделал для меня куда больше, чем следовало. – Эдвард вздыхает, вертит бокал в руке, и тут его друг слегка сощуривает веки; в отблесках пламени его зрачки кажутся почти черными.
– Не думай об этом.
– Но…
– Послушай, не тревожься понапрасну. А не то ты испортишь мой сюрприз.
– Какой сюрприз?
Лицо Корнелиуса снова расплывается в ленивой улыбке, он берет со столика маленькую черную шкатулку, наклоняется над ковром – это тигровая шкура с великолепной головой зверя – и передает шкатулку Эдварду. Его незастегнутая рубашка распахивается на шее и обнажает гладкую мускулистую грудь. Эдвард берет шкатулку из пальцев Корнелиуса.
– Что на сей раз?
– Не спрашивай, – отзывается Корнелиус, вновь утопая в кресле. Он выуживает из своей вазочки орех, забрасывает в рот и жует, демонстрируя белые зубы. – Просто открой!
Что Эдвард и делает, смущенно качая головой, потому как Корнелиус вечно проделывает такие хитрости – если не подкладывает тайком деньги в карман его пальто, то посылает свою экономку миссис Хау с провизией к нему на съемную квартиру или…
Эдвард невольно издает шумный выдох.
– Корнелиус, право, это уж слишком…
В шкатулке, на шелковой подушечке цвета сливок лежит пара запонок. Округлой формы, из золота (Эдварду не надо проверять, точно ли из золота, так как Корнелиус не стал бы дарить ничего иного), с простыми изумрудами в центре. С пуговицу каждый. Неброские, но элегантные.
Камни блестят, точно крошечные глазки.
– Они тебе нравятся? – тихо спрашивает Корнелиус.
– О да, конечно, но…
– Перестань! – перебивает его Корнелиус не терпящим возражений тоном. – Мне просто хотелось поднять тебе настроение.
Эдварда так и подмывает упрекнуть друга, но Корнелиус на него не смотрит. Он пристально изучает орех, зажатый у него между двух пальцев. По выражению лица друга Эдвард понимает, что спорить с ним бесполезно и что от его благодарностей Корнелиус отмахнется, как от надоедливого ребенка.
Корнелиус… Как-то раз он с ехидной усмешкой назвал себя ангелом-хранителем Эдварда, и это определение было недалеко от истины. Если бы не Корнелиус, сегодня Эдвард не сидел бы здесь. «Благодетель» – слово возникает в мозгу у Эдварда, прежде чем он успевает отогнать его, и оставляет горький привкус во рту. Избавится ли он когда-нибудь от этих благодеяний?
Эдвард закрывает шкатулку с запонками и аккуратно ставит ее на столик рядом со своим креслом.
– После того как мы вчера расстались, я встретил в кофейне одного джентльмена, – Эдвард рассказывает об этом, чтобы сменить тему. – Он мне кое-что предложил.
Корнелиус отрывает пристальный взгляд от ореха:
– Что же?
Эдвард отпивает глоточек бренди из бокала. Вкус у напитка резкий, почти обжигающий, и, когда жидкость проливается вниз по пищеводу, он ежится.
– Известно ли тебе что-нибудь о семействе Блейк?
– Как-как?
– Блейк, – с нажимом повторяет Эдвард, подавшись вперед. – Элайджа Блейк с женой торговали древностями на Ладгейт-стрит лет двенадцать назад или около того.
Корнелиус усмехается.
– О, Эдвард! Двенадцать лет назад мы были… – Он осекается, словно спохватываясь, и отводит взгляд. – Откуда я могу знать кого-то, кто жил так давно?
– Но ты же наверняка слышал о них позднее? Они были признанными знатоками антиквариата и трагически погибли, скорее всего, на раскопках. После них осталась лавка, которой сейчас владеет брат Элайджи. Иезекия – вроде бы так его зовут.
Корнелиус насупившись глядит в свой бокал, и на лице у него возникает хорошо знакомое Эдварду выражение. Между бровей прорезается морщинка, губы скользят по краю бокала. Разговор явно задел некую тайную струну в его душе.
– Они занимались греческими древностями, – уточняет Эдвард с надеждой в голосе.
Корнелиус нехотя кивает.
– Теперь я что-то припоминаю. Блейк… Я слыхал про одну художницу – Хелен, так ее, кажется, звали. Уильям Гамильтон[21 - Уильям Дуглас Гамильтон (1730–1803) – английский дипломат и археолог, коллекционер античного искусства.] иногда, в отсутствие Тишбейна[22 - Иоганн Генрих Вильгельм Тишбейн (1751–1829) – немецкий художник-классицист, интересовавшийся древнегреческим искусством.], просил ее рисовать вазы из его греческой коллекции. – Корнелиус отпивает глоток и затем, подержав бренди во рту, глотает. – Возможно, это та самая. А что?
– Этот джентльмен… – тут Эдвард, краснея, умолкает, – поинтересовался, отчего я столь печален. Я ему объяснил, что произошло. Вот тогда-то он и посоветовал мне найти их дочь Пандору Блейк в лавке древностей на Ладгейт-стрит. Он намекнул, что там-де я смогу получить то, что ищу. Нечто, к чему Общество отнесется весьма благосклонно.
Корнелиус озадаченно смотрит на друга.
– О, ради всего святого, Эдвард, неужели ты и впрямь надеешься на то, о чем тебе поведал некий незнакомец в уличной кофейне?
Горящие поленья в камине громко трещат, точно в знак согласия с негодованием хозяина. Эдвард насупливается. Он чувствует обиду и ничего с собой не может поделать.
– Знаю, это звучит безумно, но в нем было нечто такое… Я не могу этого объяснить.
– Но нельзя же полагаться на советы незнакомцев.
– Ты, как всегда, циничен.
– Ну, правда же!
Корнелиус перебрасывает облаченные в одни чулки ноги через подлокотник кресла и тянется ближе к огню. Полураздетый, с черным локоном, упавшим на лоб, он напоминает Эдварду портрет эпохи Ренессанса, кисти, скажем, Микеланджело. Корнелиус делает рукой с бокалом жест в сторону Эдварда.
– Незнакомый человек говорит, что тебе нужно обратиться за советом к девушке, чьи покойные родители изучали греческую керамику. Но тебе же известно, что Общество больше не интересует искусство Средиземноморья. Гоф ясно дал понять, что сейчас надо сосредоточить свои усилия на британской истории. Древний мир уже и так изучен вдоль и поперек.
– Но в нем так много ценного…
– Разумеется, – набычившись, произносит Корнелиус, – но…
– В конце концов, вспомни о недавних раскопках близ Помпей.
– Да, но там были обнаружены ценнейшие находки. Общество едва ли осталось бы равнодушным к таким же внушительным открытиям.
– Корнелиус, – смиренно говорит Эдвард. – Я надеюсь, что эта девушка располагает чем-то весьма ценным, чем-то заслуживающим серьезного исследования.
В ответ его друг лишь стонет:
– Эдвард, но им не нужны греческие артефакты! Если ты этим займешься, то обречешь себя на очередную неудачу!
– Да, если я решу что-то делать в этом направлении. Но я еще даже не говорил с ней.
– А ты твердо намерен с ней встретиться?
– Я чувствую, что теперь, когда эта идея запала мне в душу, я не смогу от нее отказаться.
И наверное, в сотый раз за сегодняшний день Эдвард думает о разговоре с седовласым стариком – о том, какая это была удача, что они столь случайным образом встретились. Но все же как странно, что старик знал его имя…
Корнелиус громко вздыхает, снимает ноги с подлокотника и ставит их на пол так, что голова тигра оказывается ровнехонько между ними.
– Думаю, это ошибка, – предостерегает он Эдварда. – Твои рассуждения основываются только на случайной встрече. Сосредоточься на чем-то другом, на чем-то более конкретном, бога ради!
Эдвард резко, со стуком, ставит бокал на стол.
– Я отказываюсь считать эту встречу случайной.
Он слышит в своем голосе решительные нотки, и на мгновение его охватывает чувство вины, как будто он сказал нечто неуместное, но выражение лица Корнелиуса уже смягчилось и теперь он качает головой не удрученно, а покорно.
– Ты всегда был мечтателем. Бог свидетель, я пытался тебя образумить.
Он отпивает изрядный глоток бренди, кадык его при этом ходит ходуном. Корнелиус смотрит на Эдварда ласково, но в его взгляде таится еще что-то, чего Эдвард не в силах распознать.
– Я просто не хочу, чтобы ты испытал разочарование. Опять.
– Я знаю, что делаю, – мягко возражает Эдвард. В этот самый момент он преисполняется слепой веры в свои слова, ощущает необъяснимую уверенность в себе. Но Корнелиус держит бокал на коленях и кончиком языка облизывает нижнюю губу.
– Иногда, Эдвард, я в этом сомневаюсь.
Глава 9
Пошел снег. Насколько хватает глаз, все лондонские крыши запорошены белыми хлопьями. Чайки привечают низкие облака горестными криками. Дора в своей чердачной комнатушке лежит на кровати, закутавшись в кокон одеяла, прижав колени к животу. Она вытягивает немеющие на холоде пальцы, а потом еще крепче сжимает карандаш. Покуда она рисует, Гермес расхаживает взад-вперед по изголовью кровати, цокая когтями по дереву. Пламя свечи трепещет на легком сквознячке, пробивающемся сквозь щели в оконной раме, давно уже требующей починки, и на потолке пляшут блики и тени. На полу валяются отвергнутые эскизы – листки бумаги, скомканные в компактные шарики размером с Дорин кулак, – ее неудачные попытки воплотить задуманное.
Она никак не может сосредоточиться.
Ее нынешняя попытка – серия рисунков, которая выглядит так, будто сделана детской рукой. Окаймление в виде меандра[23 - Меандр – распространенный в древнегреческом искусстве орнаментальный мотив, образуемый ломаной под прямым углом линией, пользовался популярностью у английских ювелиров XVIII века.], чьи зигзагообразные изгибы прорывают бумагу там, где на карандаш давили слишком сильно. Изящные опахала из птичьих перьев. Каскады волн. Переплетенные змеи. Цветочные мандалы. Все эти узоры напоминают о Греции, но пока что ни один из рисунков не передает образы, возникшие в воображении Доры. Каждый эскиз отражает лишь ее горькое разочарование и те смутные воспоминания, от которых она не может избавиться.
Дора вздыхает. Выполнять подобные узоры нужно легко, так, будто это ее вторая натура, но сегодня ничего не получается. Ее мысли улетают в подвал, в недрах которого сейчас обретается таинственное приобретение Иезекии.
Дом вздыхает и постанывает всеми своими перекрытиями.
Дядюшки за ужином не было. Служанка подала Доре миску водянистого супа и выскользнула из столовой, не проронив ни слова. За весь вечер Дора не видала ни Иезекию, ни Лотти, не знала, где они и что они.
Чем заслужила Лотти быть посвященной в планы Иезекии, тогда как его родная племянница к ним не допущена? И что в том ящике? Почему Иезекия так перепугался, когда Дора этим поинтересовалась? И кто те люди, что принесли в дом груз?
Возможно, ей удастся взломать замок в подвал…
О, да зачем ей думать об этом? Ей-то что с того? Перестань, говорит себе Дора, это сведет тебя с ума!
Она пытается вспомнить в подробностях то место раскопок в Делосе. Тогда Дора была совсем маленькая – лет пять, не больше, – но она отчетливо помнит тот день, когда папенька провел много часов, расчищая древнюю мозаику. Пока он большой кистью смахивал пыль и песок, Дора сидела рядом, завороженная открывшимися изображениями: затейливые листья, бурные морские волны, треугольные ступени. Она помнит, как отец показывал ей – низкий ласковый голос до сих пор звучит у нее в ушах – повторяющиеся орнаментальные мотивы: вот розетты, а вот крученые пальметты. А это что, неужели голова быка среди листвы?
Нет, это никуда не годится. Дора со стоном вырывает лист из альбома. За последние пять минут ей только и удалось что нарисовать вьющуюся в углу страницы виноградную лозу, так что она комкает лист бумаги и швыряет на пол, где он закатывается в кучу других таких же бумажных шариков. Ни одна из ее закорючек не годится ни для колье, ни для серег, ни для какого-то другого украшения, которое стала бы носить великосветская дама.
– Ох, Гермес, – вздыхает Дора. Сорока с тихим стрекотом спархивает к ней на колени. Девушка протягивает руку, гладит сорочью голову тыльной стороной пальцев. Птица осторожно прихватывает их клювом. – Может быть, я просто дура? Что же мне делать?
Доре известно, что сорока не может ее понять, но когда птица склоняет голову набок и черные глазки-бусинки разглядывают ее со всем вниманием, она убеждается: может! Но потом Гермес расправляет крылья и начинает самозабвенно чистить клювом перья, а Дора бессильно падает на подушки и постукивает карандашом по губам. Совершенно очевидно, что она не сможет пробудить свое воображение, сидя в четырех тесных стенах. Дора мучительно вспоминает, нет ли чего такого в магазине, что могло бы ее вдохновить. Вроде бы где-то на задах стоит шкаф, где хранятся фрагменты старой мозаики?
Две птицы…
– Давай, Гермес! – говорит она, приняв решение. Сгоняет с себя птицу и выбирается из-под груды одеял. – Пойдем займемся исследованиями!
Дора натягивает пару шерстяных носков и ныряет в старый папенькин индийский халат. Берет горящую свечку, хлопает себя по плечу. С тихим курлыканьем Гермес занимает свое место, его острые когти впиваются в стеганый шелк и проделывают в ткани новые дырки вдобавок к уже существующим. Дора отодвигает щеколду на чердачной двери и затаив дыхание испуганно ждет громкого скрипа. Но щеколда открывается беззвучно. И девушка выдыхает.
Ей предстоит преодолеть четыре лестничных пролета, а для этого надо сохранять бдительность. Она на цыпочках спускается по ступенькам, вспоминая, какая из них самая скрипучая, какая шатается и где может провалиться подгнившее дерево. Уже почти спустившись, Дора внезапно останавливается и кусает губы. Она забыла про колокольчик! Стоя на темной лестнице, девушка размышляет, как быть. Недовольный тем, что движение прекратилось, Гермес издает еле слышный клекот.
– Isychia![24 - Тишина! (греч.)] – Дора двумя пальцами зажимает ему клюв. Свеча в металлическом блюдце-подсвечнике едва не гаснет. – Только не сейчас!
В ответ на произнесенную шепотом мольбу сорока качает головой и топорщит перья, тыча ими в ее волосы. Дора отпускает птицу и нахмурившись смотрит на дверь.
Надо попробовать.
Приложив ладонь к дереву, Дора медленно-медленно толкает тяжелую дверь вперед. Она поддается и отворяется с приглушенным скрипом. Дора морщась старается мысленно измерить расстояние между дверным косяком и колокольчиком. Совсем небольшое расстояние. Через мгновение она слышит, как дверь касается металлического язычка – с едва различимым царапающим звуком, и Дора замирает, прежде чем колокольчик успевает издать еще какой-то звук. Она рассматривает образовавшуюся щель между дверью и косяком.
