Дракула

скачать книгу бесплатно


Старик был так доволен и так лукаво поглядывал на своих закадычных дружков в расчете на одобрение, что я поняла: он «играет на публику» – и решила слегка подзадорить его:

– О мистер Свейлз, это, наверное, неправда. Не может быть, чтобы половина могил была пуста?

– Как это неправда! Может, кое-какие и в порядке, а есть и такие, из которых выкапывали покойников, чтобы приукрасить – ведь некоторые считают, что бальзамирование сохраняет, как море. Но по большей-то части все это показуха, пшик… Вот вы, человек приезжий, сюда приходите и видите это кладбище… – Я кивнула, решив, что лучше согласиться, хотя не совсем понимала его сбивчивую речь. Поняла лишь – старик говорит что-то про церковь. А он продолжал: – Неужто вы и впрямь думаете, что под всеми этими каменьями лежат покойнички, обряженные по всем правилам? – Я снова кивнула. – Ничуть не бывало! Пустые могилки, как табакерка старого Дана в пятницу вечером. – Он слегка подтолкнул локтем в бок одного из своих приятелей, и все рассмеялись. – О Господи! Да как же иначе? Взгляните вон на ту, самую дальнюю – в том конце, прочтите надпись!

Я пошла туда и прочитала:

«Эдвард Спенслаф, убит пиратами у берегов Андреса в апреле 1854 г. в возрасте 30 лет».

Когда я вернулась, мистер Свейлз продолжал:

– Скажите на милость, кому это надо волочь мертвяка сюда? С Багамских-то островов! Как же, ищите его здесь, под этим камнем! Да я вам дюжину таких назову, чьи кости остались в морях Гренландии, во-он там, – и он показал на север. – Бог весть куда их занесло течением. А вон памятники к вам поближе. Своими молодыми глазками вы прочтете на них ложь, вон – мелкими буковками. Этот Брейтувейт Лоури – я знал его отца – погиб на «Живом» около Гренландии в двадцатом году; или Эндрю Вудхаус – утонул в тех же морях в 1777-м, а Джон Пэкстон – у мыса Фарвеля[44 - Самая южная точка Гренландии.] годом позже; старый Джон Ролингс, чей дед плавал со мной, утонул в Финском заливе в пятидесятом. А ну как все они рванут в Уитби под звуки трубного гласа? Представляю себе, что за давка здесь будет, в точности как ледовые побоища в старые добрые времена, когда мы дрались весь день до темноты и наши раны врачевало северное сияние.

Очевидно, это была какая-то местная шутка, потому что старик расхохотался после сказанного, а его дружки с удовольствием к нему присоединились.

– Но вы не совсем правы, – возразила я ему. – Вы исходите из того, что все эти несчастные или их души должны иметь с собой свои надгробные плиты в день Страшного Суда. Вы считаете это обязательным?

– А на что еще нужны эти камни? Ответьте-ка мне, мисс!

– Для родственников, я думаю.

– Для родственников, вы думаете! – повторил он с презрением. – Какое же им удовольствие от того, что они знают: на плитах – вранье? Да вам любой местный подтвердит, что все эти надписи лгут. – И указал на каменную плиту у самых наших ног, рядом со скамейкой. – Прочтите вранье на этом камне.

Я со своего места не могла разобрать надпись – буквы были вверх ногами, – но Люси сидела поближе, она наклонилась и прочла:

– «Дорогой памяти Джорджа Кэнона. Умер, исполненный надежды на чудесное воскресение, 29 июля 1873 г. Упал со скалы в районе Кетленесса. Горячо любимому сыну от его скорбящей матери. Он был единственным ее сыном, а она – вдовой». Мистер Свейлз, пожалуй, я не вижу ничего забавного в этом! – прокомментировала Люси очень серьезно и даже несколько строго.

– Вы не видите ничего забавного! Ха-ха! Да вы просто не знаете, что «скорбящая мать» – настоящая мегера, она его ненавидела, потому что он был калекой – сильно хромал, а он ненавидел ее и поэтому покончил с собой, чтобы она не получила страховку за него. Он снес себе полголовы выстрелом из старого мушкета, которым они распугивали ворон, однако на сей раз мушкет сработал наоборот – он привлек ворон, да еще мух. Вот так «любимый сын упал со скалы». А что касается надежд на «чудесное воскресение», то я сам часто слышал, как он говорил о своей надежде попасть в ад, поскольку его мать так набожна, что наверняка попадет в рай, а ему бы не хотелось оказаться с ней в одном месте. Так что вы теперь скажете про эту плиту? – Он постучал своей палкой. – Это не ложь! Вот потеха будет Гавриилу, когда Джорди, запыхавшись, выберется на поверхность земли с надгробной плитой на горбу и предложит ее как свидетельство своей благопристойной кончины!

Я не знала, что и сказать на это, но Люси, встав с места, на свой лад повернула разговор:

– Ох, ну зачем вы все это рассказали нам? Это было мое любимое место, мне бы хотелось и впредь приходить сюда, теперь же оказалось – я сижу на могиле самоубийцы.

– Вам это никак не повредит, моя милая; а бедного Джорди, пожалуй, лишь порадует, что такая нарядная девушка сидит подле него. Вам никакого ущерба. Я ведь здесь почти двадцать лет, и ничего. Да пусть вас не беспокоит, лежит ли там кто-то или нет! Наступит Судный день – сами увидите, как потащут надгробные плиты да памятники и местность обнажится, как жнивье. Часы бьют, я должен идти. Мое почтение, леди.

И старик заковылял прочь. А мы с Люси еще немного посидели; перед нами открывался такой прекрасный вид, что мы даже взялись за руки. Она еще раз рассказала мне все об Артуре и приближающейся свадьбе. У меня защемило сердце – от Джонатана уже месяц не было вестей.

Позднее. – Я снова пришла на церковный двор, уже одна, очень расстроенная. Писем все нет и нет. Надеюсь, с Джонатаном ничего не случилось.

Часы пробили девять. Передо мной город, освещенный рядами огней, вытянувшихся вдоль реки Эск и ее излучины. Иногда мелькают отдельные огоньки. Слева все закрывает черная крыша соседнего с аббатством старого дома. Позади слышится блеяние овец на полях, а снизу раздается топот ослиных копыт. Оркестр на пирсе наяривает быстрый вальс, а позади него на набережной собралась Армия спасения.[45 - Армия спасения – религиозная филантропическая организация евангелического направления, основанная в 1865 г. в Лондоне Уильямом Бутом. По структуре напоминает армию: имеет офицеров и рядовых, все носят форму.]

Оркестранты друг друга не слышат, но я вижу и слышу и тех, и других. Но где же Джонатан и помнит ли он обо мне? Как бы я хотела, чтобы он был здесь!

Дневник доктора Сьюворда

5 июня. – Чем больше вникаю в болезнь Ренфилда, тем любопытнее она мне кажется. У него особенно развиты такие черты характера, как эгоизм, скрытность, целенаправленность… – хотел бы я понять ее суть. Такое впечатление, будто у него есть какой-то четкий план, а вот какой – не знаю. Трогает его любовь к животным и насекомым, хотя порой она проявляется весьма курьезно, и тогда мне кажется, что он аномально жесток. Наклонности у него довольно странные. Например, теперь его любимое занятие – ловить мух. У него их сейчас столько, что я был вынужден сделать ему замечание и велел убрать их. К моему удивлению, это не привело его в ярость, как я ожидал, он воспринял замечание просто и серьезно. Подумав минуту, сказал:

– Вы можете дать мне три дня? Тогда я их уберу.

Конечно, я согласился. Но за ним нужен глаз да глаз.

18 июня. – Теперь он занялся пауками. У него в коробке несколько больших пауков. Ренфилд кормит их мухами, количество которых заметно поубавилось, несмотря на то, что своей едой он специально приманивает мух со двора.

1 июля. – Пауки стали такой же напастью, как и мухи, сегодня я предложил ему расстаться хотя бы с частью из них. Он с легкостью согласился, и я дал ему на это тот же срок. Ренфилд вызывает у меня сильное отвращение – во время нашего разговора в палату влетела жирная мясная муха, он поймал ее, несколько секунд рассматривал, а потом, прежде чем я сообразил, что он собирается делать, бросил ее в рот и проглотил. Я стал бранить его, но он спокойно возразил, что это очень вкусно, полезно и для него – источник жизненной силы. Это навело меня на мысль, точнее, дало импульс – проследить, как он будет избавляться от пауков. Очевидно, у него на уме что-то серьезное – он не расстается с маленькой записной книжкой и часто делает в ней пометки. Страницы ее сплошь испещрены цифрами, в основном однозначными, которые Ренфилд складывает столбиком, полученные же результаты снова складывает, как будто, по выражению финансовых ревизоров, «подводит баланс».

8 июля. – В его безумии есть некая закономерность, и у меня возникли кое-какие догадки. Возможно, они скоро оформятся в некую общую, еще смутную мысль, а уж затем… ох уж это мне мыслящее подсознание! Когда же наконец оно уступит дорогу своему брату – осознанному размышлению.

Уже несколько дней не виделся со своим «приятелем», так что при встрече сразу заметил перемены, которые за это время с ним произошли. В общем, перемены не бог весть какие, ну разве то, что он почти избавился от своих прежних любимцев и завел нового: умудрился поймать воробья и уже отчасти приручил его, прибегнув к своему испытанному и предельно простому способу. В итоге поголовье пауков значительно сократилось. Оставшиеся же особи хорошо откормлены – Ренфилд все еще добывает мух, приманивая их едой.

19 июля. – Мы прогрессируем. У моего «приятеля» теперь целое семейство воробьев, от мух и пауков и следа почти не осталось. Когда я вошел в палату, Ренфилд бросился ко мне и стал просить меня о большом одолжении – об очень, очень большом одолжении! – при этом ластился ко мне, как собака. Я спросил его, что ему нужно, и он ответил с каким-то упоением:

– Котеночка, такого маленького, хорошенького, гладкого, игривого котеночка, я буду с ним играть, учить его и кормить – кормить, кормить и кормить!

Его просьба не застала меня врасплох – я заметил: его любимцы быстро прогрессируют в размерах. Но я не хотел, чтобы чудное семейство ручных воробьев было уничтожено, подобно мухам и паукам. Поэтому я обещал ему подумать и спросил, не подойдет ли ему лучше кошка. Пыл, с которым он ответил, выдал его:

– О да, мне бы хотелось кошку! Я попросил котенка, боясь, что вы откажете мне в кошке. Но в котенке-то мне не откажут?

Я покачал головой, заметив, что сейчас, пожалуй, это невозможно, но обещал ему подумать. Лицо у него помрачнело, а в глазах вспыхнул сигнал опасности – неожиданно злобный взгляд искоса, таивший в себе жажду крови. У этого человека – потенциальная мания убийства. Попробую удовлетворить это его страстное желание завести кошку и понаблюдаю за результатом. Возможно, тогда ситуация прояснится.

10 часов вечера. – Я вновь зашел к нему. Он сидел в углу в раздумье. Увидев меня, бросился на колени, умоляя разрешить ему завести котенка, и уверял, что от этого зависит его выздоровление. Однако я был непреклонен; тогда он молча вернулся в угол, сел и стал грызть ногти. Зайду посмотреть на него с утра пораньше.

20 июля. – Навестил Ренфилда рано утром, до обхода служителя. Он уже встал, мурлыкал какую-то мелодию и сыпал на подоконник сахар, который сберег, чтобы ловить мух; он делал это весело, с удовольствием. Я огляделся и, не увидев его птиц, спросил, где они. Не оборачиваясь, он ответил, что улетели. В комнате валялось несколько перьев, а на подушке я заметил пятнышко крови. Я ничего не сказал, но, уходя, поручил служителю сообщить мне, если в течение дня с Ренфилдом произойдет что-то необычное.

11 часов утра. – Только что ко мне зашел служитель, который сообщил, что Ренфилду было очень плохо, его рвало перьями.

– По-моему, доктор, – сказал служитель, – он съел своих птиц – просто брал и глотал их живьем!

11 часов вечера. – Дал Ренфилду сильную дозу снотворного, он заснул, а я решил заглянуть в его записную книжку. Брезжившая в моем мозгу догадка окончательно оформилась, гипотеза подтвердилась: я имею дело с маньяком – убийцей особого рода. Мне придется ввести новую классификацию для него – маньяк-зоофаг (пожирающий все живое); мой пациент одержим желанием поглотить как можно больше жизней – по восходящей: пауков он кормил мухами, птиц – пауками, птицы же были предназначены на прокорм кошки. Каковы были бы его следующие шаги? Возможно, эксперимент стоит продолжать. Однако пойти на такой риск можно, только имея достаточно оснований. Опыты на животных осуждают, но посмотрите сегодня на результаты! А как развивать самую сложную область науки – познание мозга? Знай я тайну церебрального механизма, подбери я ключ к фантазиям хотя бы одного сумасшедшего, и мне бы удалось поднять эту область науки на такой уровень, по сравнению с которым физиология Бердон-Сандерсона[46 - Бердон-Сандерсон (1828–1905) – физиолог, который вместе с Дж. Р. Пейджем впервые измерил электрические импульсы, излучаемые сердцем.] или учение о мозге Феррьера[47 - Джеймс Ф. Феррьер (1808–1864) – шотландский философ-метафизик, признававший единство познающего субъекта и познаваемого объекта, ввел в философию термин «теория познания».] оказались бы просто пустым звуком. Лишь бы это было оправданно! Но не стоит много думать об этом, а то искушение слишком велико и, пожалуй, перетянет чашу весов, ведь, возможно, у меня самого мозг устроен как-то особо?

Как складно рассуждал Ренфилд! Ненормальные люди всегда кажутся вполне логичными в определенных пределах. Интересно, во сколько жизней он оценивает жизнь человека? Итог он подвел точно – закрыл счет, а сегодня начал все заново. Многие ли из нас способны каждый день открывать новый счет?

Еще вчера мне казалось, что рухнули все надежды и жизнь кончилась, но я все-таки открыл новый счет. И буду вести его до тех пор, пока Великий Судия, суммировав все и подведя баланс прибылей и потерь, не закроет счет в моем гроссбухе. О Люси, Люси, я не могу сердиться на вас и своего друга, чье счастье стало вашим; я должен жить дальше, утратив всякую надежду, и работать. Работать! Работать!

Будь у меня стимул, такой же мощный, как у моего бедного безумца, – подлинный, бескорыстный источник, заставляющий работать, – это было бы воистину счастьем.

Дневник Мины Меррей

26 июля. – Очень беспокоюсь, и единственное, что на меня действует успокаивающе, – это возможность высказаться в дневнике; мне кажется, я нашептываю кому-то что-то по секрету и одновременно внимаю своему шепоту. И конечно, стенографическая запись существенно отличается от обычных записей.

Меня тревожат Люси и Джонатан. Некоторое время Джонатан вообще ничего мне не писал – я сильно волновалась. Но вчера милый, добрый мистер Хокинс переслал мне письмо от него. Несколько дней тому, не выдержав неизвестности, я написала мистеру Хокинсу в надежде выяснить, нет ли вестей из Трансильвании, а он, оказывается, только что получил письмо Джонатана, в которое была вложена записка для меня. В ней лишь одна написанная в замке Дракулы строчка – он выезжает домой.

Что-то непохоже на Джонатана, не понимаю, в чем дело, но мне как-то не по себе. А тут еще Люси, хотя выглядит и чувствует себя хорошо, вернулась к своей привычке бродить во сне. Мы с ее матерью, обсудив это, решили запирать на ночь дверь нашей спальни. Миссис Вестенра вбила себе в голову, что лунатики непременно разгуливают по карнизам домов или по краю обрыва, а когда внезапно пробуждаются, то падают вниз с душераздирающим криком, который разносится по всей округе. Бедняжка, она боится за Люси, даже призналась мне, что это у нее наследственное – от отца, который часто вставал по ночам, одевался и выходил, если его не остановить.

Осенью у Люси свадьба, и она уже обдумывает, как все устроит в своем будущем доме. Я хорошо ее понимаю, сама мечтаю о том же, только нам с Джонатаном придется начать новую жизнь скромнее – нам будет трудно сводить концы с концами. Мистер Холмвуд, точнее, достопочтенный сэр Артур Холмвуд, единственный сын лорда Годалминга, приедет сюда, как только сможет оставить Лондон: его отец нездоров. Милая Люси, наверное, считает часы до его приезда. Она хочет показать ему нашу скамейку на кладбищенском утесе и живописную панораму Уитби. Возможно, именно это ожидание и выбивает ее из колеи, но она поправится, как только приедет ее жених.

27 июля. – Никаких вестей от Джонатана. Очень беспокоюсь за него, хотя не знаю почему. Ну хоть бы еще одну строчку от него! Лунатизм Люси прогрессирует, каждую ночь просыпаюсь оттого, что она ходит по комнате. К счастью, сейчас тепло – бедняжка не простудится, но постоянная тревога и вынужденная бессонница начали сказываться на мне. Я стала нервной, плохо сплю. Слава богу, хоть в остальном Люси здорова. Мистера Холмвуда неожиданно вызвали в Ринг, их семейную усадьбу, – к отцу, который разболелся не на шутку. Встреча откладывается, и Люси переживает, но на ее внешнем виде это не сказывается. Она немного поправилась, на щеках появился нежный румянец, прежняя бледность прошла. Молюсь, чтоб все у нее было хорошо.

3 августа. – Прошла еще неделя – никаких вестей от Джонатана, даже у мистера Хокинса. Надеюсь, он здоров, иначе наверняка бы написал. Перечитываю его последнее письмо, и сомнения одолевают меня. Письмо как-то непохоже на Джонатана, хотя, несомненно, почерк его. Люси на этой неделе спала довольно хорошо, гуляла по ночам мало, но с ней происходит что-то странное, совсем не понятное мне. Она как будто следит за мной даже во сне, пытается открыть дверь и, обнаружив, что она заперта, ищет ключи по всей комнате.

6 августа. – Прошло еще три дня, никаких известий. Неопределенность пугает меня. Если б знать, куда писать или ехать, было бы легче. Но никто ничего не знает о Джонатане после его последнего письма. Дай бог терпения. Люси еще более возбуждена, чем прежде, но в остальном вполне здорова. Вчера ночью погода испортилась, рыбаки говорили, что будет шторм. Очень хочется увидеть разбушевавшуюся стихию и научиться угадывать погоду по разным признакам.

Сегодня серый день. Пока я пишу, солнце скрылось за большими тучами где-то высоко над Кетленессом. Все стало серым, кроме зеленой, как изумруд, травы, – серый землистый утес, сквозь серые облака из-за дальней кромки лишь слегка просвечивает солнце, серое море, к которому тянутся песчаные отмели, как серые пальцы. Море окутано надвигающимся туманом, волны с ревом накатываются на отмели. Вокруг безбрежье, горизонт тонет в сером тумане, тучи громоздятся, словно исполинские скалы, а над морем предвестием неотвратимого рока навис зловещий гул. На берегу сквозь пелену тумана виднеются фигурки людей, «проходящих, как деревья».[48 - Мина цитирует Евангелие (Мк. 8: 22–24): «Приходит в Вифсаиду; и приводят к Нему слепого и просят, чтобы прикоснулся к нему. Он, взяв слепого за руку, вывел его вон из селения и, плюнув ему на глаза, возложил на него руки и спросил его: видит ли что? Он, взглянув, сказал: вижу проходящих людей, как деревья».] Рыбачьи лодки спешат домой, в гавань, и то появляются, то исчезают в волнах прибоя. Вот идет мистер Свейлз. Старик направляется прямо ко мне, и по тому, как он здоровается, приподнимая шляпу, вижу – ему необходимо поговорить со мной…

Меня тронула перемена в нем. Сев подле меня, он заговорил очень мягко:

– Мне хочется кое-что сказать вам, мисс.

Ему было явно неловко, поэтому я взяла его старческую морщинистую руку и попросила не смущаться и говорить откровенно; не отнимая руки, он сказал:

– Боюсь, дорогая моя, я напугал вас на прошлой неделе ужасами о мертвецах. Это не входило в мои намерения, и мне хотелось, чтобы вы узнали об этом, пока я еще жив. Мы, старики, глупые – уже одной ногой в могиле, а все стараемся не думать об этом, но и грех на себя брать не желаем; вот и решил я с вами объясниться, душу облегчить. Но, видит бог, мисс, я не боюсь смерти, совсем не боюсь, просто неохота умирать, но ничего не поделаешь. Мой конец уже близок, я стар, сто лет – мало кто на такое рассчитывает. Знаю, старуха уже точит свою косу. Видите, никак не могу избавиться от дурной привычки сетовать, все ропщу и ропщу. Скоро уж ангел смерти вострубит надо мною. Но не нужно горевать, милая! – воскликнул старик, заметив, что я плачу. – Если даже сегодня ночью он придет ко мне, я готов откликнуться на его зов. Жизнь-то ведь наша и есть только ожидание чего-то большего, чем наша суета, а смерть – она неминуема, она-то не обманет. А я и рад, уважаемая, что она приближается, вот-вот нагрянет. Сидим мы тут и любуемся, а она уж на подступах. Может, этот ветер с моря несет с собой погибель, и горе, и печаль. Правда, правда! – вдруг закричал он. – Смертью пахнуло. Я чувствую ее приближение. Дай бог мне силы стойко встретить ее!

Старый моряк благоговейно простер руки к небу и снял шляпу. Губы его шевелились, будто в молитве. Помолчал несколько минут, потом встал, пожал мне руку и благословил. Попрощавшись, он, прихрамывая, пошел домой. Я была растрогана и огорчена.

Появился охранник береговой службы с подзорной трубой под мышкой, я обрадовалась, увидев его. Он, как обычно, остановился поговорить со мной, но при этом глаз не сводил с какого-то странного корабля.

– Не могу понять, что за судно, – заметил он. – По виду – русское. Как-то чудно его бросает из стороны в сторону. Похоже, капитан не может решить, как быть; видит – надвигается шторм, но не знает, то ли идти на север, в открытое море, то ли войти в бухту. Вот опять, смотрите! Шхуна как будто вовсе не слушается руля – с каждым порывом ветра меняет направление. И дня не пройдет, как мы еще услышим о ней…

Глава VII. Статья из газеты «Дейлиграф» от 8 августа

(приложенная к дневнику Мины Меррей)

От собственного корреспондента Уитби.

Неожиданно разразившийся шторм имел необычные, уникальные в своем роде последствия. Жара в тот день была вполне обычной для августа. В субботу вечером стояла прекрасная погода, в живописных окрестностях Уитби – Малгрей-Вудс, бухте Робина Гуда, Риг-Милл, Рансвик, Стейтес – было много отдыхающих. Пароходики «Эмма» и «Скарборо» сновали вдоль побережья, перевозя многочисленных пассажиров. День был чудесный до обеда, потом завсегдатаи Восточного утеса у кладбища, откуда открывается широкий обзор моря на север и восток, обратили внимание на появившиеся высоко в небе на северо-западе перистые облака, предвещающие дождь. Дул слабый юго-западный ветерок, обозначаемый на барометре «№ 2: легкий бриз». Охранник береговой службы немедленно сообщил об этом, а один старый рыбак, более полувека наблюдавший с Восточного утеса за переменами погоды, предсказал – и очень взволнованно – внезапный шторм.

Закат был так великолепен среди величественных нагромождений облаков и туч разной окраски, что целая толпа собралась на утесе у кладбища, чтобы полюбоваться их красотой. Заходящее солнце начало клониться за темную линию Кетленесса, четко вырисовывавшегося на фоне неба, и окрасило облака в самые разнообразные цвета – огненный, багряный, розовый, зеленый, лиловый, все оттенки золота; кое-где виднелись небольшие, разной и четкой формы островки абсолютной черноты. Это зрелище не могло оставить равнодушными художников, и, несомненно, в следующем мае на выставке в Королевской академии искусств появятся зарисовки «Перед штормом».

Многие капитаны тогда решили не покидать гавань, пока не пройдет шторм. Вечером ветер совсем стих, к полуночи воцарились штиль, духота и гнетущее предгрозовое напряжение. На море было мало огней – несколько береговых судов, рыбачьи лодки да иностранная шхуна, под всеми парусами двигавшаяся на запад. Безрассудная отвага или полное невежество капитана и его помощников стали темой для пересудов. Пока она находилась в поле зрения, пытались подать им сигнал, чтобы они спустили паруса ввиду приближающейся опасности. До самого наступления темноты ее видели мягко покачивающейся на волнах с бессмысленно развевающимися парусами.

«Корабль наш спит, как в нарисованной воде рисованный стоит».[49 - Строка из «Поэмы о старом моряке» английского поэта-романтика С. Т. Колриджа (1772–1834). Перевод Н. С. Гумилева.] К десяти часам тишина стала совершенно невыносимой, любые звуки – блеяние овец в долине, лай собаки в городе или легкомысленные мелодии оркестра на молу – вносили диссонанс в великую гармонию умолкшей природы. Вскоре после полуночи с моря донесся странный звук, сменившийся потом зловещим глухим гулом.

Буря разразилась внезапно. С немыслимой быстротой преобразился весь пейзаж. Ярость вздымающихся, перекрывающих друг друга волн нарастала. Море, только что гладкое, словно зеркало, за несколько минут превратилось в ревущее, всепоглощающее чудовище. Волны белыми гребнями бешено бились о песчаные берега и скалы, взметались на молы и своей пеной омывали фонари маяков, стоящих в конце гавани Уитби. Ветер ревел – он дул с такой мощью, что даже сильный человек с трудом удерживался на ногах, да и то если удавалось уцепиться за железные стояки. Пришлось очистить пристань от толпы зрителей, иначе жертвы этой ночи возросли бы во много раз. В довершение всех бед с моря на берег пополз туман – белый, влажный, напоминающий привидения. Он был такой холодный и промозглый, что не требовалось особой фантазии представить себе, будто это духи погибших в море прикасались к своим живым собратьям ледяными руками смерти; многие содрогались, когда мертвенная пелена окутывала их. Временами туман рассеивался, и просматривалось море в сверкании непрерывной череды молний, сопровождавшихся внезапными раскатами грома, сотрясавшими, казалось, все небо.

Открылись поразительно величественные виды – оторваться от них было невозможно: море вздымалось, подобно горам, швыряя в небо с каждым новым валом клочья белоснежной пены, которые буря подхватывала и уносила в бесконечность пространства. Время от времени, с лохмотьями на мачте вместо паруса, стремительно проносились рыбачьи лодки в поисках укрытия. Мелькали белые крылья попавшей в шторм чайки. На вершине Восточного утеса впервые включили недавно установленный там прожектор и освещали, насколько это возможно, поверхность моря. Пару раз это действительно очень помогло: например, одна полузатопленная рыбачья лодка, проскочив в гавань, благодаря его свету избежала крушения – не разбилась о мол. Всякий раз, как очередная рыбачья лодка оказывалась в безопасности, толпа на берегу бурно ликовала, радостные крики на мгновение прорезали бурю и затем уносились, подхваченные ее новым порывом.

Вскоре прожектор обнаружил вдали шхуну под всеми парусами, очевидно, ту самую, что была замечена раньше вечером. За это время ветер повернул к востоку; зрителей на утесе охватил ужас, когда они поняли, в какой опасности оказалась теперь шхуна. От гавани ее отделял большой плоский риф, из-за него в прошлом пострадало много судов; и при ветре, дувшем в этом направлении, шхуна не могла войти в гавань. Приближался час прилива, но волны были так высоки, что вздымались, казалось, с самого дна, у их оснований просматривались прибрежные отмели, а шхуна на всех парусах неслась с такой скоростью, что, по выражению одного морского волка, «она мчалась прямо в ад». Затем снова надвинулся туман, плотнее прежнего, – влажная серая пелена, оставившая людям единственную возможность – слышать: рев бури, раскаты грома, шум могучих волн, доносившиеся сквозь влажную завесу, стали как будто еще громче и резче.

Лучи прожектора были теперь направлены на вход в гавань через Восточный мол, у которого ожидалось крушение. Люди затаили дыхание, но ветер вдруг подул к северо-востоку и рассеял остатки тумана. И тогда – о чудо! – взлетая на волнах, на головокружительной скорости странная шхуна, возникнув между молами, на всех парусах вошла в безопасную гавань. Прожектор ярко осветил ее, и все невольно вздрогнули: к рулю был привязан труп, голова которого безвольно моталась из стороны в сторону при движении корабля. И больше на палубе ни души. Люди были потрясены: никем не управляемый – разве что мертвецом! – корабль чудом вошел в гавань! Впрочем, все произошло гораздо быстрее, чем пишутся эти строки: шхуна в мгновение ока пересекла гавань и врезалась в большую кучу песка и гравия, намытую многими приливами и штормами в юго-восточном углу Тейт-Хилл-пирса, под Восточным утесом.

Корабль, разумеется, врезался в песочную кучу на полном ходу, так что все крепления, опоры и веревки напряглись до предела, а верхняя часть мачт рухнула, но самое странное: лишь только шхуна коснулась берега, на палубу выскочила громадная собака, пробежала на нос, спрыгнула на песок и, устремившись к крутому утесу, на котором расположено кладбище, исчезла во мраке.

Никого не было на Тейт-Хилл-пирсе: жители домов, расположенных по соседству, уже спали или же находились наверху. Первым поднялся на борт охранник береговой службы, дежуривший на восточной стороне гавани. Человек, управляющий прожектором, осветил вход в гавань и, ничего не заметив там, направил луч на шхуну. Пройдя на корму к штурвалу, охранник наклонился, присматриваясь к мертвому телу, и сразу отпрянул, чем-то потрясенный. Это вызвало всеобщее любопытство, и многие устремились к месту катастрофы. От Западного утеса через Дробридж на Тейт-Хилл-пирс путь не близок, но ваш корреспондент – довольно хороший бегун и намного опередил остальных. Тем не менее на пирсе я увидел уже целую толпу, но охранник и полиция никого не пускали на корабль. Мне же, как вашему корреспонденту, разрешили подняться на палубу, таким образом я оказался в числе тех немногих, кто видел мертвого моряка еще привязанным к штурвалу.

Нет ничего удивительного в том, что охранник сильно испугался – такое не каждый день увидишь. Мертвец был привязан за руки – одна поверх другой – к штурвалу, причем между той рукой, что внизу, и деревянным ободом обнаружили вложенный в ладонь крест; прикрепленные к нему четки были обмотаны вокруг запястий и рулевого колеса, а все это вместе крепко-накрепко перетянуто веревками. Видимо, раньше бедняга находился в сидячем положении, но из-за свирепой бортовой качки, которой неубранные паруса только способствовали, мертвое тело с такой силой швыряло из стороны в сторону, что веревки врезались в мясо до кости.

Был составлен подробный отчет об увиденном, а доктор – военно-морской врач Дж. М. Кэффин, проживающий на Ист-Элли-от-Плейс, 33 и пришедший вслед за мной, – после осмотра заявил, что этот человек умер по крайней мере два дня назад. В кармане мертвеца нашли тщательно закупоренную бутылку с вложенным в нее маленьким бумажным свитком, оказавшимся дополнением к судовому журналу. По мнению охранника береговой службы, этот моряк сам связал себе руки, затянув узлы зубами. То, что первым на борт шхуны поднялся представитель береговой службы, предупреждает возможные осложнения с Адмиралтейством; ибо береговая охрана, в отличие от гражданских лиц, не может претендовать на вознаграждение за спасенное имущество покинутых судов.

Юридическая сторона вопроса сразу стала предметом обсуждения, и один молодой правовед-студент громко утверждал, что судовладелец уже потерял свои права на шхуну по закону о «мортмейне»,[50 - «Мортмейн» (мертвая рука) – юридический термин, обозначающий неотчуждаемое право собственности какого-либо учреждения (церковного, благотворительного и пр.).] поскольку штурвал находился в мертвой руке – это служит символом, если не доказательством передачи владения. Погибший моряк с большим почтением был вынесен с места своей последней вахты, – стойкость его сравнима с верностью долгу юного Касабьянки[51 - Речь идет о тринадцатилетнем герое стихотворения (1827) Фелиции Хеманс, погибшем во время пожара на палубе, на своем посту, который он счел невозможным покинуть без приказа отца, не зная, что тот уже погиб.], – и помещен в морг до начала расследования.

Внезапно налетевший шторм начинает стихать, люди расходятся по домам, небо над йоркширскими полями постепенно розовеет. В следующем номере ждите дальнейших подробностей о покинутой шхуне, чудом нашедшей путь в гавань.

Уитби

9 августа. – Обстоятельства, открывшиеся после вчерашнего странного прибытия шхуны во время шторма, оказались еще более загадочными, чем сам факт присутствия на палубе мертвого тела. Выяснилось что это русская шхуна «Димитрий», пришедшая из Варны. Весь ее груз состоял всего из нескольких больших ящиков с черноземом да серебристого песка,[52 - Употребляется для полировки камней и в литографировании.]