Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда

– Доктор Джекиль дома, Пуль? – спросил адвокат.

– Я посмотрю, мистер Утерсон, – ответил Пуль и провел гостя в большую, но сумрачную приемную, вымощенную плитами, отопляемую по примеру загородных домов ярким открытым камином и заставленную дорогими дубовыми шкафами. – Угодно вам подождать здесь, сэр, у камина, или прикажете осветить столовую?

– Благодарю вас, я подожду здесь, – сказал адвокат и облокотился на высокую каминную решетку.

Комната, в которой он остался один, составляла любимую затею его друга-доктора; сам Утерсон любил говорить о ней, как об одной из самых привлекательных приемных Лондона. Но сегодня в душе адвоката был какой-то страх; лицо Хайда угнетало его мозг, он чувствовал (а это случалось с ним редко) тоску и отвращение к жизни. Благодаря мрачному настроению ему казалось, что он читает угрозу в мелькании отсвета камина на полированных шкафах, в беспокойном колебании теней на потолке. Сам стыдясь своей слабости, он все же почувствовал облегчение, когда вернулся Пуль и сказал ему, что доктора Джекиля нет дома.

– Я видел, что мистер Хайд вошел в дом через дверь бывшего анатомического зала, Пуль, – сказал он. – Позволительно ли это, когда доктора Джекиля нет дома?

– Вполне, сэр, – ответил слуга, – у мистера Хайда есть ключ.

– Очевидно, ваш господин очень доверяет этому молодому человеку, Пуль? – задумчиво заметил адвокат.

– Точно так, сэр, – подтвердил Пуль. – Нам всем приказано слушаться его.

– Кажется, я никогда не встречал здесь мистера Хайда?

– О, нет, сэр, он никогда не обедает у доктора, – возразил дворецкий. – Мы редко видим его в этой части нашего дома. Чаще всего он приходит и уходит через лабораторию.

– Ну, покойной ночи, Пуль.

– Покойной ночи, мистер Утерсон.

И адвокат пошел домой с большой тревогой в душе. «Бедный Гарри Джекиль, – думал он, – я чувствую, что он тонет. В молодости он был неукротим; это было давно, конечно, но в законе Божьем нет границ давности. Да, конечно, это так: Хайд призрак старого греха, едва скрытого позора… Наказание явилось, pede claudo, после того, как память все забыла, а себялюбие нашло извинение проступку!». И адвокат, расстроенный этими мыслями, стал раздумывать о собственном прошлом, заглядывая во все его тайники, чтобы убедиться, не выскочит ли и для него какой-нибудь чертик из табакерки в виде старого греха. Но его прошлое было совершенно безупречно; немногие люди могли так спокойно, как он, читать свитки своей жизни. Мелкие проступки, совершенные им, принижали его, однако, благодаря дальнейшим воспоминаниям, он снова поднимался в своем мнении, благочестиво прославляя свою судьбу: он часто бывал близок к ошибкам, но избегал их. Вернувшись к прежним думам, адвокат почувствовал в себе искру надежды. «Если хорошенько изучить этого мистера Хайда, – подумал он, – то, конечно, найдешь у него множество тайн и, судя по его виду, тайн мрачных; в сравнении с ними худшие заблуждения бедного Джекиля покажутся солнечным светом. Так не может продолжаться. Я холодею, представляя себе, как этот негодяй, точно вор, крадется в спальню Гарри. Бедный Гарри, какое пробуждение! И в какой он опасности! Ведь если только этот Хайд заподозрит существование завещания, в нем может родиться желание поскорее получить наследство. О, да, мне следует взяться за это дело… Конечно, если только Джекиль не помешает мне». Он прибавил «если только Джекиль не помешает мне», потому что его духовный взор снова ясно увидел странные статьи завещания.

Глава III

Доктор Джекиль спокоен

Через две недели, в силу счастливой случайности, доктор Джекиль дал один из своих веселых обедов, пригласив к себе пять-шесть старых товарищей, людей достойных и знатоков хорошего вина. Мистер Утерсон постарался остаться в доме доктора дольше всех. Впрочем, он нередко засиживался у приятелей. Там, где Утерсона любили, его любили очень. Хозяева всегда удерживали молчаливого, сухого адвоката после ухода веселых и разговорчивых гостей; затратив много усилий на оживление, они отдыхали в его молчании. Доктор Джекиль не составлял исключения в этом отношении. Теперь, когда они сидели у огня, по выражению глаз этого высокого, полного, пятидесятилетнего человека с мягким, может быть, немного ленивым лицом, тем не менее носившем отпечаток талантливости и доброты, было видно, что он искренне и глубоко любил Утерсона.

– Мне хотелось поговорить с тобой, Джекиль, – начал адвокат. – Ты помнишь твое завещание?

Наблюдатель мог бы подметить, что доктору не понравилась эта тема, однако он весело отнесся к вопросу.

– Мой бедный Утерсон, – сказал Джекиль, – клиент вроде меня для тебя несчастье. Я никогда не видывал человека в таком отчаянии, как ты, когда я передал тебе мое завещание; разве вот еще этот мелочный педант Ленайон приходил в такую же ярость от того, что он называл моей научной ересью. О, я знаю, он очень хороший малый, тебе незачем хмуриться, превосходный малый, и мне всегда хочется почаще видеться с ним. Но что правда, то правда, он мелочный педант, невежественный брюзга-педант. Никто не приводил меня в такое негодование, как Ленайон.

– Ты знаешь, я никогда не одобрял его, – продолжал Утерсон, безжалостно оставив в стороне последнее замечание друга.

– Моего завещания? Да, конечно, знаю, – сказал доктор несколько резким тоном. – Ты говорил мне это.

– Ну, и повторю еще раз, – произнес адвокат. – Я узнал кое-что о молодом Хайде.

Красивое лицо Джекиля побледнело так, что даже его губы побелели и под его глазами появились черные тени.

– Я не хочу слышать ничего больше, – сказал он, – я думал, что мы согласились бросить этот разговор.

– То, что мне передали, было отвратительно, – продолжал Утерсон.

– Это не может изменить дела. Ты не понимаешь моего положения, – заговорил доктор, немного путаясь в словах. – Мое положение очень затруднительно, Утерсон, и очень странно, очень странно. Разговорами делу не поможешь.

– Джекиль, – сказал Утерсон, – ты меня знаешь, мне можно доверять. Выскажись, и я не сомневаюсь, что мне удастся помочь тебе.

– Мой добрый Утерсон, – сказал доктор, – это очень хорошо с твоей стороны, очень хорошо, и я не нахожу слов, чтобы поблагодарить тебя. Я вполне верю тебе; я охотнее доверился бы тебе, чем кому бы то ни было, даже больше, чем самому себе, но я не могу. Только, право, все это не то, что ты воображаешь, и дело далеко не так уж дурно. Чтобы успокоить твое доброе сердце, скажу тебе одну вещь: я отделаюсь от мистера Хайда в ту минуту, как только мне вздумается. Вот тебе моя рука, что я не лгу. Еще одно замечание, Утерсон, и я знаю, что ты не посмотришь на него дурно: все это мои личные дела, и я прошу тебя оставить их в покое.

Утерсон несколько минут молчал и раздумывал, глядя на огонь.

– Ты совершенно прав, – сказал он наконец и встал.

– Но так как мы заговорили об этом деле, надеюсь, в последний раз, – продолжал доктор, – мне хочется объяснить тебе один пункт. Я действительно очень интересуюсь бедным Хайдом. Я знаю, ты его видел; он сказал мне это, и я боюсь, что он говорил с тобой грубо. Но я искренне, очень, очень сильно интересуюсь этим молодым человеком. Если меня не станет, Утерсон, я хотел бы, чтобы ты обещал мне взять его под свою защиту и оградить его права. Я думаю, ты исполнил бы это, если бы ты знал все. А своим обещанием ты снял бы тяжесть с моей души!

– Я не могу сказать, что он всегда будет мне нравиться, – сказал адвокат.

– Я и не прошу этого, – ласково заметил Джекиль и положил руку на плечо друга. – Я прошу только справедливости; я прошу только помочь ему ради меня, когда меня больше не станет.

Утерсон невольно вздохнул.

– Хорошо, – сказал он, – обещаю.

Глава IV

Убийство Керью

Прошло около года, и в октябре 18… Лондон был поражен необычайно жестоким убийством; высокое общественное положение жертвы делало злодейство еще более значительным. Подробностей было мало, но они возбуждали всеобщий ужас. Одна служанка, жившая невдалеке от реки, пришла к себе в комнату около одиннадцати часов вечера. Хотя на рассвете над городом появился туман, но в ранние часы этой ночи небо было безоблачно, и улица, на которую выходило окно девушки, заливал свет полной луны. По-видимому, эта служанка обладала романтически настроенным воображением, потому что она села на сундук под окном и задумалась. Никогда (так говорила она, рассказывая об ужасном происшествии и обливаясь слезами), никогда не чувствовала она в себе такого доброго расположения ко всем людям, никогда не испытывала такого добродушия по отношению к миру. И вот она увидела старого красивого господина с белыми волосами, который подходил к ее дому, а навстречу ему двигался другой человек, очень маленького роста; сперва она обратила на него мало внимания. Когда они поравнялись (что произошло как раз под окном девушки), старик поклонился и подошел к встречному с очень вежливым и любезным видом. Вероятно, он спросил его о чем-то маловажном; по движению руки старика казалось, что он только расспрашивал о дороге. При свете луны девушка смотрела на него. Черты старика дышали невинной старозаветной добротой, но вместе с тем на них лежал отпечаток заслуженного довольства собой. Потом взгляд служанки перешел на его собеседника, и она с удивлением узнала в нем мистера Хайда, как-то раз навестившего ее господина… Еще тогда он очень не понравился ей. Хайд держал в руке тяжелую трость и помахивал ею; он ничего не отвечал старику, и, по-видимому, слушал его с плохо скрытым раздражением. Вдруг он пришел в ярость, топнул ногой, поднял палку, вообще (по словам девушки) точно обезумел. Старик отступил от него; казалось, он был изумлен и обижен; в эту минуту Хайд совершенно потерял голову и свалил несчастного на землю. Через мгновение он со злобой аспида стал топтать ногами свою жертву и осыпать ее градом ударов, от которых слышался треск костей, а беспомощное тело подпрыгивало на мостовой. Слыша и видя эти ужасы, девушка лишилась чувств.

Около двух часов утра она очнулась и позвала полицию. Убийца давно ушел, но на улице лежало невообразимо обезображенное тело жертвы. Палка Хайда из очень плотного, дорогого и тяжелого дерева сломалась пополам. Одна половина откатилась в соседний водосток, другая, без сомнения, осталась в руках безумного злодея. На жертве были найдены золотые часы и кошелек, но ни карточек, ни бумаг, кроме запечатанного конверта, который он, вероятно, нес на почту. На конверте стояло имя и адрес мистера Утерсона.

Этот конверт подали на следующее же утро адвокату, когда тот еще лежал в постели. Едва посмотрел он на него и выслушал рассказ об убийстве старика, как произнес торжественно:

– Я ничего не скажу, пока не увижу тела. Дело, может быть, очень серьезно. Будьте так добры, подождите, пока я оденусь.

По-прежнему торжественно Утерсон наскоро позавтракал и отправился в то полицейское отделение, в которое отнесли труп убитого. Едва Утерсон вошел в камеру, как подтвердил:

– Да, я узнаю его. С горечью могу сказать, что это сэр Денверс Керью.

– Боже ты мой, сэр! – вскрикнул полицейский. – Возможно ли это! – Но в следующую же минуту его глаза вспыхнули профессиональным честолюбием. – Это наделает шуму, – сказал он. – А может быть, вы поможете нам отыскать убийцу? – И он рассказал вкратце все, что видела девушка, и показал обломок палки.

При первом же звуке имени Хайда Утерсон вздрогнул, когда же ему показали палку, он окончательно перестал сомневаться: в этом сломанном, расщепленном и измочаленном обломке он узнал кусок трости, когда-то, много лет тому назад, подаренной им Генри Джекилю.

– Этот мистер Хайд мал ростом? – спросил адвокат.

– Необычайно мал и противен, как говорит служанка, – ответил полицейский.

Утерсон подумал несколько минут и наконец сказал, подняв голову:

– Если вам угодно сесть со мной в кэб, я отвезу вас в квартиру Хайда.

Было около девяти часов утра; над городом появился первый осенний туман. Большая завеса шоколадного цвета расстилалась под небесами, но ветер трепал и рвал этот густой туман.

Таким образом, пока кэб переезжал из улицы в улицу, Утерсон мог любоваться градациями полусвета: здесь сумрак был густ, как ночью, там он принимал бледно-коричневый оттенок, точно освещенный лучами какого-то странного пожара. На минуту туман совсем рассеялся, и тусклый дневной свет проглянул через его мятущиеся клубы. Освещенный таким переменчивым светом, унылый квартал Сохо с его грязными улицами, неопрятными прохожими и фонарями, не потушенными, на и не заправленными вновь для борьбы с печальным возвращением тьмы, казался адвокату частью какого-то города, явившегося ему в кошмаре. Кроме того, в голове адвоката толпились самые мрачные мысли, и когда он смотрел на своего спутника, то чувствовал в душе тот ужас перед законом и исполнителями его, который по временам охватывает самых честных людей.

Когда кэб приблизился к цели путешествия, туман немного рассеялся и Утерсон увидел маленькую грязную улицу, кабак, плохую французскую закусочную, мелочную лавку, много оборванных ребятишек у порогов дверей и женщин различных национальностей, шедших с ключами в руках выпить утреннюю рюмочку. Скоро на эту часть города снова спустился туман, коричневый, как умбра, и скрыл от Утерсона все мрачные подробности картины. Кэб приехал к жилищу странного протеже Генри Джекиля, к квартире наследника четверти миллиона стерлингов.

Дверь отворила старуха с лицом желтоватым, как слоновая кость, и с серебристыми волосами. У нее было злое лицо, смягченное лицемерием, зато держалась она прекрасно. Да, здесь живет мистер Хайд, только его нет дома; он вернулся поздно ночью и меньше чем через час ушел опять. Это ее не поразило; мистер Хайд вообще вел очень неправильную жизнь и часто отлучался из дому, например, до вчерашнего дня она его не видела целых два месяца.

– Прекрасно, тогда покажите нам его комнаты, – сказал адвокат, и когда старуха принялась уверять, что это невозможно, он прибавил: – Ну, я вижу, что будет лучше сказать вам, кто этот господин. Он инспектор Ньюкомен из Скотланд-Ярда.

Лицо женщины вспыхнуло недоброй радостью.

– А, – сказала она, – ему приходится плохо! Что же он сделал?

Утерсон и полицейский переглянулись.

– По-видимому, Хайд не особенно популярен, – заметил Ньюкомен. – Теперь же, милейшая, дайте мне и этому джентльмену возможность взглянуть, как он живет.

Во всей квартире не было ни души, кроме старухи. Хайд занимал немного комнат, но они были убраны очень роскошно и с большим вкусом. В кладовой хранилось много вина; блюда были из серебра, столовое белье очень элегантно; на стене висели хорошие картины, как предположил Утерсон, полученные от Генри Джекиля, который считался знатоком живописи. На полу лежали большие ковры прекрасного рисунка. Однако в данную минуту комнаты были в сильном беспорядке. Очевидно, в них кто-то рылся наскоро; на полу валялось платье с вывернутыми наружу карманами; комоды стояли с незадвинутыми ящиками, а в камине лежала пригоршня серой золы, точно в нем было сожжено множество бумаг. Инспектор достал из пепла корешок зеленой чековой книжки, пощаженный огнем; за дверью нашлась вторая часть трости, и так как это подтвердило подозрение полицейского, он пришел в полный восторг. Посещение банка, в котором на имя убийцы лежало несколько тысяч фунтов, окончательно развеселило его.

– Будьте спокойны, сэр, – сказал он Утерсону, – я держу его в руках. Вероятно, он обезумел, потому что иначе, конечно, не бросил бы так палку, главное же, не сжег бы чековой книжки. Ведь деньги для него жизнь. Нам следует только подождать его в банке и составить описание его наружности для опубликования.

Однако последнее оказалось делом нелегким, потому что Хайда знали немногие; даже господин служанки, рассказавшей об убийстве, видел его всего два раза. Напасть на следы Хайда было невозможно. Он никогда не фотографировался; немногие же, видевшие его, сильно расходились в своих описаниях, как это обыкновенно случается с очевидцами. Только в одном отношении все были единодушны: все говорили, что в его наружности проглядывало что-то уродливое, несообразное, но в чем именно крылось это уродство, никто не мог определить.

Глава V

Случай с письмом

Далеко за полдень Утерсон пришел в дом доктора Джекиля; Пуль сразу принял его и провел через кухню, через двор, некогда бывший садом, к строению, которое называлось то лабораторией, то анатомическим театром. Доктор купил дом у наследников одного знаменитого хирурга, но так как наклонности Джекиля более влекли его к занятиям химией, нежели анатомией, он изменил назначение неуклюжего строения. Джекиль в первый раз принимал адвоката в этой части своего дома, и Утерсон с любопытством смотрел на угрюмое здание. Когда Утерсон проходил через анатомический театр, в котором некогда толпились прилежные студенты, а теперь пустой и молчаливый, он испытал неприятное, странное чувство; кругом виднелись столы, заставленные химическими приборами, пол был засыпан опилками и соломой; через запыленный купол слабо струился свет. В конце комнаты находилась лестница, которая вела к двери, обитой красным фризом. Слуга отворил перед Утерсоном эту дверь и впустил его в кабинет доктора – большую комнату, заставленную стеклянными шкафчиками. Кроме шкафов, в ней, между прочим, было большое зеркало на ножках и письменный стол. Три пыльные окна кабинета, огражденные решетками, выходили во двор. В камине горел огонь. На каминной доске стояла зажженная лампа, так как туман начал проникать и в дом. Доктор Джекиль, по-видимому, смертельно усталый, сидел у самого огня. Он не встал навстречу гостю, а только протянул ему холодную руку и поздоровался с ним сильно изменившимся голосом.

– Ну, – сказал Утерсон, едва Пуль ушел, – ты знаешь?

Доктор вздрогнул.

– Об этом кричат на улице! Я слышал из столовой голоса толпы.

– Одно слово, – сказал адвокат. – Керью был моим клиентом, но ты также мой клиент, и я хочу знать, что мне делать? Надеюсь, ты не был безумен и не спрятал этого человека?

– Утерсон, – воскликнул доктор, – клянусь Богом, что я никогда больше даже не взгляну на него! Честью ручаюсь тебе, что я покончил с ним на этом свете. Всему конец! И, право, ему не нужна моя помощь; ты не знаешь его достаточно хорошо; он в безопасности; попомни мои слова: никто не увидит его более.

Адвокат угрюмо слушал. Лихорадочная речь Джекиля ему не нравилась.

– Ты говоришь очень уверенно, – заметил Утерсон, – и надеюсь, ради тебя, что ты не ошибаешься, ведь если начнется следствие, могут упомянуть твое имя.

– Я вполне спокоен за него, – ответил Джекиль, – я имею основания быть спокойным, но не могу сообщить их кому бы то ни было. Однако я хочу попросить у тебя одного совета… Я… я… получил письмо и не знаю, следует ли мне представить его в полицию. Мне хотелось бы передать это тебе, Утерсон, я уверен, что ты решишь умно, я так доверяю тебе.

– Мне кажется, ты боишься, что это письмо поможет его арестовать? – спросил адвокат.

– Нет, – сказал Джекиль, – я не могу сказать, чтобы судьба Хайда заботила меня. Я покончил с ним. Я думал о моей собственной репутации; это проклятое дело подвергает ее большой опасности.

Утерсон помолчал в раздумье; его поразило себялюбие друга, но вместе с тем слова Джекиля и успокоили его.

– Хорошо, – наконец заметил он, – покажи мне письмо.

Письмо было написано странным, с наклоном в левую сторону, почерком. В довольно кратких выражениях Хайд просил своего благодетеля Джекиля, которому он так недостойно платил за его великодушие, не подвергать себя опасности, стараясь его спасти, так как сам он, Хайд, имеет возможность скрыться. Это письмо понравилось адвокату, оно проливало лучший свет на отношение его друга к Хайду, нежели он ожидал, и Утерсон осудил себя за свои прежние подозрения.

– У тебя есть и конверт? – спросил он.

– Я сжег его, – ответил Джекиль, – раньше чем узнал, в чем дело. Но на конверте не было почтового штемпеля, письмо принесли лично.

– Следует ли мне держать его пока у себя, не предавая огласке? – спросил Утерсон.

– Я хочу, чтобы ты думал за меня, – последовал ответ. – Я потерял веру в себя.

– Хорошо, я подумаю, – заметил адвокат. – Теперь еще один вопрос; не правда ли, Хайд подсказал тебе выражения твоего завещания в том месте, где говорится о твоем исчезновении?

Доктор был близок к обмороку. Он сжал губы и утвердительно кивнул головой.

– Я так и знал, – сказал Утерсон. – Он намеревается тебя убить. Ты еще счастливо отделался.

– И кроме того, – заметил доктор торжественным тоном, – я получил хороший урок… О, Боже, Утерсон, какой я получил урок! – И он на мгновение закрыл лицо руками.

Уходя, адвокат остановился потолковать с Пулем.

– Кстати, – сказал он, – сегодня вашему господину передали письмо; скажите, кто принес его?

Но Пуль ответил, что пришла только почта, да и она доставила одни циркуляры.

Это известие оживило все опасения в уме Утерсона. Ясно было, что письмо подали через дверь с глухой улицы, может быть также, его написали в кабинете?.. В таком случае к нему следовало отнестись гораздо осторожнее. Продавцы газет расхаживали по тротуарам и сипло кричали: «Экстренное сообщение! Ужасное убийство члена парламента!» Такова была надгробная речь над одним из друзей и клиентов Утерсона, и адвокат невольно боялся, чтобы добрая слава другого не погибла в потоке скандала. Утерсону предстояло принять щекотливое решение, и хотя вообще он любил полагаться только на себя, но в эту минуту жаждал доброго совета. Прямо обратиться к кому-нибудь ему казалось немыслимым, но он надеялся, что ему удастся окольным путем выманить несколько толковых замечаний.

Вскоре Утерсон уже сидел по одну сторону своего камина, а мистер Гест, его клерк, по другую; между ними на надлежащем расстоянии от огня стояла бутылка из-под старого вина, долго скрывавшаяся в подвале дома. Туман все еще плавал над потемневшим городом, фонари мерцали, как карбункулы; под пеленой опустившихся облаков вдоль больших артерий города по-прежнему катилась жизнь и гудела, точно сильный ветер. Комната же, освещенная пламенем камина, дышала приветливостью. В бутылке давным-давно исчезли остатки вина; красный отблеск горячего осеннего вечера, лежавший на склонах холмов, готов был прорваться через мглу и рассеять лондонский туман. Адвокат растаял, сам не заметив того. Ни от кого на свете у него не было меньше тайн, нежели от Геста; нередко, намереваясь скрыть что-нибудь от своего клерка, Утерсон не мог сдержать этого намерения. Гест часто бывал по делу у доктора Джекиля и вряд ли не слыхивал о близости Хайда к доктору. Он мог сделать из этого выводы. Не лучше ли было показать ему письмо и тем рассеять таинственность? Вдобавок Гест был отличным знатоком почерков, а следовательно, нашел бы естественным и вполне понятным, что ему показывают записку злодея; главное же, прочитав странный документ, клерк, человек очень неглупый, почтя наверное сделал бы какое-либо замечание, а на этом замечании Утерсон мог бы основать свои дальнейшие поступки. И вот адвокат произнес:

– Грустная эта история с сэром Денверсом.

– Да, сэр, действительно, преступление взволновало все общество, – ответил Гест. – Этот человек, верно, сумасшедший.

– Мне хотелось бы слышать ваше мнение о его почерке, – продолжал Утерсон. – У меня есть его записка, но пусть это останется между нами, потому что я не знаю еще, что мне с ней делать. Во всяком случае, все это неприятная история! Вот она; вы любите подобные вещи: автограф убийцы.

Глаза Геста загорелись, он со страстным любопытством вглядывался в записку.

– Нет, сэр, – сказал он, – это писал не сумасшедший, но почерк странный.

– Еще страннее тот, кто писал записку, – прибавил адвокат.

Как раз в эту минуту вошел слуга с конвертом в руках.

– От доктора Джекиля, сэр? – спросил клерк. – Мне показалось, что это его почерк. Что-нибудь секретное, мистер Утерсон?

– Нет, только приглашение на обед. А разве вы хотите посмотреть?

– Прошу записку на одну минуту. Благодарю вас, сэр. – И клерк положил два листка рядом и долго сравнивал их. – Благодарю вас, сэр, – сказал он наконец, отдавая адвокату обе записки. – Это очень интересный автограф.

Наступило молчание; Утерсон боролся с собой.

– Почему вы их сравнивали, Гест? – внезапно спросил он.

– Видите ли, сэр, – ответил клерк, – между почерками странное сходство; во многих отношениях они совершенно тождественны. Различие только в наклоне.

– Очень странно, – заметил Утерсон.

– Да, правда, очень странно.

– Знаете, лучше не говорить об этой записке, – сказал адвокат.

– Понимаю, – ответил клерк.

Едва Утерсон остался один, как спрятал записку в несгораемый шкаф, в котором она и осталась.

«Как, – подумал он, – Генри Джекиль подделывает письма для убийцы!»