скачать книгу бесплатно
– Я так не считаю. К тому же тогда первую скрипку за столом играл Файруз. Именно он первым начал рассказывать об убитом. Мы только уточняли факты.
Кравченко поднял брови:
– Мы им рассказали все, и весьма подробно. Вот в чем дело. Возник прецедент. А им мог кто-то воспользоваться в своих целях. Ну ладно, эти выводы еще вилами на воде писаны, нечего пока гадать. Ты вот лучше скажи: кто тебя тут сейчас больше всех интересует? Только честно.
– Честно? – Мещерский почесал подбородок. – Естественно, ОНА.
– А кроме нее?
– Корсаков и Файруз.
– Почему?
– Я, например, так пока и не догадался, кем доводится Зверевой и что делает в ее доме этот крашеный бугай. А Файруз… ну отчего это ему пришла фантазия вдруг оказаться иранцем? Кстати, интерес к иностранцам – это наша общенациональная черта. И потом… Тебе не кажется, что он совершенно непохож на правоверного?
– Не мусульманин?
– Ну да, не похож.
– Оттого что вино пьет за ужином?
– О каких мелочах ты говоришь? Не в этом дело.
– А в чем?
– Так, – Мещерский уклончиво пожал плечами. – Ты же знаешь, я на Ближнем Востоке работал, кое-что повидал. А тут, наоборот, кое-чего не вижу. Что, заинтриговал? То-то. Ну а тебя кто тут больше всего прельщает? Алиса? Только честно.
– Александра Порфирьевна.
– Бабуля в пижаме?
– Бабуля в шелковой пижаме и с сигаретой, а иногда… Ты ничего не заметил?
– Нет.
– Она чрезвычайно элегантно, прямо шикарно крутит «козьи ножки».
– «Козьи ножки»?
– Ну да! Этот жест характерен для тех женщин, которые побывали на войне. Для фронтовых подруг, понимаешь? Я с одной такой бабулей в госпитале познакомился, когда лежал – ну, сам знаешь после чего. С виду была – божий одуванчик. А оказалась – бывший снайпер. В войну двести восемьдесят фрицев замочила, чуть до рекорда Людмилы Павличенко не дотянула. Я перед такой бабулей – сосунок. А ты вообще…
– У тебя воображение пылкое, Вадя. – Мещерский снисходительно потрепал приятеля по руке. – Надеюсь, в убийцы ты бабу Шуру не запишешь?
– В убийцы, Сережа, официально пока записан один-единственный человек – некий гражданин Пустовалов Юрий Петрович. Чудище с топором, ножом и сдвинутой набекрень психикой.
– Где он, интересно, прячется? – спросил Мещерский. – Если, конечно, прячется, а не является плодом милицейских фантазий. Может, он и не сбежал ниоткуда, а? Хотя… Столько дней без еды, без крыши над головой.
– Озерный край, Северная Ривьера. – Кравченко повел рукой, словно предъявляя эту самую «ривьеру» приятелю. – Да тут, Серега, можно спасаться целому батальону олигофренов: леса, скалы, ключи везде бьют, ягоды-грибы. Так что если дурачок наш неприхотлив к климату и по причине утренних холодных зорь не откочевал куда-нибудь на юг как дикий гусь, то…
– Твой Сидоров его наверняка возьмет с поличным. Не смеши меня. У них убийцы годами в розыске числятся. Годами! Они ж работают нерасторопно.
– Это их дела: расторопно – нерасторопно. Ты вообще что в этом понимаешь? Ничего. Потому что ты штатский. Шпак по-нашему. И молчи. Они свои дела пусть делают. А мы… мы тут такие же дачники, как остальные. И все. Пока…
– Простите, если помешал. – Они вздрогнули от неожиданности: Агахан Файруз бесшумно появился из кустов сирени. «Ишь ты, витязь в тигровой шкуре – бархатные лапы, – хмыкнул про себя Кравченко. – Бархатные лапы – железная хватка. Интересно, этот восточный мен слышал, о чем мы тут судачили?..»
– Марина Ивановна просит вас уделить ей полчаса, – тихо и скорбно возвестил секретарь.
– Марина Ивановна? Сама? – Мещерский вскочил, едва не опрокинув кресло. – Где она?
– Наверху. Она вас ждет.
– А вы с нами? – спросил Кравченко.
– Я? – Файруз опустил глаза, отчего на смуглые щеки его легла тень густых ресниц. – Нет. Я должен съездить на заправку. Машина сегодня может понадобиться.
– А далеко тут заправка?
– Не очень. У пристани, где я вас встречал. Там финны участок земли взяли в аренду и построили автостанцию. Очень удобно стало.
– Финны… Я гляжу, цивилизация в этот милый край в лице северного соседа грядет семимильными шагами.
– Семимильными? – Агахан старательно повторил, видимо, незнакомое ему слово.
– Это мера длины такая: семь миль – большой шаг, – пояснил Кравченко.
– Ах да, миля, – Агахан повторил слово по-английски, – простите.
– Да господи, за что, Агахан? Это вам спасибо за известие. Мы уже идем к Марине Ивановне. – Кравченко едва-едва не шаркал ногой перед вежливым секретарем.
Они чуть не бегом вернулись в дом. Первое, что бросилось Мещерскому в глаза внизу, в гостиной, – огромный букет траурно-багровых астр в напольной вазе: кто-то совершил налет на клумбу в саду. В гостиной находилась только Алиса Новлянская: вроде бы читала книгу. На приятелей она даже не взглянула.
Они поднялись по лестнице и свернули по коридору направо. Мещерский подумал, что надо бы получше изучить этот обширный дом. Снаружи, например, если стоять на лужайке, обсаженной туями, можно увидеть огромное панорамное окно застекленной террасы-лоджии второго этажа. Но вот как в нее попасть отсюда, изнутри? В коридор выходило сразу несколько дверей – новеньких, финского полированного дерева «под мореный дуб», явно появившихся здесь после недавнего ремонта.
Одна из дверей, мимо которых они проходили, была распахнута настежь. Они заглянули туда: узкая спальня-пенал, обставленная современной и весьма простой, если не сказать скудно-спартанской, мебелью: низкий диван с полкой-стеллажом в головах, шкаф-купе. На диване валялся варварски скомканный костюм «Рибок» и одна грязная кроссовка. С полки стеллажа свисал строгий собачий ошейник в шипах. На кресле-вертушке зияла раскрытой «молнией» огромная бейсбольная сумка «Милано бистс». Мещерский решил: наверняка это спальня Георгия Шипова.
– Егор, вы не могли бы… – Он перешагнул через порог: никого. Обитатель, видимо, только что вышел: и дверь не захлопнул, да и телевизор оставил работающим – маленький переносной, на нем черный ящичек видеоплейера. Звук и тут был отключен. Но сначала внимание приятелей привлек не телевизор, а нечто другое. На стене, обклеенной новомодными белесыми обоями, висели два явно чужеродных для этой скучной комнаты предмета – два красочных плаката-портрета. Один – афиша внушительных размеров, с которой ослепительно улыбалась Марина Зверева, облаченная в причудливый древнеегипетский убор и ужасно похожая (явно благодаря усилиям своего гримера) на знаменитый портрет царицы Нефертити. Четкая надпись внизу на английском, итальянском и немецком языках извещала о бенефисе «Русского чуда – непревзойденного славянского меццо-сопрано» в «Аиде» на сцене «Ла Скала». Второй, еще более грандиозный плакат, занимавший большую часть стены, изображал не кого-нибудь, а самого Бенито Муссолини в парадно-декоративной форме римского берсальера. Кравченко, вошедший вслед за приятелем в комнату, пристально изучал надменный подбородок, стальной взгляд и шикарный черный берет с петушиным пером, лихо сдвинутый набекрень напыжившимся дуче. Затем перевел взгляд на диван, откуда Шипов-младший, вероятно, и созерцал лежа оба плаката, и хмыкнул: «Ну и ну».
Мещерский же не отрываясь смотрел на экран. Нажал кнопку на пульте, включая звук. Шла запись какого-то костюмированного концерта-бала. Где – бог весть. Может, в Монте-Карло, может, в Ницце. В общем, обстановочка там была, как на великосветском приеме. Посреди залитой огнями хрустальных люстр залы, полной разнаряженных дам и господ в смокингах явно не русского покроя, танцевал Рудольф Нуриев собственной персоной в костюме… Золушки. И даже хрустальные туфельки его были безупречно прозрачны.
Танец окончился овацией. А затем следующий кадр – любительская камера запечатлела смеющихся Нуриева и Звереву в толпе гостей. Какой-то краснолицый апоплексического вида старичок обнимал их за плечи и что-то говорил, сверкая жемчужной вставной челюстью. «Наверняка Генрих фон Штауффенбах», – подумал Мещерский. Потом возник новый кадр: Зверева на возвышении у рояля царит над умолкнувшей толпой. Огни, отраженные хрусталинами люстр, чей-то поднятый бокал, чья-то улыбка и…
Мещерский сразу узнал вещь, которую исполняла Зверева: ария Надира из «Искателей жемчуга». Эту арию всегда пел тенор, но здесь, на этом вечере, где все, видимо, делалось шиворот-навыворот, Зверева так же, как и Нуриев, шалила на свой лад: «В сиянье ночи лунной тебя я увидал» – она пела эту знаменитую мужскую арию по-русски, тоже, видимо, специально.
Когда голос ее затих, Мещерский перекрутил запись вперед, но далее на кассете появились только какие-то волосатые молодчики в грязном исподнем белье и оглушительно вдарили «металл». Он выключил звук.
– Ладно, идем отсюда. Она ждет. – Кравченко смотрел на Муссолини. – А занятный он парень, а? Наводит на размышление.
Мещерский тоже решил про себя, что к Шипову-младшему стоит приглядеться повнимательней.
Зверева действительно ожидала их с нетерпением. Услышав музыку «Искателей жемчуга», она распахнула двери террасы и теперь стояла на пороге. Мещерского удивило в ее облике многое. Сильно напудренное, распухшее от слез лицо. Нарочито подчеркнуто, даже с какой-то непристойной яркостью накрашенные губы, ресницы – она словно бы гримировалась для сцены, но грубо, неумело, потому что руки дрожали, и краска-тушь расплывалась от текущих слез.
Поразила его и фантастически безупречная прическа: крупные завитые локоны лежали волосок к волоску, точно над ними только что трудился лучший парикмахер. Потом до Мещерского дошло: это же парик! Превосходного качества парик, подобранный в тон ее собственным волосам.
И еще его весьма неприятно удивило обилие драгоценностей. Зверева, облаченная в очень простое с виду и очень дорогое черное платье, выглядела так, словно рекламировала ювелирный магазин: серьги, колье, браслет, перстень, крупные бриллианты, безжизненно-тусклые в солнечном свете. Но все это неприятное впечатление от выставленного напоказ богатства мгновенно улетучилось: Зверева шагнула им навстречу, крепко обеими руками обняла Мещерского за шею и зарыдала на его плече.
– Помогите мне, ради бога, помогите, не оставляйте, не бросайте меня, найдите его, – шептала она быстро, не делая даже пауз, чтобы перевести дыхание. – Я прошу вас, прошу, умоляю.
– Марина Ивановна, милая, сядьте. Мы здесь, с вами… Мы всей душой… Все, что пожелаете… Любая помощь. Одно ваше слово… – лепетал потрясенный Мещерский.
Они усадили женщину на диван. Пока приятель пытался успокоить ее, Кравченко быстренько окинул взглядом террасу. Мебель здесь была гораздо богаче и элегантнее, чем на первом этаже, где еще сохранялся скромный стиль покойного дирижера Новлянского. Здесь же, наверху, все успели переделать, перепланировать и декорировать на новый лад в соответствии с рекомендациями дизайнеров.
– Ну почему он? За что, скажите мне? – шептала Зверева. – Я не понимаю. Ну ответьте же мне! Объясните!
– Успокойтесь, пожалуйста. Вам надо выпить. Это сейчас самое необходимое дело. – Кравченко весьма энергично включился в процесс успокаивания вдовы.
– Что? Я не понимаю? – прошептала она.
– Я спущусь в гостиную, поищу в баре бутылку. Вы как предпочитаете: покрепче, послабее?
– Не надо спускаться, не оставляйте меня! – Зверева цепко впилась в его рукав. – Возьмите здесь. Там у окна, внизу.
Долго искать выпивку не пришлось: мини-бар оказался в стенной нише, украшенной массивным бронзовым распятием. Кравченко выбрал початую бутылку джина, плеснул в стакан на два пальца.
– Для голоса не вредно?
– Боже мой, боже мой. – Она словно и не слышала вопроса, протянула руку, стиснула стакан. Выпила до дна одним глотком. И от нее сразу резко запахло алкоголем.
– Марина Ивановна, располагайте нами полностью. Мы все для вас сделаем. Все! – пылко выпалил Мещерский.
– Андрей умер. – Она подняла на него глаза – серые, без голубизны на этот раз, лихорадочно блестящие. – Почему ЕМУ попался именно он? Ну почему?!
– Успокойтесь, – произнес Кравченко как можно мягче. А про себя отметил: «Какая увядшая у тебя кожа. Если сидеть вот так близко, то все видно, все твои морщинки. Никакими подтяжками ничего уже скрыть нельзя».
– Мы с Сергеем от всего сердца соболезнуем вам и скорбим вместе с вами, – продолжил он проникновенно. – Ваш муж был замечательный, но… что случилось, увы, уже непоправимо. И теперь надо думать не только о мертвых, но и о живых. Понимаете, Марина Ивановна?
Она судорожно тискала в руке стакан. Мещерский испугался: еще раздавит, порежется.
– Позвольте… – Он попытался вытащить стакан из ее крепко сжатых пальцев, бриллиантовый перстень сверкнул радугой огней и угас. И так же внезапно угасли и ее глаза.
– Я никогда не думала, что такое может случиться в моей семье, – прошептала она.
И вдруг уронила стакан, а он не разбился – покатился, покатился по полу, пока не зацепился за ножку кресла.
– Вы сказали: Андрей попался «ему», – Кравченко чуть отодвинулся от женщины, выпрямился. – Под «ним» вы подразумеваете того, кого разыскивает милиция?
– Он как чувствовал, как чувствовал, а я…
– Сбежавший психопат мог напасть на любого из нас, на первого же попавшегося ему прохожего. Это сама судьба так распорядилась, – осторожно заметил Мещерский. – Не надо себя ни в чем винить. Но выходит, Андрей не хотел идти на шоссе?
– На шоссе? – Зверева вздрогнула. – Да, они мне говорили о шоссе, что его там нашли. Но как он там очутился?! Я не могу понять. Они же с Егоркой еще вчера хотели опробовать новый мотор на лодке. Петя привез из Финляндии, но сам он ничего в технике не понимает. А Андрей, он тоже, конечно, не понимает… не понимал, но он так жаден был до всего нового, так радовался всему, так хотел доказать, что он…
– Что он что? – насторожился Кравченко.
– Ничего. Это уже не важно теперь, – она всхлипнула. – Мы расстались с ним здесь, в этой комнате. Он хотел идти на озеро. А потом приехала милиция и сообщила, что он… у колодца… там… – Зверева закрыла лицо руками.
– Марина Ивановна, мы внимательно вас слушаем, – Кравченко наклонился к ней. – Значит, теперь вы хотите, чтобы мы делали то, за чем вы нас сюда вызвали?
– Не оставляйте меня, – полные плечи ее тряслись точно студень. – Я не знаю даже, что вам сказать, как вас попросить ОБ ЭТОМ. Но… умоляю вас! Я заплачу сколько скажете! Только найдите его, отыщите, ведь вы умеете это, вы знаете, как это делается… Вы… Поймайте его, пока он не убил кого-то еще!
– Вы хотите, чтобы мы с Сергеем занялись поисками сбежавшего психа?
– Да, да! Отыщите убийцу моего мальчика, я заплачу сколько скажете! Умоляю.
– Марина Ивановна, а вы абсолютно, на все сто процентов уверены, что тот полоумный беглец и убийца вашего мужа – одно и то же лицо? – тихо спросил Кравченко.
Она взглянула на него – глаза ее были сухи и снова блестели, словно у больного в горячке.
– Я не понимаю вас, Вадим.
– Все вы прекрасно понимаете. Вы уж простите, если в эту минуту я скажу кое-что не совсем приятное. Но в такой ситуации я вынужден отбросить всякие сантименты. Сережа, помолчи, пожалуйста! Так вот. Я хочу услышать от самой Марины Ивановны, коль она сама теперь возвращается к тому, о чем просила в одном письме, от которого впоследствии отказалась, очертить нам рамки, так сказать, наших будущих действий. Так нам искать убийцу Андрея исключительно за пределами этого дома или и в этих вот гостеприимных стенах тоже?
Зверева закрыла глаза. Мещерскому стало до боли жаль ее: Вадька не понимает, что ли, что так нельзя? Это все равно что бить лежачего. Ведь самое страшное для нее сейчас – это мысль о том, кто убил. Она действительно все прекрасно понимает, ведь она мудрая женщина. Только ей очень хочется услышать от посторонних, чужих ей людей спасительную весть: «Не мучай себя, не плачь, не казни, не терзай себя еще и из-за ЭТОГО. Все это не имеет к близким тебе людям никакого отношения. Да, твой четвертый муж погиб, царствие ему небесное, но это всего лишь трагическая случайность. И ОНИ, те, которых ты любишь, чисты перед тобой. Это все тот ненормальный, которого ищут в округе с собаками и фонарями, и вот уже выследили, уже почти схватили и вот-вот будут судить…»
– Успокойтесь, – снова попросил он. – Мы – ваши друзья и не сделаем ничего такого, что причинит вам боль. Поверьте, все, что мы говорим, о чем спрашиваем, – все это ради вас.
– Я верю, спасибо, – певица кивнула. – Я… мне только страшно об этом говорить. И страшно слышать…
Кравченко поднялся и отошел к окну. На фоне озера и темно-зеленых сосновых крон он смотрелся весьма живописно.
– Марина Ивановна, ответьте нам, пожалуйста, только искренне: в том самом письме вы просили помощи и защиты? – спросил он громко.
– Просила. Но это очень глупое письмо! Мне стыдно за него.
– Письма пишут под влиянием чувств. А стыдятся чувств только бесчувственные болваны, простите за грубый каламбур. То письмо и описанный в нем сон были следствием стресса, который вы пережили. Так вот, я хотел бы узнать: что конкретно, при каких обстоятельствах и где именно с вами приключилось?
Мещерский искоса наблюдал за Зверевой. Она явно колебалась. Рассказывать что-то после смерти Шипова и, главное, после весьма недвусмысленного намека Кравченко о замешанной в преступление семье было для нее очень даже проблематично. И она взвешивала про себя, а надо ли посвящать чужих в мир своих переживаний, подозрений и страхов.
– Стресс – это сильно сказано, Вадим. – Голос ее, однако, прозвучал очень спокойно. В него даже вернулись певучие мягкие обертоны. Ни следа от того взвинченного истерического шепота, возгласов, полных рыданий. – Просто… просто мне было как-то не по себе. Мороз по коже прошел.
– А что именно случилось? После каких событий вам приснился тот сон? – не выдержав, влез Мещерский.
– У меня был день рождения. Собрались гости, все очень поздно закончилось. Заснула я только под утро. А потом Андрей разбудил меня и сказал, что я кричу во сне. И я сразу же вспомнила, что мне приснилось. Все так отчетливо стояло перед глазами. И мне стало жутко.
– А где вы отмечали день рождения? В ресторане?
– Нет, на подмосковной даче. Я купила дом на Николиной Горе – дивное место. Совсем дешево купила, старый дом, милый. Конечно, пришлось его сломать и построить новый. Считайте, заодно мы отмечали и новоселье.
– Собралось много гостей?
