скачать книгу бесплатно
– Здесь не народный театр, Петруша. А я тебе – отец.
– Нет, моя матушка, – Саныч прозрачными, как льдинки глазами датского принца сверлил отца, – Нет. Отец и мать – муж и жена, муж и жена – единая плоть, а поэтому…
– Твоя мать умерла, – сказал Александр Кузьмич.
– Помню. Ты вот, кажется, успел уже позабыть.
– Петруша, это ты так пришел поздравить нас с праздником? – спросила Алена Леонидовна. – Можешь больше не стараться. Нам с твоим отцом все ясно. Нам уже больно.
– Я не с вами разговариваю, – Саныч упорно избегал встречаться с мачехой взглядом.
– Ну что ты беснуешься? Что ты изводишь нас и себя? – Александр Кузьмич взорвался. – Неужели даже в такой день мы не заслужили от тебя благодарности? Что с тобой случилось? Откуда в тебе столько жестокости? И, главное, к кому? К самым близким тебе людям!
– Ты очень изменился, Петруша, – сказала Алена Леонидовна.
– А это не вам судить. Я не ваш любовник, – Саныч по-прежнему смотрел только на отца.
– Оскорблять Алену я тебе не позволю, – Александр Кузьмич покраснел. – Щенок, мальчишка неблагодарный. Извинись сию же минуту!
– Саша, оставь, не надо, – Алена Леонидовна встала с кресла и, зябко кутаясь в шелковый пеньюар, заскользила в спальню люкса – Мне не надо от него никаких извинений.
– Ты слышал, что я сказал? – Александр Кузьмич повысил голос. – Или ты сейчас же попросишь прощения, или же…
– Ну, что или? – Саныч подошел к отцу вплотную – тот доходил ему до плеча, – Или что будет с тобой и со мной?
Александр Кузьмич тяжело дышал, молчал.
– С Новым годом, дорогая матушка, – Саныч покинул отцовский номер, громко хлопнув дверью.
Звякнули хрустальные подвески гостиничной люстры. Александр Кузьмич опустился на диван. Он массировал ладонью грудь с левой стороны.
Сердце – умирающий барабанщик. Сердце стучало, светофоры мигали. Алексею Ждановичу было тошно, а джип все ехал, мчался вперед – Синий мост, Гороховая улица, Невский проспект. Светофоры мигали – желтый, желтый, зеленый.
Рядом со Ждановичем на заднем сиденье были девушки, Варвара и Лиля. Лиля достала из кармана меховой куртки-парки бумажный платок:
– У тебя из носа кровь течет. На, возьми.
Жданович скомкал платок. Девушки, девушки Варвара и Лиля… Они были существами иного мира. Витька Долгушин и он, Жданович, были намного старше их. Но в принципе это ничего не меняло, не убавляло и не прибавляло.
– Выискался еще Дон Кихот, – хмыкнул Долгушин – он сидел за рулем джипа. И резко прибавил газа.
Светофоры вспыхивали, гасли, разрешая, запрещая. Джип остановился на перекрестке. У автобусной остановки, почти вровень с машиной громоздился огромный снежный сугроб – где-то впереди урчала снегоуборочная машина. За сугробом в желтом мертвенном свете фонарей Жданович увидел темную фигуру. Он сразу узнал его. Он уже видел его не раз. Сердце ударило барабанными палочками в грудную клетку и замерло в испуге.
Из вьюжной ночи, замешанной на желтках фонарей, на Ждановича смотрел он – темное лицо, прекрасное и страшное, исполненное ожидания и превосходства. За спиной у него – и это было несомненно – как у ночной птицы, были сложены крылья из длинных, шелковых, угольных перьев. Крылья эти не знали усталости. Они могли унести их обладателя и его парализованную ужасом жертву далеко – за облака. Жданович хрипло застонал и подался вперед. Сердце в груди налилось тупой ноющей тяжестью.
Тот, ночной, молчаливый, прекрасный смотрел на него, ждал. Тяжесть в груди прорвалась острой болью. Жданович начал сползать с сиденья на пол. Он слышал, как закричали Варвара и Лиля, как хлопнула дверь джипа. Потом в глазах стало темно. Но и сквозь темноту он чувствовал его взгляд. Знал: он улыбается, прекрасный, вечный. И ждет.
Сильные руки приподняли, удерживая здесь, на заднем сиденье джипа – Жданович ощутил вкус нитроглицерина во рту. Боль в груди стихала, откатывала волной.
– Леха, ты как? В порядке? Сейчас в больницу поедем, потерпи немного. Сейчас, ты только держись, – к Ждановичу склонился Виктор Долгушин.
– Витька… а где… он?
– Кто он? – удивленно спросил Долгушин. – Мы на Суворовском стоим.
– Он… Да вот же он! – Жданович снова увидел его в свете фонарей.
– Кто? О ком ты говоришь?
– Князь… Ангел, блин, черный ангел. Он тут, прямо за твоей спиной!
– Да это рекламный щит, ты что? – Долгушин обернулся через плечо. – Щит рекламный возле остановки. Написано: «мужской аромат Йоджи Ямамото» и пацан какой-то намалеван. Эх, Леха, даешь ты… Сейчас в больницу поедем. У тебя сердце ни к черту, дурак.
В груди отпустило. В глазах прояснилось. За сугробом, где урчала снегоуборочная машина, действительно стойко сопротивлялся вьюге темно-синий рекламный щит «Йоджи Ямамото» – новый мужской парфюм. Но глаза прекрасного, как темный ангел рекламиста были точно его глазами. Жданович отвернулся. Он хотел жить. Хотел в больницу под капельницу. Он боялся самого себя этой ночью. Эти глаза, что являлись ему теперь так часто, могли наделать непоправимой беды.
– И все же весь этот парадиз действует на меня как-то чудно, – изрек Вадик Кравченко, когда желтое такси мчало их по Адмиралтейской набережной. – Грустно как-то, не по кайфу, хотя и очень красиво.
– Там на той стороне университет? – спросила Катя таксиста.
– Кунсткамера, – за таксиста ответил Мещерский. – Помню еще в пятом классе повезли нас в Ленинград на экскурсию. Куда только не водили нас, а вот кунсткамеру учителя посещать запретили строго-настрого. Но мы с пацанами все равно рванули туда, просочились. Я там чуть в обморок не грохнулся, когда двухголового теленка увидел и этих заспиртованных уродцев в банках.
Катя оглянулась – в этом городе в первый день Нового года может случиться все, что угодно: например, призрак поэта постучит в двери вашего номера или медный всадник неуклюже прогарцует мимо вас по встречной полосе.
– Что за радость была Петру собирать эту коллекцию уродов? – спросила она.
– Модно было. Необычно, эпатажно, ужасно, устрашающе, – Мещерский пожал плечами. – Уродство – вещь редкая. Красота встречается чаще, а уродство часто уникально, поэтому и вызывает к себе нездоровое любопытство. А некоторых просто завораживает. Но таких мало. Они сами по себе уникумы.
В Петергофе было градусов на пять холоднее. Вьюжило, с Финского залива дул ветер. Они никогда бы не попали на территорию парка в такой поздний час, если бы не приятели Мещерского из числа сотрудников музея. Хмельные по поводу Нового года и длинных праздников приятели не спали уже вторую ночь. Все как-то быстро перезнакомились и породнились. Пили шампанское – за удачу в новом году, за дружбу, за любовь, увязали в снегу, барахтались в сугробах. В темноте при зажженных карманных фонарях и бенгальских огнях путешествовали по парку.
На расчищенной от снега площадке у Монплезира смотрели на залив, на темную громаду Большого дворца.
– О чем ты думаешь? – спросила Катя Кравченко.
Она заметила: после происшествия в баре был он немногословен.
– Так, вот думаю, сколько, оказывается, времени утекло. – Он повернулся, загораживая Катю от ветра.
– С каких же это пор? – Катя прижалась к нему.
– Ну так, вообще. Жданович… я его записи, по-моему, класса с восьмого крутил. И «Крейсер» долгушинский… Сколько с их песнями связано воспоминаний.
– Например, самая первая в жизни сигарета, да? Бычок?
– Ну, это «скорпы», «Скорпионс», – Кравченко обнял Катю. – Какой вот только это класс был пятый, шестой? Потом мопед, потом мотоцикл мне отец подарил. Я тут же седло раскурочил, приподнял. Под байкера косил, конечно, страшно. Это Оззи Осборн и опять «скорпы»… «Алиса», Кинчев.
– А первая девочка? – спросила Катя.
– Это «Наутилус». «Казанова, Казанова, ты моя женщина. Я твой мужчина», – спел Кравченко басом. – Класс этак девятый.
– Не ври безбожно.
– Я вру? Ладно, Казанова и попозже мог быть.
– Приятно все это вспоминать?
– Щекотно. И грустно как-то. Посмотрел я на них сегодня – на Ждановича, на Долгушина и… Вот ведь были люди. Кумиры. Мои, личные, не чьи-нибудь.
– Разве они умерли? – спросила Катя. – Они живы.
– О чем разговор? – Мещерский подкрался к ним с открытой бутылкой шампанского. Пластиковый стаканчик у него был только один (остальные затерялись в сугробе). – Это для Кати. Катюша, за тебя! За то, что освещаешь мне… нам, конечно же, нам… это вот все, – он повел рукой. – Вообще вы для меня – Катя, Вадик… все, понимаете? Пустота была бы кругом – холод, запустение без вас. Без тебя, Катюша. Я вообще давно собирался это вам обоим сказать, но…
– Эх, Серега, – Кравченко хлопнул его по плечу. – Жизнь – хорошая штука. Ну, признайся, хорошая, а?
– Ага, – Мещерский кивнул, преданно глядя на Катю. Поскользнулся и, если бы та его не удержала, шлепнулся бы от полноты чувств и шампанского в сугроб.
Ветер с залива дул все сильнее, но разогретые шампанским они уже не замечали холода. На Петергоф опустилась ночь.
В старом петровском парке было темно и снежно. Темен был Монплезир, темен Большой дворец и дворец Марли. За дворцом Марли узкая тропка, протоптанная среди сугробов, вела к берегу залива и дальше, дальше за ограду парка. Все это напоминало декорации к какой-то таинственной ночной пьесе.
У самого берега вода, как стеклом, была подернута льдом. И там, на льду что-то темнело. Что-то непонятное, бесформенное, уродливое.
Волны залива выбросили на берег мертвое окоченевшее тело.
Мертвеца обнаружили лишь утром – охрана парка наткнулась на него совершенно случайно во время обхода территории.
ГЛАВА 2.
КУРГАН
Девять месяцев спустя
В начале сентября после сухой и ясной погоды в Подмосковье зарядили проливные дожди. И стройка в поселке Октябрьский-Левобережный застопорилась. Прежде в Октябрьском-Левобережном была всего одна улица из двух десятков домов, где жили в основном рабочие Мосводоканала, обслуживающие фарватер и шлюзы на Москве-реке. Но земля начала дорожать, и в Октябрьском-Левобережном, хоть он и был не близко от столицы, вспыхнул, как и по всему Подмосковью, строительный бум. Нашлось немало охотников поселиться в живописной зеленой зоне на берегу канала в нескольких километрах от водохранилища.
С самой весны в Октябрьском кипела масштабная стройка. Начали разбивать участки. Возникали новые улицы, вырастали как грибы коттеджи. С раннего утра и до глубокой ночи по бетонке вдоль канала громыхала строительная техника – экскаваторы, бетономешалки, грузовики с кирпичом, песком, щебнем и гравием.
Богдан Пробейголова ударно трудился в Октябрьском-Левобережном с марта. Сам он был уроженцем Полтавы, в свое время закончил строительное ПТУ, рано завел семью и вот уже который год ездил с родной Полтавщины на заработки в Россию.
Седьмой сезон работал он на столичных и областных стройках и многое успел повидать, ко многому заставил себя привыкнуть. В Октябрьском-Левобережном Богдан Пробейголова и его бригада подрядились строить загородный дом владельцу стоматологической клиники господину Лихитченко. В хозяине Пробейголова нутром чуял своего земляка и при заключении договора найма считал, что уж с земляком-то, пусть и богатым, успешно укоренившемся в Московии, он с хлопцами всегда договорится.
Но дело пришлось иметь все с какими-то представителями, менеджерами, секретарями. Сам хозяин все лето отдыхал за границей и ходом строительства, казалось, совершенно не интересовался. Вилла, судя по всему, строилась на продажу, как вложение капитала. А это значило, что стройка то пузырилась сумасшедшим авралом, то вдруг замирала в ожидании денег, подвоза цемента и приезда архитекторов.
А с начала сентября зарядили дожди. И все как-то замерло в воде и сырости. Сегодня, например, с раннего утра ждали песок, щебень и гравий. Берег канала был низкий, участок решили подсыпать.
Сам участок Богдану Пробейголове нравился. Что ж, хоть и далековато от их москальской столицы, зато тихо. Ширь кругом – леса, канал, водохранилище. Хочешь – в бассейне собственном купайся, хочешь – в бухту иди, плавай, как простой. Загорай – хочешь на лужайке под тентом, а хочешь – на берегу распластайся.
И лес к самому участку подступает. Экология вполне на уровне. В лесу, хлопцы бачили, черника, малина, грибы. Ни свалок тебе, ни грязи.
Тихо кругом. Где-то сорока трещит. Дождь стучит по крыше рабочей времянки. Девятый уж час на дворе, а хлопцы, бригада, дрыхнут. Потоп – работать неможно. Менеджер – лодырь, даже позвонить не удосужился. Привезут сегодня песок и гравий, чи нэ привезут?
Богдан Пробейголова вскипятил на плитке чайник. Достал из кармана бушлата пачку сдобного печенья. Он с детства любил сладкое. И хотя здесь, на заработках, на всем жестоко экономил, отказывал себе во многом, сахар, печенье и дешевые конфеты покупал в поселковом магазине обильно. Печенье хрустнуло на крепких зубах. Чайник свистел на плитке.
И тут привезли гравий – за воротами участка остановился самосвал. Шофер нетерпеливо посигналил. И Пробейголова, натянув бушлат на голову от дождя, пошел «отчинять» ворота.
– Здоровеньки булы, пан бригадир, – шофер самосвала был знакомый в доску – по фамилии Мотовилов. По-украински он знал только эту фразу и еще уверенно выговаривал слово «горилка».
– Там еще две машины следом за мной, – объявил он, высовываясь из кабины. – Да ребята, видно, у магазина стопорнули. А ничего вы тут устроились. Я позавчера вон в Сергеевку гравий возил, так там работяги только поворачиваться успевают – мокрые все, злые. Фирма, она баклуши бить не позволит. А у вас тут лафа. Рассчитываются-то хоть в срок?
– Рассчитываются, – Пробейголова указал место, куда следовало сгружать.
– Оно и ладно. Об остальном у вас и голова пусть не болит.
– У нас голова не болит, – Пробейголова угостил Мотовилова сигаретой. – Давай, друже, сваливай. Еще две машины, значит?
– Щас будут, не переживай. – Мотовилов затянулся, швырнул окурок и осторожно начал подавать самосвал в ворота задом.
Пробейголова командовал: «Давай, легонько, еще, давай, стоп!»
Самосвал остановился. Кузов его со скрежетом начал медленно подниматься. Лавина гравия ссыпалась.
– Стой, погоди! – крикнул вдруг Пробейголова.
Мотовилов высунулся из кабины:
– Ты чего, бригадир?
Пробейголова сделал какой-то странный резкий жест:
– Там, у тебя в кузове…
– Что у меня в кузове? – Мотовилов открыл дверь. – Ты чего так заорал-то?
Пробейголова смотрел на кучу гравия. Вид у него был такой, что Мотовилов не на шутку встревожился, спрыгнул с подножки в топкую грязь.
Дождь не прекращался. За забором начиналась темная стена леса. Дверь времянки открылась, и появились двое рабочих.
Пробейголова медленно подошел к куче гравия, нагнулся, напряженно всматриваясь.
– Там что-то есть, – сказал он хрипло. – Ты начал сгружать – посыпалось, и я видел.
– Что ты видел-то?
– Я видел, – Пробейголова начал руками разгребать гравий, потом схватил лопату. Подошли рабочие. Тоже взялись за лопаты, поднялись на кучу гравия, начали помогать бригадиру. Вдруг лопата одного на что-то наткнулась. С шуршанием посыпались мокрые камешки.
– Не может быть, – охнул Мотовилов.
Он и остальные увидели сначала клок рыжих, испачканных глиной волос, а затем и голову, шею, плечи, торс.
Это была женщина. Мертвая, голая, облепленная грязью. А куча гравия была ее могильным курганом.
