Патина

скачать книгу бесплатно


– Ich verlasse heut’ Dein Herz, – не выдержал и зашептал Роберт. Злой мед что-то с ним делал. – Verlasse Deine N?he…[1 - Сегодня я покидаю твое сердце, прощаюсь с твоей близостью… (нем.)]

– Wie Kinder waren wir, Spieler – Nacht f?r Nacht[2 - Мы были словно дети, играли ночь за ночью (нем.)], – хрипло поддержала она.

«Da ich Dich liebe» они пропели вместе. Сзади длинно просигналили, и их нестройный хор мгновенно смолк, однако молчание продлилось недолго.

– «21 грамм», – сказал Роберт, долго и мучительно вспоминавший.

– С Наоми Уоттс и Бенисио дель Торо, – сказала Лилия, будто бы и не забывая.

…Зал был не то, что полу-, а совершенно пуст, не считая него, еще нескольких таких же полуночных любителей артхауса и смешной одногруппницы, которую он почти не замечал в академии. А тут встретил у кассы – вдруг, и она сказала «привет» – тоже вдруг, а потом, получив билетик, деликатно заняла свое место в дальнем ряду и на ином не настаивала. Роберт вспомнил о ней только после сеанса – делать вид, будто они незнакомы, в огромном безлюдном холле было бы странно, поэтому он подал ей куртку и спросил, как фильм, и она спросила тоже; по пути к метро выяснилось, что впечатления удивительно схожи, и «Ох, „Сука-любовь“! Ах, Иньярриту!», и взаимные недоумения по поводу предыдущих встреч, которые должны были случиться, но отчего-то не случились, а потом еще «Зайдем в кафе? Холодно очень» и «Ты тут пока выбирай, а я сейчас». Сквозь окрашенное вином стекло бокала он разглядел, что у нее резкий профиль и горбинка на носу, по которой он вскоре водил пальцем и говорил: «Не вздумай исправлять», а она целовала его в шею чуть ниже мочки уха, и раздавала обещания так же легко, как часом раньше – восторги в адрес режиссера.

Впрочем, с носом она ничего не сделала.

– Ты все еще слушаешь мою музыку, – сказал он, и это прозвучало строго.

– Я слушаю, потому что это хорошая музыка, а не потому что она твоя. О тебе я не думаю.

Удивительно, но за все эти годы он так ни разу и не вспомнил, а вспомнив, уже не смог выбросить из головы, как протянул ей наушники, и пока она стояла – растерянная, оглушенная, пока пыталась уместить внутрь себя то, что ей дали, наблюдал за прохожими и голубями. Запрокинув голову, рассматривал перевернутые русты и пилястры, прикидывал, где раздобыть денег и вообще куда бы и с кем свалить на выходные, но вдруг почувствовал ладонь в ладони и отозвался на эту странную просьбу – танцевать прямо здесь и сейчас, заранее зная, что путь до метро окажется длинным, но даже не представляя, насколько. Она выглядела совершенно убитой, и он чувствовал в этом свою вину – да ладно, от выражения ее лица любой бы испугался, особенно когда всегда один и в декадентском черном, с Тинто Брасом и Стенли Кубриком, а тут она – губы, пальцы, волосы, и все так сразу, что бросить бы в карман и унести… Вот только за «сейчас» неизбежно следует «потом», и это «потом» -то его тогда и остановило. Он не собирался осложнять себе жизнь людьми, а с ней – просто так получилось (на самом деле она уже выходила ему навстречу из воды, а он, дурак дураком, стоял и смотрел). Бесконечно целовались у метро. До завтра, спасибо за вечер. Да, странно, что он забыл…

– Я о тебе не думаю, – повторила она упрямо.

– А я… скучал, – признался он и с удивлением понял, что не врет.

Автомобиль притормозил, пропуская пешеходов. Ее лицо последовательно окрасилось красным и желтым, а на зеленом снова кануло во тьму.

– Знаешь, о чем я подумала, когда впервые тебя увидела? – Он покачал головой. – Когда мы пришли на первое занятие и толпились возле дверей студии, я рассматривала всех этих незнакомых людей и давала им прозвища. Ты стоял в стороне с чехлом для подрамника на плече, слушал музыку и смотрел в окно – черные глаза, черные волосы… Черные ногти! Я не могла вообразить, что творилось в твоей голове. Ты выглядел так, словно только что занимался любовью, и одновременно так, словно не делал этого никогда. Я назвала тебя злым колдуном. Злой колдун по имени Роберт. Я до сих пор так думаю. Скажи, почему ты подошел ко мне в кино, если раньше не подозревал о моем существовании?

– Вовсе нет, – сказал он, пораженный этой внезапной отповедью.

– Так почему же?

– Пожалел тебя, наверное. Ты выглядела одинокой.

– Мы были вместе… Шесть месяцев? Семь? И все это время я была уверена, что ты забыл мое имя и стесняешься переспросить. Ты всегда называл меня… Никак. Только однажды, когда ты беседовал с кем-то в коридоре, я услышала его из твоих уст, но ты обращался не ко мне.

Он молчал, не зная, что сказать, потому что не замечал за собой ничего подобного, но даже если б делал это сознательно, прошло столько времени, что теперь это не имело никакого значения.

– Я долго жалела, что я не Марта.

– Почему именно Марта?

– А ты и этого не помнишь?.. – Он действительно не помнил. – Ты прислал мне по электронке ее фотографию. Ее, твоей первой любви. Идеальная Марта, которая уехала учиться в Англию и была лучше меня.

– Но… – В темноте его лицо пошло красными пятнами. – Ты говорила, что не открывала.

– А я открывала, – бросила она со злостью. – Каждый день. Снова и снова. Смотрела и понимала, что она действительно лучше. Смотрела и не понимала, почему ты вообще меня выбрал, если в твоей жизни была она. Это были очень темные чары, Роберт. Я на всю жизнь возненавидела это имя. К счастью, на моем пути не попадалось Март, иначе им пришлось бы несладко.

Теперь он понял, о чем речь – поступок был столь незначителен и гадок, что почти сразу оказался запрятан во внутреенний карман памяти, а после и вовсе провалился в подкладку. Тот снимок он взял из школьного альбома. Девочка по имени Марта действительно уехала из страны, так решили ее родители. Она и правда была его первой любовью, вот только ничего об этом не знала. Он даже не пытался приблизиться – топтался поодаль целых три года, до самого выпускного, на котором безобразно напился и вместо того, чтобы пригласить ее на танец, блевал в траву за стекляшкой кафе.

Зачем он вообще это сделал, да еще наплел про отношения? Он и сам не понимал.

– Прости. Прости меня, пожалуйста.

– Ты всегда просишь прощения, а потом становится еще хуже.

Даже не верится, думал он, пока внедорожник лавировал по парковке перед бизнес-центром, даже не верится, столько лет прошло, а она до сих пор помнит.

– В любом случае… Я тебе благодарна. – Ключ был выдернут из замка зажигания с такой яростью, будто отпирал тысячу бед. – Если б не ты, я получила бы диплом и вернулась в свою дыру. И сейчас все было бы иначе.

И хотя она ничего ему не доказала, потому что доказательств не требовалось вовсе, получившая ускорение дверца хлопнула невероятно красноречиво.

Стеклянная «вертушка» пришла в движение, но их путь лежал не в лабиринты монолитно-каркасного детища советского конструктивизма, а на задворки офисной жизни, куда вела мозаичная дверь «под Климта». Черные глянцевитые стены за нею стискивали узкую лесенку – студия занимала подвал.

Несколько направленных ламп осветило распорки мольбертов и гладко оструганный верстак с золотистыми искорками смальты. Роберт окинул взглядом композицию из глиняной амфоры, аккуратно припыленной бутылки зеленого стекла и веточек физалиса, драпированных алым бархатом, щелкнул в гипсовый нос Афродиту, снял с полки, повертел и поставил обратно керосиновую лампу, а когда обернулся, в руки ему лег бокал с вином, который он принял с благодарным полупоклоном.

Он бережно коснулся подогнанных с ювелирной точностью частичек мозаики. Икона была не закончена, но уже ослепляла.

– Почему именно святые?

– Потому что мы работаем с храмами, – ответила Лилия и приподняла свой бокал в знак того, что пьет за встречу. – Это фрагмент иконостаса, апостолы Петр и Павел. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», помнишь?..

Она завернулась в джемпер, будто зябла, хотя в помещении было почти душно, медленно приблизилась к мольбертам и застыла напротив, вглядываясь в шершавую белизну холстов.

– Кроме мозаики здесь есть мастерская витража, занятия по академическому рисунку, пейзажу, графике и… прочему. Я давно подумывала о том, что скульптура – это именно то, чего нам недостает. И предлагаю тебе вести занятия. Скажем, раз в неделю по два часа. Это не слишком отвлечет тебя от метафор в бронзе?

– Послушай…

– Даже сейчас. – Он едва не расплескал вино – так дрогнула рука от внезапно проступившей в ее голосе ярости. – Даже сейчас ты не называешь меня по имени. – Свет, отраженный от холста, заливал ее лицо и шею равномерной бледностью. – Ты нуждаешься в деньгах, Роберт, я это знаю. Ты больше не мальчик из обеспеченной семьи. Ты – тот, кто должен ее обеспечивать, но не делаешь этого. Твоей жене нужна терапия. Без стационара она чего доброго пойдет и прыгнет с крыши, или повесится, или вон как Вальцев…

– Откуда ты знаешь? – прошептал он чуть слышно.

– Просто вижусь с нашими бывшими общими друзьями чуть чаще, чем ты.

– Ясно.

Он беспомощно взмахнул руками и присел на стул. Вино показалось скисшим.

– Ну и зачем тебе все это? – Сочувственный взгляд гипсовой Афродиты будто намекал на бессмысленность вопроса. – Зачем тебе я?

– Мне нужен человек, который знает свое дело и который меня не предаст.

Она приблизилась и, балансируя бокалом, опустилась перед ним на колени. Внутренний голос по-гоголевски шепнул: «Не смотри!», и Роберт поспешно уткнулся взглядом в круглый мысок ее балетки.

– Ты ведь не предашь меня, Роберт?..

А он все молчал и смотрел мимо. Молчал, даже когда она подалась вперед и положила кудрявую голову ему на коленку.

– Ты совсем другой.

– Было бы странно, если б в тридцать я по-прежнему подводил глаза черным, не находишь?

– Дело не в этом. Ты… Что? Что такое? – заволновалась она, вскинув голову, и проследила за направлением его взгляда.

– Нет! Да ладно, нет!

Он вскочил и стремительно пересек комнату, чтобы замереть возле дальней стены, не видимой из-под картин, вот только привлекла его вовсе не одна из них.

– Лилия-Лилия… – произнес он, покачиваясь из стороны в сторону, словно от перемены угла зрения изображение могло измениться. Но оно, разумеется, не менялось, а она пробормотала что-то вроде: «Так вот чего тебе не хватало», впрочем, он все равно не услышал. – Лилия, это уже слишком.

– Что и требовалось доказать! – весело крикнула она в его спину. – Раньше ты готов был заплатить за то, чтобы твой портрет украшал заведение вроде этого! Причем, в полный рост!

– Я уважаемый человек, художник, ты пойми, у меня госзаказы… А что, если кто-то узнает?..

В молчании, которое показалось ему бесконечным, она подошла, по-прежнему неразлучная с бокалом, встала рядом в точно такой же позе – чуть отставив ногу, со сложенными на груди руками, – и подарила стене улыбку.

– Узнает твои обтянутые черной лайкрой коленки десятилетней давности? Ты шутишь?

– Не понимаю, зачем ты вообще…

– Потому что это отличный кадр, – обронила она и вдруг сцепила пальцы, и набросила ему на шею петлю своих рук. Мед брызнул в лицо, как кровь из лопнувшего капилляра, Роберт почти задохнулся, он не дышал им, он его ел. – Покажи мне… – Ее язык упорно искал лазейку, но он не мог заставить себя ни что-то почувствовать, ни хотя бы притвориться. – Я хочу увидеть того прежнего Роберта. Ты ведь ничего с ним не сделал?

– Сама же сказала… – Он с усилием разжал ее руки и продолжил держать за запястья, чтобы она не вздумала повторить попытку. Так они оставались и близко, и спасительно далеко. – Я – другой. И этот другой тебя не хочет.

Волосы скрыли половину ее лица, единственный видимый глаз страдал. Если бы сейчас Роберт легонько толкнул ее в грудь, она, наверное, упала бы, не сгибая коленей, плашмя, будто огромная кукла – он вдруг отчетливо это представил и дернул уголком губ, подавляя усмешку. Чего-то не хватало. Он беспокойно осмотрелся по сторонам, но ничего подходящего не нашел и, опустив взгляд, стянул с шеи клетчатый шарф-кашне.

– Пожалуйста, не шевелись…

Ткань легла ей на глаза, несколько прядей затянуло в узел на затылке, и она шикнула от боли, но он успокоил ее поглаживанием по спине. Длинные концы обвились вокруг шеи – хватило на два обхвата, может быть, слегка перетянул, но дышала она ровно, хотя сквозь слой пудры уже проступал приятный глазу оттенок бургундского.

– Роберт?

– Ш-ш… – попросил он, бесшумно выставляя на середину комнаты стул и ощупью придвигая к себе коробку с пастелью. – Дай мне пять минут. Всего пять.

Стиснув зубы, он быстро-быстро водил рукой по холсту, не глядя на цвета, хватал первое, что попадалось, мелки ломались, пестрое крошево осыпало брюки, но он уже не мог остановиться: потел, дрожал, но все наращивал темп до тех пор, пока пальцы не зажили собственной жизнью и из правого верхнего угла в левый нижний не пролегла жирная черная линия, дважды изломанная и беспомощная, как и все, за что бы он ни брался.

Он коротко вскрикнул и стиснул мелок в потной ладони, а когда разжал, по запястью сползала липкая черная дрянь. Обмакнув в нее палец, он не глядя провел по векам. Справа налево и слева направо, без зеркала, привычно, а затем, пинком отшвырнув с дороги стул, зашагал к лестнице. На опущенной крышке пианино поникла женская сумочка и он, озаренный внезапной идеей, потянулся к ней и рывком открыл молнию.

Лаконичный флакончик, совершенный в своей простоте, нашелся почти сразу. С головы до ног окутав себя медовым облаком, Роберт бережно вернул духи на место и вышел.

Он проиграл.

4

Не уходила. Он притворился, что его нет, но она не уходила. Так и стояла под окном, он это чувствовал. Стояла и, должно быть, думала, какая же он тварь, тварюга настоящая, она ведь приехала, приехала на электричке, придумала слова, впрочем, не особенно-то и старалась, ведь любому нормальному художнику, мужчине, стопроцентно польстил бы уже тот факт, что такая-эдакая приехала к нему на электричке. Она хотела учиться. Учиться у него. Учиться у него патинированию. В каждом слове таился подвох. Роберт бесшумно потоптался на месте. Она сказала, что адрес ей дал Керн. Еще одно имя из прошлого, тень мертвеца: а ведь он его любил (под «он» и «его» можно было подразумевать как одного, так и другого). Любил непедагогично – облюбовав, любовался и критиковал на «вы», нежно-нежно поглаживая по затылку: «Примитивно, ничтожно, жалко». И одним метким ударом молотка сносил голову очередной изваянной Робертом пастушке или весталке. В ответ тот вздрагивал одним только животом, складывал на груди руки с вечно растянутыми до сходства со смирительной рубашкой рукавами, пытаясь незаметно промокнуть мокрые подмышки. Спрыгивал с табурета и тащился за пластиковой щеткой, вставленной в зажим на ручке совка. Он и сам знал, что халтурил, вечно доделывал в последнюю ночь, хотя времени давалось предостаточно, но он был уверен, что успеет, и действительно успевал с дрожащими руками, которых, чем ближе к рассвету, тем становилось больше: четыре, шесть, восемь – взъерошенный Шива перед скульптурным станком. Успевал, а затем сметал остатки своего успеха и на вытянутой руке, будто жертвуя нищему, нес осколки к мусорной корзине.

Если кто и мог опознать его колени на том усеченном по пояс снимке, сделанном Лилией, то это Керн, но Керн умер. Роберт узнал об этом из самой бесполезной в мире рассылки новостей своего факультета. На Керна упал мраморный Роберт Бойль, и произошло это примерно в ту самую минуту, когда Роберт Милович из плоти и крови гравировал во дворе своего дома эпитафию на мраморном же надгробии. И пока из-под его руки выходили утвержденные заказчиком модерновые литеры, сам не зная чему улыбался.

– Роберт Вильевич! – донеслось на этот раз с улицы, и в оконное стекло сухо брякнул обломок ветки. – Я видела, как вы танцуете!

Чтоб тебя. Уходи, уходи, уходи.

Нащупав пачку сигарет, он закурил и выпустил дым в темноту.

– Если вам будет скучно, я уеду!

Скучно. Почему она выбрала именно это слово? Оно короткое? Его легко прокричать?

Едва коснувшись шторы, Роберт выглянул наружу: стоит. Невысокая, блеклая, тяжеловатая в бедрах на грани с переизбытком, еще немного – и ее можно будет назвать толстушкой. Но пока она просто… да, именно, что скучна. Обыденная до зевоты, пресная и клеклая, как промокшая булка. Единственное, что ему хотелось бы рассмотреть поближе – волосы. Собранные в две нелепые косы, они – скорее догадка, чем уверенность, – доходили почти до талии. У всех женщин Роберта были роскошные волосы. Женщины Роберта были скульптурны, тонки в запястьях и щиколотках, плоскогруды – он никогда не захотел бы раздеть ту, чей размер одежды превышал сороковой. Но сейчас, когда он распахнул форточку и крикнул: «Поднимайтесь!», а затем раздосадованно слушал нарастающий стон ступеней, внутренний голос, который до этого никак не проявлял себя, вдруг шепнул: Было бы неплохо как следует ей вдуть, правда? Роберт застыл, будто молнией пораженный: он никогда, ни мысленно, ни вслух не позволял себе ни малейшей скабрезности в том, что касалось женского тела или отношений с ним, и даже если очередная возлюбленная, подрагивая и шаря руками по простыне, вдруг смущенно просила быть грубым, он делал вид, что слишком погружен в процесс, чтобы что-то менять, и слишком уверен в себе – для того же.

Вдуть. Достаточно коротко. Легко прокричать.

Она ворвалась в комнату и сходу, не задержавшись для приветствия, выставила на стол бутылку коньяка. Роберт облизнул пересохшие губы. Скука откладывалась на неопределенный срок, но пока он, принимая правила игры, тащил из кухни две робкие рюмки и беззащитные ломтики лимона, дурная мыслишка щекотала его под воротничком.

– Ева, – произнесла она низким голосом. – За знакомство.

Ева, безликая дева, прости, яблок нет, одни лимоны. Розовая вода, сирень, портулак. Никаких тебе злости и меда.

– Я вряд ли смогу вам помочь. Я не педагог.

– Зачем же вы так, Роберт Вильевич? Я ведь знаю, что вы преподавали в частной школе.

Раскопала. Наверное, это было несложно. В газетах, кажется, упоминали… Или нет?

– Да, но… – Знать бы еще, как много ей известно, чтобы не сболтнуть лишнего. – Все закончилось не очень хорошо. Я больше не работаю со студентами. Я больше вообще ни с кем не работаю.

– О’кей, – сказала она и уставилась на стену – там висели три посмертных маски с перевязанными дерюгой глазами. – Это же они? Те самые?..

Он кивнул. Она подошла ближе и остановилась, любуясь.

– Патинирование – не бог весть какая сложная штука, – промямлил он, мучительно пытаясь измыслить причину, способную заставить ее убраться вон. – Вы легко найдете все, что нужно, на любом профессиональном сайте.

– Но только не ваш способ. Я пришла… – Пухлый палец с облупленным на кончике ногтя лаком указал на маски. – За этим. Я хочу знать, как вы делаете это.

– Но зачем?..

«Но-но-но?» – заквохтало со стены трио мертвых голосов. Впалые щеки масок ввалились еще сильней, губы прошлепали: «Самая бессмысленная из бессмыслиц – мыслить себя творцом жизни, будучи творцом мысли».