скачать книгу бесплатно
Акимов: Самая главная особенность не в том, что приходит что-то из Европы, как, условно говоря, пришел «Макдональдс», точно такой же, как везде. Такое копирование, клонирование, да? Другое дело, когда что-то привносится оттуда и здесь входит в русскую почву, вырастает совершенно другое, не то, что росло в России до этого, но и не то, что пришло.
Симатов: Это безумно интересно, как итальянцы на русской почве строят русскую архитектуру.
Акимов: Да, ключевая особенность русского мира, может быть, именно в том, что эта питательная среда открыта для всех. Очень прозрачное безграничное пространство, куда приходят разные культурные влияния. Их тут доброжелательно встречают, обнимают, и вдруг получается, что из этого вырастает что-то совершенно новое. Какая-то глобальность русского мира, которая дает здесь произрасти огромному количеству явлений и постоянно ими питается.
Задам вам последний вопрос. Мы бы хотели сделать так, чтобы в нашей России будущего, России 2062 года, человек раскрылся во всей своей красоте. Взял бы все лучшее, что было, именно с точки зрения творческого потенциала. А как это сделать?
Симатов: Безусловно, надо анализировать и пропускать через себя древнее искусство. Пытаться понять, что люди делали, как жили, что у них получалось.
Степанов: И это необязательно памятники архитектуры, а традиции в любом доступном тебе виде.
Акимов: Вы сказали ключевую вещь: настоящее творчество было с человеком тогда, когда он себя ощущал сотворцом, Бог был частью его естественной жизни. Так что ответ, в общем-то, на поверхности. Надо Бога пустить в жизнь, и тогда мы сможем быть новыми творцами.
Симатов: Я не могу прямым текстом сказать: «Ребят, если вы не будете участвовать в Евхаристии, то все, туши свет!» Это один из путей, мне кажется: через искусство, через красоту приходить к Богу как к источнику всего.
Эдуард Бояков
«Человек – такое существо, которому доверено право творить. И мне кажется, что без радикального устремления к традициям и одновременного и не менее радикального творческого устремления вперед мы, конечно, „Россию 2062“ не построим».
Эдуард Бояков – театральный режиссер и продюсер, создатель театра «Практика» и фестиваля «Золотая маска». Человек, который на некоторое время вернул настоящую, бурную и даже по-хорошему буйную жизнь во МХАТ им. М. Горького. А самое главное, что нас интересует в нынешней России, и в России будущего, в России 2062, – это то, что Эдуард в какой-то момент сам стал на путь богоискательства, поиска традиций, почвы и, что самое главное, вернул эти ценности в современную актуальную культуру.
Акимов: Вы верите, что в будущем получится распрощаться с проектом модерна, постмодерна и в качестве культурного мейнстрима возникнет новый гуманитарный дискурс, в основе которого – желание человека идти к Богу?
Бояков: Это сложная задача. Да, я верю, надеюсь, готов трудиться и стараться. Но надо осознавать, что как минимум последние триста – четыреста лет европейской истории – это история секулярного давления, ухода от Бога и религиозного дискурса, который был сутью культуры.
Разницы между религиозным сознанием и эстетическим видением не существовало до нового времени. Наступило новое время, наступило Просвещение. Вольтер воскликнул: «Раздавите гадину!» – имея в виду Церковь и религиозные институты. Мольер написал «Тартюфа». С тех пор история культуры в значительной степени состоит из отношений богоборческих, из отношений художника и традиции, которые начали воевать между собой. Художник заявил о себе как о безусловном, явном субъекте. Эта субъектность выражалась философией гуманизма – тем, что человек превыше всего.
Я не считаю, что человек превыше всего. Выше человека Бог. И некоторые социальные вещи, такие как семья, нация. Человечество, в конце концов, выше человека. Человек должен быть готов жертвовать собой ради Бога. Вообще-то это один из наших биологических инстинктов – готовность к жертве. И мать, которая бросается в огонь, действует инстинктивно, а не под воздействием прочитанных книжек. Как раз прочитанные книжки часто мешают героическим действиям. Стало быть, говорить о возвращении к Богу очень сложно. Таких примеров мало, но они есть.
В семидесятых годах в Иране случилась настоящая традиционалистская революция. До этого там было веселее, чем в Турции и Ливане – эти страны считались «культурными» местами, где в порядке вещей были легкие наркотики, досуг с танцовщицами в клубах, гомосексуализм. И вдруг Запад и американцы слишком пережали, и глубинный народ восстал. Аятоллы ухватили эту тенденцию, и произошла революция. Например, сегодня в Иране нет даже алкоголя.
Акимов: Вы бывали в Иране?
Бояков: Нет, хотя не раз посещал Восток. Интересная ситуация сложилась в Восточной Африке: побережье исламизировано, в глубине континента преобладает Англиканская христианская церковь, а еще глубже – традиционный для тех мест культ вуду.
Сочетание этих энергий создает уникальный социальный фон. Но именно ислам в тех краях ближе всего к культурному дискурсу, с которого начался наш разговор. Это суффийский ислам, где сильна социальная солидарность. В местных сообществах нет бедных, потому что люди помогают друг другу и стараются создавать социальные лифты.
В Иране похожие тенденции, и там прекрасная современная архитектура, среда, сервис. Иран научился жить под беспрецедентными американскими санкциями, из-за которых страна не может экспортировать нефть. Казалось бы, для экономики страшная история! Как и в случае с Россией в наши дни, коллективный Запад рассчитывал, что в Иране начнется оранжевая революция. Ничего подобного! Люди поняли, что ипотеки, кредиты, наличие инвестиций не связаны с настоящим качеством их жизни и самосознания. Со счастьем, грубо говоря.
Я православный, но много размышлял об исламском консерватизме – и считаю, нам нужно учиться у Востока. Когда я оказался в Индии, в Гималаях, где ислам является второй по значению религией после индуизма, то увидел традиционалистское, здоровое во многих проявлениях общество.
Я люблю Индию – настолько, что двое моих детей родились высоко в Гималаях. При этом связывать мои поездки в эту страну с какими-то духовными запросами не стоит.
Если вы интересуетесь Индией, не довольствуйтесь посещением Агры, Тадж-Махала и прочих популярных достопримечательностей, а посетите штат Гуджарат – удивительное место, где живет около ста миллионов человек.
Помню, мы с женой по приглашению нашего близкого друга прилетели в город Алахабат в пятницу вечером. По пути из аэропорта смотрели по сторонам и испытывали невероятное ощущение от города: улицы заполнены молодежью, кругом веселье, движуха, все очень красиво. Невероятная архитектура, невероятные парки, культура которых, основанная на тысячелетней традиции любви ко всему живому, намного старше европейской.
Через какое-то время я понял, что здесь вообще нет алкоголя и всего того, что создает атмосферу Лондона. Сухой закон!
Я часто оказывался в Лондоне в пятницу вечером, например, на Lester Square, там находится мой любимый отель, в котором я обычно останавливаюсь. Это запредельно! А если где-то недалеко, в Челси или в районе Кенсингтона, вдобавок идет футбольный матч, то вообще кошмар!
Акимов: Слишком много нетрезвых людей?
Бояков: Не то слово! Алкоголь создает атмосферу этого искусственного, больного праздника. Все пьяные, возбужденные, на нездоровом драйве: «Пятница, пятница, пятница!» Night fever – «ночная лихорадка», понимаете? Как режиссер и театральный человек, который занимается эстетикой, я вижу это и ужасаюсь.
Для меня ближе атмосфера религиозного праздника. Я бывал на самых больших фестивалях в мире, включая фестиваль воды «Кумбха Мела», где участвует до ста миллионов человек. Он проходит поочередно в одной из четырех священных точек – в городах на реке Ганг. Его участники испытывают неподдельное, ни с чем не сравнимое чувство религиозной радости. Мне очень нравится индийский фестиваль, но я не индус – не могу петь мантры и радоваться. У меня не получится. Мой язык, генетика, жесты сконструировались под воздействием русского православного культурного кода. У меня нет выбора, и слава Богу.
Акимов: Путешествуя по Азии, вы видели людей, которые живут современной жизнью, но при этом погружены в традиции, сплачивающие общество. Вы настолько вдохновились увиденным, что, вернувшись домой, пришли к христианству?
Бояков: Это был один из факторов, которые привели к воцерковлению. По роду деятельности я много наблюдаю за людьми, за семьями, за обществом и сообществами. И мне больно, что я русский. Мне очень больно из-за того, что мы, русские, лишили себя здорового отношения к семейным ценностям, к семейным праздникам и ритуалам, к памяти о предках.
Вся история Советского Союза – это история переселений. Кого-то репрессировали, кого-то отправили в ГУЛАГ, а кого-то – на комсомольскую стройку. Обычное дело, когда выпускник, к примеру, пензенского вуза ехал по распределению строить комбинат в Норильске.
С одной стороны, здорово – романтика. С другой – возможно, у тебя к этому времени есть жена и ребенок, ты берешь их на новое место. Но ты не можешь взять с собой бабушку, тетю, двоюродную сестру, а ведь именно они создают такое пространство, семейное лоно, которое и есть материальная, живая, корневая культура. Потому что ребенка воспитывают не только мама с папой, а еще и старшие двоюродные братья, тетя, с которой можно посекретничать. Существуют вещи, которые у папы сложнее узнать, чем у дедушки или у дяди. При таком устройстве семьи ребенок оказывается в правильном и комфортном социальном пространстве.
В традиционных обществах жизнь устроена именно таким образом. Вот этого переворота и культурной революции я, безусловно, хочу. И речь не об искусстве, хотя театр, музыка, живопись, кинематограф и отражают социальные процессы, о которых мы говорим.
Акимов: Вы можете масштабировать собственный опыт духовного преображения и сделать из этого систему, которая изменит страну, или ваш опыт сугубо индивидуален?
Бояков: И да и нет. Путь каждого человека, национальности, города, страны, культуры и эпохи уникален. В то же время в своей деятельности я учитываю эти уникальные примеры – мне интересно о них рассказывать, сравнивать с ними мой путь. Я ведь многого был лишен – мое детство прошло в обычной советской семье, где не было места истинной вере. Мой друг Николай Бреев, создатель прекрасного издательства «Никея», женат на Дарье Бреевой, дочери моего духовного отца. Колин отец – великий пастырь, духовник московского духовенства Георгий Бреев, недавно ушедший из жизни. И вот Коля с Дашей сидят у нас в гостях и говорят: «Это так сложно, когда ты родился в семье священника». А мы с Людмилой, моей женой, думаем: «Нам бы, ребята, ваши проблемы».
Степанов: В семидесятые – восьмидесятые годы большинство культурных людей, получивших образование в Советском Союзе, были убеждены, что западные ценности – это истинные ценности. Что в экономике существует невидимая рука рынка. А общество должно быть устроено определенным образом – как конкуренция между политическими партиями. Вы тоже разделяли эти убеждения и в девяностые годы были либералом?
Бояков: В девяностые я уже изживал свой либеральный генезис. А в восьмидесятые, когда я поступил в университет и впервые ощутил себя взрослым, – конечно, из меня это просто перло.
Возвращаясь к вопросу о том, могу ли я свой личный опыт воцерковления экстраполировать на страну, – не знаю. Не существует таких методик. Если мы начнем отправлять русских людей в Индию, боюсь, они не воцерковятся, а, наоборот, начнут петь «Харе Кришна». А если говорить об излечении от либерализма и почитания Запада, то это очень интересно, на эту важнейшую тему можно поговорить.
Сегодня мы находимся в состоянии войны с Западом. Мы сражаемся не с соседним государством, а с цивилизационной системой. Это настоящая война – гибридная, образная, ценностная. Это война за многополярный мир, за право быть собой. Не разбираться в ее истоках, в технологиях ведения этой войны и в технологиях определения врагов – значит проиграть битву за суверенитет. Мы внутри войны за право России быть Россией.
Раз уж мы начали говорить про семидесятые-восьмидесятые – конечно, это была культурная война. Советский Союз распался не из-за изменившихся цен на нефть и не из-за того, что какие-то шпионы подвели Раису Горбачеву к тому, чтобы под ее воздействием президент развалил Союз. И не из-за того, что Запад влиял на Ельцина. Да, эти персоны сыграли свою роль, но она была не определяющей. Страну развалили джинсы, кока-кола, пиво в банках, жвачка и рок-музыка.
Степанов: «Мерседес».
Бояков: «Мерседесы» – разве что на уровне дизайна. Русские моторы неплохо работают.
Акимов: Джинсы?
Бояков: Соглашусь: с джинсами как с символом западной культуры – беда. И, кстати, она продолжается по сей день. Это наше самое слабое место.
У нас существует убеждение, что главное – экономика, жилье, продовольствие, военная мощь, международная политика, причем каждой сфере соответствует свой суверенитет. Все эти суверенитеты у нас есть, но нет суверенитета символического, семиотического, культурного. Мы бесконечно слушаем западные мелодии. Даже когда песня исполняется на русском языке, ее строй, образ, структура – западные. Мы воспроизводим в фильмах про Великую Отечественную войну чуждые стереотипы: герои словно из голливудских фильмов, у них соответствующие голливудским стандартам поведенческие паттерны.
Америка – великая нация, и Голливуд – великая культура, никто не спорит. Западный протестантизм – потрясающий культурный феномен, создавший атлантическую цивилизацию, понастроившую корабли и захватившую весь мир. Но мы не морская цивилизация – мы цивилизация реки, ландшафта, бесконечной земли невероятной красоты. И этой красоте соответствует наша музыка, наш исконный русский сценарий, который выражен в каких-то корневых вещах. Мы просто его потеряли, и с этим надо разбираться.
Степанов: У советских историков были исследования про города допетровской эпохи – про так называемый русский ландшафтный живописный город. Они отмечали, что одной из особенностей более чем двухсот пятидесяти городов, построенных в XVII веке, было то, что они обязательно располагались вдоль рек. А дороги были не важны.
Бояков: Так реки и были дорогами… Не просто вдоль рек, а в устье, с Кремлем на стрелке. Как стоит Москва? С одной стороны Яуза впадает в Москву-реку. С другой была Неглинка – она впадала там, где стоит храм Христа Спасителя. Представьте: невероятный холм, с двух сторон – две реки, а третья делает петлю с островом, образуя Замоскворечье. Как же это красиво! Русский народный православный фэншуй.
Степанов: Эти города были названы историками ландшафтными, потому что у них было совершенно другое по сравнению с европейскими поселениями устройство. Европейский город – это такое выровненное пространство, отделенное стеной. Русский живописный город всегда распластанный, вписанный в ландшафт.
Бояков: И в этом городе неизбежно возникает другая музыка, другая сказка. Просто другая линия: ты не утыкаешься в тротуар или в каменный дворец, даже очень красивый, а всегда находишься в диалоге с небом, облаками, очередным холмом, за которым открывается другой холм. И попадаешь в абсолютно медитативное пространство русского путешествия – когда едешь, например, по Ополью, из Владимира в Переславль.
Этот ландшафт – самое волшебное, что я видел в жизни. Я не променяю его ни на какие Гималаи, прелести Тибета, африканские и латиноамериканские картинки. На это чудо отзываются вся душа, сердце, кровь, кожа.
Вижу, что к моему восприятию подключаются дети. Мы с женой действуем на них своими восторгами, остановками и фотографированием пейзажей, церквушек, стоящих иногда близко, иногда вдалеке. Они начинают понимать и чувствовать родное пространство. И тогда я начинаю верить в Россию и надеяться, что мои дети, которые выросли в доме, где есть икона и молитва за столом, молельная комната, ночной пасхальный праздник и следующая за ним светлая Пасхальная неделя, удержат в себе эту Россию и уже никогда ее не потеряют. И не совершат тех ошибок, которые в жизни сделал я.
Степанов: Недавно я читал исследование крестьянской общины Чаянова. Он выстраивает непривычную для современного человека логику: говорит, что крестьянин ценил жизнь медленную, медитативную и не был готов отказаться от такого уклада ради определенного дохода. Чаянов на статистических исследованиях показывает и доказывает, как выработка крестьянина зависела от количества едоков в семье. Когда у него едоков в два раза больше, чем трудящихся, он готов упираться, брать в аренду поля, отдавая труду огромное количество времени, чтобы накормить семью. Но как только (и статистические данные это подтверждают) количество едоков уменьшается – дети вырастают, образуют свои семьи, – он тут же снижает выработку. А ведь современная экономика и вообще наша жизнь построены на том, что мы постоянно должны что-то улучшать, увеличивать потребление.
Бояков: Это и есть свойство атлантического сознания. Мне не хочется раздувать противостояние, но это факт. Мы другие, мы – цивилизация, не нация, не культура. Мы – цивилизация Хартленда, цивилизация земли, цивилизация реки, цивилизация озера. И с этим связана наша упругость, совершенно отличающаяся от атлантического и средиземноморского паттерна – у нас нет такого настроя на захват. Те культуры живут на морском побережье, для них горизонт – это горизонт моря. Наш горизонт – тот, о котором мы говорили: это горизонт полей, рек, идущих и не впадающих в море.
Мы выросли и сформировались вокруг Волги, начиная с Приполярного Урала, где находятся истоки Камы, Вишеры, которые потом текут-текут-текут. На границе Тверской и Смоленской областей начинается Днепр. Истоки Днепра, Днестра и Волги очень близко расположены – буквально в десятках километров. Представляете, сколько городов находится во внутреннем Волжском бассейне? Так что матерью русских городов является не Киев, а Волга. Все дороги, а дороги – это реки, ведут в нее: Ока, Кама, Вишера, Москва. И на этих реках строились русские города – их уже в XII веке было под сотню, и все они существовали в ландшафтном коде, о котором вы говорите. А Волга, вбирая в себя эту колоссальную энергетику, впадает в самое большое озеро на Земле – Каспий. Не в океан – в озеро! Не говоря о том, как именно она впадает.
Я был в устье Волги: течет огромная, мощная река и вдруг разбивается на десятки рукавов, которые затем вливаются в Каспий. В этих каналах живут фламинго, осетры – чего только нет. Просто сказка, «Король Лев», понимаете? Помню ощущение, когда я оказался на плато Найроби, где происходит действие мультфильма. Я был в нечеловеческом восторге от обилия живности. Но когда я оказался южнее Астрахани, в устье Волги, то был потрясен.
К моему огромному сожалению, большинство из нас не знает самых невероятных мест у себя на родине, в России. А ведь под влиянием этой красоты, этих расстояний, этого ландшафта и сложилось наше русское православное сознание, наша культура.
Акимов: Я хотел бы повернуться от Волги к русскому будущему – все-таки у нас практическая утопия, как мы иногда называем наш проект «Россия 2062». Вы до христианского преображения занимались театром, современным искусством. Когда преображение произошло, вы продолжили заниматься любимым делом, но внесли в него совершенно новое смысловое насыщение. Раз вам это удалось в профессиональном плане, возможно, у вас есть формула, как в будущем с помощью такого преображения можно насытить новым смыслом сферу культуры и искусства?
Бояков: Формула есть. Может, кому-то она покажется банальной, но ничего подобного – она очень актуальна. Она заключается в том, что мы обязаны стать консервативной, традиционалистской культурой, которая дорожит прошлым, изучает его, растет из него, осознает, что в каждом из нас «я – это мой прапрапрадед». Символически, генетически-биологически, микроскопически, психологически, как угодно, я – это мои предки. Мертвые живы, смерти нет. Если я говорю, что я православный человек, то я должен развивать свою логику и утверждать, что смерти нет. Эти бабушки и дедушки, со всеми ужасами, со всеми убийствами и преступлениями, которые они насовершали, со всеми абортами, которые они понаделали, со всеми грехами, – они во мне, и я несу за это ответственность. И мои дети будут нести ответственность за мои грехи тоже.
Мыслить культуру нужно так, но не ограничиваться прошлым. Если мы поставим здесь точку, если я не скажу «но» и не пообещаю продолжение для моей формулы, мы превратимся в квасных патриотов, которые говорят «только назад», «все уже было», «Достоевский – великий писатель, а Чехов – великий драматург». Я постоянно слышу: «Неужели в наши дни есть хорошие писатели и драматурги?» Ребята, Чехов как драматург обладал невероятным радикализмом по отношению к тому времени, в котором он жил. Он намного радикальнее группы «Pussy Riot» или Гельмана. Он творил современное искусство, он смотрел вперед, сохраняя верность традициям, консерватизму как идеологии и свою присягу предкам.
Я должен пообещать своим предкам, что не буду обезьяной, которая их копирует. Я должен пообещать своим предкам и Всевышнему творить, развивать, строить еще двести пятьдесят городов, как после XVII века, ставить еще двадцать спектаклей, еще пятнадцать-двадцать пьес… Я должен жить в устремлении к будущему. Я должен быть сталкером, который исследует территорию. Я должен быть завоевателем, я должен прирастать. И если земли русские кончились – мы дошли до всех океанов, – то еще есть символическая земля, территория, открытая для творчества, изучения и культивации.
Моя формула заключается, с одной стороны, в соединении радикальнейших, современных технологий и устремлений. И с другой – в уважении и знании традиций. Человек – такое существо, которому доверено право творить. И мне кажется, что без радикального устремления к традициям и одновременного и не менее радикального творческого устремления вперед мы, конечно, Россию 2062 не построим.
Вихрь истории, или Как рождается возможность конструировать будущее
Письмо Бориса Олегу
Олег, дорогой, привет!
Блинкен, госсекретарь США, заявил на днях, что мы вернулись в вихрь истории. Это очень мудрое замечание. И это очень глупое замечание. Да, понимаю, что он воспитан на теории «о конце истории» Фукуямы. Теории несостоятельной и несостоявшейся.
Мы, конечно, не выходили из вихря истории, а были в нем после изгнания из Рая и будем всегда, пока апокалипсис окончательно не покончит с человеческой стихией.
Само выражение «вихрь истории» очень верное. Каждое «здесь и сейчас» – эпицентр этого вихря. События нашей истории – и тысячелетней, и столетней, и прочей давности – закручены в этом самом «здесь и сейчас». Каждое мгновение – результат и одновременно неотъемлемая часть. Здесь нет разрывов, нет пустот – все и вся связано единой нитью истории и выливается в поток актуальных событий, которые завтра, через месяц, через год становятся историей. Можно представить себе этот вихрь как неразрывный поток прошлого, настоящего и будущего. Вихрь времени.
Разобравшись с прошлым, можно понять настоящее и собственными силами менять часть потоков этого вихря, перенаправляя их в нужную сторону. Только так мы можем изменить будущее, системно и разумно на него влиять.
Глава 2. Экономика заботы. Попечители вместо инвесторов
Хозяйство есть борьба человечества со стихийными силами природы в целях защиты и расширения жизни, покорения и очеловечения природы, превращения ее в потенциальный человеческий организм… стремление превратить мертвую материю, действующую с механической необходимостью, в живое тело, с его органической целесообразностью… превращение всего космического механизма в потенциальный или актуальный организм, в преодоление необходимости свободой, механизма организмом, причинности целесообразностью, как очеловечение природы.
С. Н. Булгаков. Философия хозяйства
Формализованные рассуждения имеют к экономической реальности такое же отношение, как второе начало термодинамики к объяснению эволюции живой природы. Теория рыночного равновесия, по сути, является воспроизведением этого подхода по отношению к экономике. …Для физиков – это хаотическое движение элементов системы, энергетика которой в целом не меняется. Для экономистов – это игра рыночных сил с нулевой суммой, которая уравнивает выигрыши одних и проигрыши других агентов, принуждая их к бесконечному движению вокруг точки равновесия. Удивительно, что адепты неоклассической парадигмы не замечают абсурдность своих интерпретаций экономической реальности, которая, в отличие от физических систем, состоит из живых людей и создаваемых ими предприятий, которые в кооперации между собой производят все более сложные продукты, постоянно наращивая объем потребляемой энергии. …Игра рыночных сил, в противоположность тепловому обмену в механическом сосуде, ведет не к точке равновесия с нулевой суммой, а к усложнению системы и росту потребляемой ею энергии во взаимодействии с окружающей средой, все более отдаляя ее от точки равновесия.
С. Ю. Глазьев. Экономика будущего. Есть ли у России шанс?
Экономика бесконечного потребления разрушает планету и самого человека. Глобалистский мир говорит нам: чем больше универсальных потребителей на планете – тем лучше, ведь потребление – это основа экономики, роста благосостояния, роста ВВП. Нам это не нравится. Мы хотим это изменить.
И мы видим, как в сегодняшней России проявляются образы будущей экономики. Мы назвали ее экономикой заботы. В ее основе совсем другие принципы и цели – не рост спекулятивного капитала и потребления, а рост других видов капитала – социального и человеческого, рост потребления экосистемных услуг, творческая и деятельная гармонизация окружающего мира. Мы постараемся объяснить и показать, что это такое, в разговорах с нашими героями.
В традиционной капиталистической логике экономическая деятельность приносит счастье только в тот момент, когда ее субъекты видят, что на вложенные капиталы они получили 18, или 34, или 56 процентов прибыли. Чем больше процент – тем больше радости от инвестиции. Но такое финансовое счастье сиюминутно, уже завтра окажется, что этого мало, ведь капитал не терпит покоя, его надо постоянно приумножать.
Экономика заботы устроена совсем по-другому. Главным становится не эффективность инвестиций, а комплексные многовекторные цели экономической деятельности, которая должна преображать непосредственно окружающий тебя мир, жизнь твоей семьи, твоей деревни, твоего города. Возникающая экономическая реальность уже описывается современной наукой: индексами развития социального и человеческого капитала, экосистемных услуг и социокультурного ландшафта.
В этой главе мы поговорили с двумя женщинами. Обе они уехали из большого города и открыли свой бизнес. У обеих во главу угла поставлены нетрадиционные для капиталистического мира цели. Оксана Осинина и Ольга Стрижибикова являют новый образ предпринимателей, для которых основной движущей силой является не извлечение прибыли, а ответственность, воля и творчество, привнесение гармонии в окружающий мир. И не в некий общечеловеческий глобальный мир, а в тот, что видно из окна, мир на расстоянии вытянутой руки. Твои соседи, двор, район, город, лес, река – вот твоя ответственность. Если ты живешь и работаешь на этой земле, делаешь дело – ты ценишь ее и заботишься о ней, а не только о росте прибыли и спекулятивного капитала. Это и есть устойчивое развитие – не беспокойство об абстрактном глобальном потеплении, углеродном следе и снижении уровня бедности вообще, а забота о том, что непосредственно меня окружает – забота о моей земле и моих соседях.
