скачать книгу бесплатно
Я еще разглядывала неподвижное изваяние, когда на площадь, словно сорванные с якорей лодки, ввалились с десяток гуляк. Казалось, они пройдут ее, не задерживаясь, но тут один парень – рослый, мускулистый и противный на вид, в жилете нараспашку – споткнулся и плечом налетел на постамент. Спутники разразились весельем, но юнец оборвал их драматическим жестом.
– Такого обращения, – объявил он, тыча в статую трясущимся пальцем, – я никому не спущу!
И он, не сразу справившись с пряжкой пояса, уронил штаны и пустил струю на подножие статуи.
Будь ночь чуть темнее или выпивоха чуть пьянее, все могло бы обернуться иначе. Он бы помочился, подтянул съехавшие до лодыжек штаны и вместе с дружками навсегда затерялся в ночи. Но на площади висело множество фонариков, а у парня еще не так мутилось в глазах, чтобы, оторвав взгляд от члена, не заметить прямо перед носом еще влажного, поблескивающего отпечатка моей кровавой длани.
Будь он потрезвее, и тогда еще мог бы спастись – тихо отвернуться и уйти своей дорогой. Кровавые длани прорастали в Домбанге и во времена моего детства – там пара, здесь несколько. Знаки бессильного протеста, тщетные попытки разжечь в горожанах праведный гнев. Детишки, еще не дотянувшись макушкой до пояса взрослого, уже знали: нельзя, чтобы зеленые рубашки застали тебя поблизости от таких отпечатков. Аннур вырос в сильнейшую в мире империю не кротостью и смирением. Обвинение в подстрекательстве к мятежу стоило жизни – особенно беспризорникам с восточной окраины. Заметил кровавую длань – постарайся, чтобы никому и в голову не пришло, будто это ты ее оставил.
Тот придурок, как видно, не выучил урока. Он, еще держа одной рукой свой член, с необъяснимой решимостью, свойственной пьяницам всего света, протянул другую и накрыл ею отпечаток. Жест выглядел медленным и обдуманным, едва ли не благоговейным. И пришелся как нельзя более ко времени. Только он отнял руку, недоуменно разглядывая измазанную в краске ладонь, как на площадь вступил патруль зеленых рубашек.
Любопытно, узнал бы теперь Гок Ми свой прежний орден? В долгие годы независимости Домбанга, когда высшие должности занимали жрецы, настоящими правителями города были зеленые рубашки. Они следили за расчисткой проток и постройкой мостов и переходов, они вершили суд и взимали налоги, они решали, какое государство удостоить торговых отношений, а какое наказать запретом на торговлю, они защищали жрецов – и те, не упуская из виду соотношение сил, если открывали рты, то вещали голосом зеленых рубашек. А страже все это удавалось потому, что она обороняла город флотом и оружием.
А потом пришел Аннур и убил их.
Конечно, на их место поставили других. Империи хватало ума и коварства сохранить должности, заменяя людей, а не возиться с полной переделкой государственного устройства. В названиях сокрыта немалая сила, и люди далеко не сразу понимают, что под прежним именем подается что-то иное. Как случилось с зелеными рубашками: непобедимые защитники города обернулись заурядными стражниками и теперь разнимали пьяные драки в гавани и тащили в имперский суд самых явных смутьянов. Прежние владыки Домбанга стали прислугой, но и прислуга бывает опасна, если вооружить ее копьями, луками и подпереть сзади всей тяжестью империи.
Вышедший на площадь патруль был в обычном составе: четверо солдат в зеленых накидках на кольчуги. Заметно было, что солдаты старались сохранить блеск своих доспехов, да только в беспощадном зное Домбанга, где влага перемешана с солью, тонкий налет ржавчины на звеньях кольчуг пропечатался на линялой зеленой ткани, будто все эти люди неделя за неделей пачкались в крови из мелких ранок. И все же в сравнении с зелеными рубашками моего детства они выглядели более собранными и подтянутыми – тут я заподозрила влияние Рука. Впрочем, и прежней расхлябанной солдатне трудно было бы не заметить голозадого пьяницу, орошающего памятник основателю города.
– Гражданин! – заорал старшина, здоровенный мужчина, хотя мышцы у него с возрастом начали переплавляться в жир.
Пьяница не услышал – все таращился на свою красную ладонь.
– Гражданин! – вновь заорал стражник.
Подчиненные вслед за ним ускорили шаг.
Гуляки почуяли беду и попытались оттащить дружка, но тот запутался в упавших штанах, да и соображал спьяну плохо, так что хватило его только на то, чтобы выставить вперед липкую ладонь.
– Красная длань… – бормотал он и добил себя, процитировав Чонг Ми: – «Я видела кровавые длани, десять тысяч кровавых дланей вздымались из вод, сокрушая город».
Старшина зеленых рубашек вздрогнул так, будто слова вонзились ему в грудь. Опомнившись, он нацелил копье и гаркнул приказ. Двое солдат, припав на колено, взяли злополучного дурня на прицел.
Я подсматривала из тени, поражаясь, как быстро мои ночные художества довели до насилия. Красные длани, по моему замыслу, были лишь первым шагом. Я была готова к тому, что они останутся незамеченными. Что такое несколько пятен краски в многоцветном Домбанге? Даже расписывай я ход событий заранее, более удачного оборота не выдумала бы. Как будто древние боги дельты, стоя у меня за спиной, в угрюмом молчании наблюдали, как я повергаю в хаос предавший их город.
Один из гуляк – он казался трезвей остальных, хоть и потерял где-то свой жилет, – подняв руки, выступил вперед.
– Нет… – заикнулся он, – это не… мы не…
– Лечь на землю! – рявкнул старшина, сопровождая приказ движением копья. – Всем лечь!
Голый по пояс гуляка сделал еще шаг, – видно, ему представлялось, что вблизи легче будет уладить недоразумение. Он двигался с поднятыми руками, как лунатик, медленно, но неудержимо, а осознавший, что ему грозит, пьянчуга у памятника тем временем силился натянуть штаны. Остальные окаменели наравне с Гоком Ми и в свете фонарей казались красными.
– Слушайте, – заговорил полуголый. – Послушайте…
Он уже подступил к старшине и робко, защищаясь, протянул руку к его копью. Напрасно он это сделал. Старшина резко отвел копье, и от этого рывка дернулся стоявший с ним рядом. Такая мелочь: мотнулась голова, напряглись плечи, пальцы, спеша сжаться в кулак, задели спуск арбалета. Болт вошел парню в брюхо – на редкость неловкий выстрел на таком расстоянии. Раненый ахнул, в ужасе уставившись на свой развороченный живот с неприлично торчащим древком. Он уже был в руке Ананшаэля – я это видела по наклону болта и смертной пелене у него на глазах, – но человеческое тело упрямо, оно долго противится смерти. За оставшееся ему время умирающий успел качнуться вперед, протянуть перед собой руки, и тут снизошел мой бог, невидимый, непогрешимый, чтобы снова решительно спустить колеблющиеся струны смертного инструмента.
Я насмотрелась драк. Большей частью они заканчиваются разбитыми носами и кулаками. Никому не хочется умирать, и люди нутром чувствуют: чтобы избежать смерти, лучше и в драке не давать себе воли. Почти в любой драке есть негласные правила: лежачего не бить, в глаза не целить, драться стульями и бутылками, но не кирпичами и не камнями. Если кто-то и хватается за нож, то чаще всего медлит, позволяя другим вмешаться и себя обезоружить.
Но как только кто-то схватил болт в живот, все правила отменяются.
Все произошло так быстро, словно насилие давно было наготове и только и ждало, когда его спустят с цепи. Умирающий в последнем страшном усилии схватился за копье. Второй арбалетчик выстрелил. Кто-то из гуляк обратился в бегство, другие с яростными воплями ринулись в бой. Копья встретились с телами. Пальцы сомкнулись на глотках. Растянулись губы, открыв кровавые оскалы. Крики. Объятия, крепче любовных. Проворачивающаяся в кишках сталь. Плещущая на булыжники кровь. Злобные пинки, тычки, еще и еще, и вот, после финального крещендо, все кончено.
– Да будет бог к вам милостив, – тихо пробормотала я.
Бог, конечно, уже ушел. Ананшаэль не задерживается на месте, получив свое. Остались только тела – одиннадцать мертвецов на булыжной мостовой под непроницаемым взглядом Гока Ми: семеро мужчин, совсем недавно выпивавших и горланивших песни, и четверо зеленых рубашек. Я всегда находила прекрасной эту последнюю неподвижность, способность мертвых найти покой даже в самых неловких позах.
Уцелевшим гулякам – их осталось четверо, в том числе, как ни странно, тот, что мочился на статую, – такого покоя не выпало. Они, разинув рты и тяжело дыша, пялили глаза, будто мир в единый миг обернулся загадочной книгой на неведомом языке крови и изувеченных тел.
Наконец один из них ухватил приятеля за плечо. Они молча побрели в темноту, стук их сандалий эхом отозвался в ночи. Я и раньше знала, что мир хрупок, но не представляла насколько. Когда я наконец отвернулась, на площади оставался один Гок Ми, озиравший ее пустыми каменными глазами.
Слежку я заметила только перед рассветом.
Я много часов моталась по городу, пришлепывая на каждое свободное место отпечаток ладони. От Первого острова перешла в Старую гавань – давно заилившуюся якорную стоянку с лабиринтом гниющих корабельных корпусов; дальше был Малый Баск, где жители, большей частью черней угля, говорят на сложной смеси аннурского с языком их старого острова; а потом забралась на Верха – остров чуть выше человеческого роста, высокий только в сравнении с остальными низинными островами Домбанга. Я немного задержалась на рынке перед Новой гаванью, разглядывая покачивающиеся на якорях громады судов и размышляя, не пуститься ли вплавь, чтобы измазать краской их борта, но отказалась от этой мысли. Хоть я и росла едва ли не рыбой в домбангских каналах, но в сухой пустыне Рашшамбара подрастеряла навыки и усомнилась, что сумею доплыть, не начерпав воды в горшок с краской.
К тому времени, когда предрассветное солнце запятнало розовым восточный небосклон, я, десять раз пополнив краской глиняный сосуд, оставила по городу сотни кровавых дланей. В пророчестве говорилось о десяти тысячах, но я понадеялась, что пересчитывать никто не станет. Однако до возвращения в гостиницу я решила зайти на Первый остров – посмотреть, что вышло из смертоубийства на площади. С низкого висячего мостика я заметила ступившую на мост темную фигуру и, уже отворачиваясь, припомнила, что за ночь видела ее не раз, и всегда на некотором расстоянии – через канал или в нескольких рыночных рядах. Лицо под широкополой шляпой скрывалось в тени.
Сердце у меня подскочило, но я не сбилась с шага, сохранив непринужденную походку, которой держалась с вечера.
«Коссал», – подумалось мне.
Долговязая фигура напоминала жреца, да Коссал и обязан был повсюду за мною следить. Чудо, как я не заметила его раньше. Но, сворачивая за угол, я как бы невзначай обернулась через плечо и поняла, что вовсе это не Коссал. Не Коссал и не Эла – этого человека я видела впервые. Меня преследовал незнакомец, но, когда он ступил в пятно света под качавшимся фонарем, я с холодным ознобом узнала его одежду: обтягивающие штаны из рыбьей кожи с отблесками красного на черной чешуе и наручи змеиной кожи от локтя до запястья, куртка со шнуровкой на груди… И татуировка на лице была мне знакома. То, что я впотьмах приняла за тени, было чернилами – черные линии тянулись по смуглой коже от шеи до линии волос. Я знала этот рисунок. Его знал каждый уроженец Домбанга. Знак Вуо-тона.
Большинству жителей Домбанга город представлялся единственной надежной гаванью. Выйти за границы города, пересечь мост, связующий его с внешним миром, – смерти подобно. Даже городские рыбаки не отплывали больше нескольких миль от прирученных окрестностей. Дальше жизни нет. Об этом знал каждый. Каждый, кроме вуо-тонов.
Согласно преданию, они были потомками домбангцев и происходили от тех же запуганных переселенцев, что нашли убежище в дельте. Но когда Домбанг разросся от кучки хижин до деревушки и от деревушки до города, эти люди объявили, что городская жизнь расслабляет. Слишком далеко город оттеснил дельту, твердили они, слишком безопасна в нем жизнь. Они пытались вернуть город к старым обычаям, а не добившись успеха, ушли, основали в дельте новое поселение на несколько сотен человек, поближе к опасности, чтобы не забывать внушенных дельтой уроков. И чтобы помнить своих богов.
Жители Домбанга много лет разыскивали это поселение. Безуспешно. Настолько, что охотно поверили бы, будто вуо-тонов вовсе не осталось, если бы те не появлялись изредка в городе – поодиночке или по двое, в одежде из кожи удавов и анаконд, с изрисованными под тростниковые стебли лицами. Обычно они приходили для меновой торговли – выменивали железо, сталь, стекло и прочее, чего не могли произвести сами. Как правило, через день-другой они снова скрывались в дельте на узких, как змеи, челнах, растворялись в камышах, сбивая с толку тех, кто захотел бы их выследить. Я знала всего один случай, когда человек из Вуо-тона задержался в городе.
По соседству с нами жила одна женщина – Чуа Две Сети. О ней рассказывали легенды. Она выросла в дельте среди вуо-тонов и отказалась от своих, перебравшись в город ради любви. Не сказать чтобы любовь ее смягчила. Плечи и руки, полжизни работавшие веслами и тянувшие сети, были крепки как сталь. Она три года подряд выигрывала лодочные гонки на Большом канале, несмотря на то – по ее словам, благодаря тому – что перед состязанием выпивала целую бутылку квея. Однажды она голыми руками задушила десятифутовую водяную змею и сшила из ее черной кожи жилет, блестевший, как вода в полночь. Лучшего пловца я не встречала ни среди женщин, ни среди мужчин. Насколько мне известно, никто, кроме нее, не выживал в дельте без лодки.
Когда ее старое каноэ обнаружилось в плавучем островке западнее города, мы решили, что Чуа пропала, и все же после целой ночи споров, опасений и упреков несколько рыбаков, ее товарищей, пустились на поиски. Только как искать, если на воде следов нет, ил людей сразу затягивает, а ежедневная предвечерняя буря смывает все запахи? Товарищи Чуа взялись ее искать не потому, что надеялись найти, а потому что слишком страшно было представить затерянного в дельте человека, и каждый втайне боялся, что однажды шторм вынесет его опрокинутое каноэ; страшился мысли об одиночестве в лабиринте проток и надеялся, что, случись такое с ним, и его попытаются отыскать.
Чуа они не нашли, но дней через десять она вернулась – пошатываясь, прошла по мостику, который соединял наши подгнившие причалы с соседним островком. Две Сети была крепче всех моих знакомых, но вернувшуюся в город женщину узнать было нельзя – одна рука до локтя почернела и опухла от укуса паука, икру обглодали квирны, а нетронутую ими кожу в кровь изрезали копейные камыши. Чуа хватило стойкости, чтобы не уступить смерти, но в дельту она больше не возвращалась. Еще больше нас пугало то, что она никогда не рассказывала о пережитом, а просто сидела в своей халупе, выстроенной как можно дальше от воды. Сидела и пила. Любопытную ребятню она отгоняла рыбацким копьем-острогой и снова принималась пить, уставив мрачный непроницаемый взор в темное течение прошлого.
Но за мной следила не Чуа. Этот был выше ростом и мускулистее, хоть и двигался с такой же змеиной грацией.
На миг мы встретились глазами. Он улыбнулся, показав заостренные зубы, и нырнул в тень переулка.
Я сделала два шага следом и остановилась. Убить его я бы сумела – возможно, – если бы не требования, наложенные Испытанием. Петь он и не думал. И на беременную не походил. Так что мне оставалось? Догнать его в переулке и пристать с вопросами? Непонятно, зачем бы вуо-тону за мной следить, но моему делу он не препятствовал. И даже одобрял, если судить по улыбке. Вуо-тоны торговали с городом, но не питали к нему любви – потому-то и покинули его в давние времена. Очень может быть, следивший за мной мужчина обрадуется, увидев, как мои кровавые длани снесут оплот цивилизации в дельте.
Возвращаясь на Первый остров, к памятнику Гоку Ми, я снова и снова прокручивала в голове те же вопросы. Домбанг казался очень подходящим местом для Испытания. Собственно говоря, единственным подходящим местом. В Домбанге я родилась. Здесь принесла первые дары богу, хотя тогда не считала их дарами. Жизнь в Домбанге привела меня в Рашшамбар. Я думала, что непременно должна вернуться, а вернувшись, обнаружила, что город представляется мне ловушкой, будто мое прошлое было вовсе не прошлым, а подпертой тонкими палочками тяжелой крышкой, готовой от любого неосторожного движения свалиться мне на голову.
Гул, похожий на гудение миллионов насекомых, я услышала, еще не доходя до площади, но вблизи узнала многоголосый гомон толпы. Чего-то я ожидала (без малого дюжина порубленных тел обычно привлекает внимание), но не предвидела, что вся площадь будет забита – двух шагов не ступить свободно. Похоже, сюда высыпало все население острова: рыбачки в широких промасленных фартуках; корабельщики в рубашках и юбках-ноках, с орудиями своего ремесла на поясе; торговцы, отвлеченные суматохой от лотков и прилавков; возчики, оставившие свои дела отчасти потому, что и так не проехать, а отчасти, как и все, призванные к статуе Гока Ми любопытством. Взрослые собирались плотными кучками, перешептывались, мрачно поглядывали за плечи собеседников, остерегаясь подсматривающих и подслушивающих. Разговоры шли разные, но я раз за разом слышала слова: «Чонг Ми. Кровавые длани. Восстание».
К середине площади толпа резко поредела. И понятно почему. Вокруг статуи и трупов у ее подножия цепью выстроились с десяток зеленых рубашек с арбалетами и короткими копьями. Они одни здесь были при оружии, они же были больше всех насторожены, если не испуганы.
– Назад! – рыкнул уродливый молодой стражник, которого не красила и большая бородавка на носу; беспокойно переминаясь с ноги на ногу, он тыкал в толпу копьецом. – Держись подальше, не то заколю!
Передний ряд попятился от стальных наконечников, но те, что стояли за спинами, держались храбрее.
– Валите в свой Аннур, зеленые! – выкрикнула какая-то женщина.
Я обернулась, но высмотреть крикунью в толпе не сумела.
– А то идите сюда, – добавил другой голос. – Мы вам эти копья в жопу загоним.
На лбу у бородавчатого проступил пот. Он все оглядывался через плечо, явно мечтая, чтобы люди у него за спиной поскорей заканчивали, пока не дошло до беды.
Я не сразу разобрала, чем там занимаются: в просветы мне видны были только фрагменты картины. Тела как упали, так и лежали. Двое зеленых рубашек, стоя на коленях в лужах крови, обшаривали трупы – уж не знаю что надеясь найти в их карманах. Я чуть передвинулась, чтобы рассмотреть постамент. Моя метка осталась на месте, красная краска при свете дня бросалась в глаза. Впрочем, меня интересовал не знак, а мужчина рядом. Он изучал кровавую ладонь, стоя спиной и ко мне, и к толпе, но я узнала разворот широких плеч и маленький шрам в виде крючка – моих рук дело, – поблескивавший на бритой голове над ухом. Этот, в отличие от остальных зеленых рубашек, был без доспеха. Я как будто услышала теплый усмешливый шепот над ухом: «Проворному сталь ни к чему». Не было на нем и орденской формы. Вместо зеленой накидки он надел поверх полотняной рубахи светлую облегающую куртку с открытым воротом. Ни эмблем, ни знаков различия. Я не сдержала улыбки: Рук Лан Лак никогда не был примерным солдатом.
К нему робко приблизился один из зеленых рубашек.
– Командор, – обратился он почтительно (я едва расслышала голос).
Рук не шевельнулся. Застыв как статуя, он изучал краску, будто надеялся сквозь нее разглядеть скрытый в глубине камня секрет.
– Командор, – уже громче позвал стражник. – Толпа волнуется.
На сей раз он обернулся. Я помнила его зеленые глаза – зеленые, как море перед бурей, как густой лес под вечерним ливнем, – и все равно что-то шевельнулось у меня под ложечкой.
«Эла сочла бы это благоприятным знаком», – подумала я, всматриваясь из-под ладони в его лицо.
Похоже, нос ему еще раз сломали, и на подбородке бугрился новый шрам. И все равно ни шрам, ни приплюснутый нос не портили его высоких скул, гладкой бронзовой кожи, серьезного излома бровей. Пожалуй, без следов насилия лицо его было бы слишком миловидным. Зеленые рубашки готовы были удариться в панику, а он словно только сейчас заметил народ на площади.
– Волнуется… – Он покачал головой. – Не выношу этого слова.
– Командор… – Стражник покосился через плечо.
– В нем слышится «волны», – пренебрегая шумом, пояснял Рук. – Оно укачивает, убаюкивает…
Помолчав, он хмуро обвел взглядом площадь:
– …Чего я здесь определенно не замечаю.
– Командор? – снова заговорил зеленый (словарный запас его, видно, был небогат).
Рук кивнул, обошел его и, выступив вперед, возвысил голос – теплый глубокий баритон:
– Кто хочет рому?
Мало кто ждал рома в награду за бесчинства, и люди, уловившие его слова, как будто смешались. Они, щурясь и поджимая губы, проталкивались вперед, чтобы получше расслышать. Рук всегда умел обращаться с толпой.
– Понимаю, все это завлекательно. – Он указал через плечо большим пальцем. – Мертвые тела, отпечаток ладони. Но уверяю вас, на самом деле это скучно. Лично я ничего завлекательного не вижу. Нам теперь все утро таскать трупы в крематорий, оттирать кровь с мостовой, чистить памятник, а потом, вернувшись в Кораблекрушение, до вечера писать скучнейшие доклады. А вот тем из вас, кому не интересно на это смотреть, могу предложить бесплатную выпивку.
Он выжидательно поднял бровь.
– Выпивкой нас не купишь, – проревел кто-то из толпы.
– Какое благородство! – умилился Рук. – Рад, что здесь есть люди с принципами. Они проследят за уборкой. Что до остальных, в Новой гавани утром причалило судно из Селласа – «Ярость Рошина». С грузом красного рома и оливок. Приходите к постам с корзиной и большим кувшином – мои люди наполнят то и другое.
Договорив, он тут же повернулся к толпе спиной. Остальные зеленые рубашки бросали на собравшихся опасливые взгляды, изготовившись к атаке, но я-то видела, как из уст в уста переходит новость: «Ром. Ром задарма», и толпа подтаивает по краям. Корзина оливок и кувшин красного рома – для мало-мальски состоятельного купца соблазн невелик, но на площади собрались не купцы. Оливки в Домбанг приходилось возить за триста миль, а красным ромом здесь доводилось полакомиться раз в году – на свадьбах или на поминках.
Трупы, конечно, никуда не делись, и мой отпечаток, быстро подсыхающий на утренней жаре, тоже. И в толпе еще металась злоба, но быстро остывала; Рук устроил так, что этой злобе не нашлось применения, некуда было ее направить. Понятно, почему аннурские власти умоляли его вернуться в город и принять командование над зелеными рубашками: на моих глазах он предотвратил бунт ценой нескольких бочонков рома.
«Я предпочитаю такие сражения, – говаривал он, – в которых могу победить без лишних колотушек».
Странно было слышать это от человека, увлекавшегося кулачными боями, и я никогда не принимала этих слов всерьез. Мне казалось, Рук всегда готов к бою и ждет его с нетерпением. Хорошо, если так, потому что сражение, неведомо для него, уже началось, и, если обернется по-моему, кулаками дело не ограничится.
4
Я вернулась в гостиницу, когда солнце уже высоко поднялось над остроконечными крышами. За деревянными столиками по одному или по двое сидели несколько десятков гостей, попивали горячий та, вытаскивали из мисочек влажные от росы фрукты, двигались медленно и говорили тихо, щадя свои похмельные головы.
На площадке пред входом меня встретил гологрудый молодой подавальщик.
– С возвращением в «Танец»! – Он хитровато улыбнулся уголком губ.
Я вдруг представила, как это должно выглядеть: явно усталая молодая женщина в мятой со вчера одежде, растрепанная, тайком возвращается на рассвете в свою гостиницу.
– Надеюсь, вы приятно провели вечер, – откровенно добавил парень.
– Так себе, – глядя ему в глаза, пожала я плечами.
– Вы меня огорчаете. – В его усмешке не было и тени огорчения. – Страшно подумать, что у такой женщины, как вы, сложится дурное мнение о нашем городе. Не позволите ли сопровождать вас нынче вечером? Если вам по вкусу сливовое вино, я знаю одно заведение…
– Предпочитаю квей, – перебила я.
Он поднял бровь:
– Крепкий напиток для крепкой женщины. Я знаю место…
– Восхитительно, однако сейчас мне нужен тихий столик и общество большой чашки та.
Незаметно было, чтобы моя резкость его обескуражила. Он подмигнул и с отработанным полупоклоном указал мне местечко в дальнем конце площадки, у самых перил. Усаживаясь, я поймала себя на том, что постукиваю пальцем по пристегнутому к бедру ножу. От памятника Гоку Ми я уходила в превосходном настроении, а вот заигрывания юнца почему-то его подпортили. Дело было не в его авансах – мне приходилось тысячу раз получать предложения и похуже в десятке разных городов. По правде сказать, меня задела обыденность разыгравшейся сценки: пригласил он меня так легко и отказ принял с полным равнодушием. Это напомнило мне, что множество людей без труда правят путь по морям романтики и соблазнения; что всем, кроме меня, так легко даются любовь и ее более грязные производные.
– Дурная привычка.
Подняв глаза, я обнаружила, что напротив сидит Коссал. Он сделал единственную уступку домбангской жаре – сменил тяжелое одеяние на другое, из тончайшей шерсти.
– Разговаривать с людьми? – уточнила я.
– И это тоже. Но я о ноже.
Я спохватилась, что так и постукиваю по нему пальцем. Поморщилась и отвела руку, взялась вместо ножа за чашку.
– Где Эла? – спросила я.
Он, пожав плечами, выложил на стол свою флейту.
