КлирикА

Стефан Джонс

КлирикА

I

Всем, кто в меня верит, любит, немногочисленным друзьям, "друзьям"за желание к стремлению, родным по крови и по духу… Брату, Маме!

Богу… Не кровавому…

Он чувствовал, что с его жизнью что-то не так: фальшивка, словно миром дали поиграть малышу. Ведь он делал всё, чтобы жить в достатке и уважении, но выхлопа не было. Происходил какой-то сюр, или бред того самого младенца, у которого жар. Тем не менее он откуда-то и почему-то знал, что на верном пути и что скоро всё артхаусное, в плохом смысле, кончится. Он присел на скамейку напротив посеребрённого ветром пруда. Достал тетрадь в клетку, открыл магнитный замок и стал писать.

Было утро, апрельское солнце прилипало к его лицу грязноватым загаром, лаская закрытые от наслаждения веки – как же хорошо. Хорошо, что никуда не надо, никому не должен и некуда спешить – истина, которую он познал за свою жизнь, приближающуюся к экватору. Он открыл глаза: прекрасное озеро, почему пруд? Шпили грациозного костёла вот-вот должны были лишиться своей тени, так как его тень пугливо исчезла под скамейкой – день тоже подходил к экватору. Всё, хватит, подумал он, есть другие чудесные дела. Доскрипев пером по бумаге последнее слово на сегодня, он захлопнул тетрадь, и колокол поприветствовал полдень.

– Падре, я очень грешен, – тяжёлая рука опустилась на его плечо.

II Грех.

Люди странно реагировали на его взгляд: в лучшем случае отводили глаза, в худшем – смотрели с презрением. Тогда он гадал, в чём его грех. Иногда прохожие замирали и, глядя ему в глаза, говорили необыденные вещи. Оставшийся день он пытался их разгадать. Эти послания, как он их называл, казалось, были брошены ему не случайно. Он был уверен, что ему пытаются что-то сказать, но не сами люди, а нечто большее. Поэтому он с таким усердием расшифровывал на первый взгляд бессвязные слова. Может, я что-то забыл, что-то очень важное, а мир мне напоминает об этом.

– Все мы грешны, сын мой, безгрешен лишь Он, – спокойным взглядом он смотрел на незнакомца в прямом чёрном пальто и чёрном берете.

– Меня зовут Лестор, – человек средних лет как-то по-детски улыбнулся.

– Но существуют правила, пройдёмте в конфессионал.

– А я ему говорил, – не унимался Лестор, – ты всё поймёшь потом, ты знаешь, за гранью огни будто льдом покрыты, поэтому нет тепла, но это временное явление, а я уже знаю…

– Что знаешь…те? – перебил его Падре. Лестор опешил и пролепетал:

– Обо всём… этом. Можно «на ты»… меня.

– Не гордыня ли твой грех, сын мой?

– Разве правда – грех?

Падре заглянул в его глубокие тёмно-синие глаза – они были честны.

– Неверие – грех, – стыдливо прошептал, скорее себе, Падре.

Они остановились у массивных врат Храма.

III Остролистная ива.

Исповедальня находилась в правом крыле храма, под раскидистой вербой, питающейся солнечным светом, пробивающимся сквозь многочисленные стёкла витражей.

– Уютно для признаний, – тихо сказал Лестор.

– Да что ты, – Падре посмотрел на него с лёгким прищуром, – Особенно в Чистый Четверг.

– А что это шумит, как будто река? – восхитился пришелец.

– Это фонтан, он в центре собора; вода святая.

Лестор тихонько рассмеялся:

– Разве вода бывает святой?

– Ей-Богу, ты как дитя, – перебил его Святой Отец, – или… – и он добавил, скорее уже себе, – ты не отсюда, совсем…

Они вошли в конфессионал, как научил Падре.

Он честно искал вербу для неё, вглядываясь в чащу у реки в поисках острых листочков, тщетно: неужели старик обманул, она должна быть здесь! Иногда процесс важнее цели, и он ушёл ни с чем. Иногда только ты в силах себя исцелить, и цель была достигнута. И падала верба к его ногам, и колкие листья превратились в слёзы ивы, потерявшей свои продолжения, и всё обрело смысл.

IV Сын.

– Слушаю тебя, сын мой.

– Я не ваш сын ни в каком смысле, – начал Лестор. – Да и зовут меня, скорее всего, не так, ведь я и сам не помню. Я расскажу, что помню.

– Проснись, э-эй, – чей-то ласковый женский голос заставил моё любопытство приоткрыть глаза. Красивая женщина лет 66 склонилась надо мной.

– Привет, как тебя зовут?

Я молчал, но она прочла меня.

– Можно я буду называть тебя Лестор? – Я кивнул. – Так звали моего сына. Ты такой же красивый и сильный. Я приготовлю тебе травяного чая.

Женщина ушла, я огляделся: я утопал в уютной просторной кровати в деревянной хижине с сосновым ароматом. Всё было прекрасно, не было только сил. Но крепкий чай и говяжий стейк плавно вернули их.

Лилия была единственной хозяйкой этого дома, как и жителем на много километров почти девственного леса. Мы гуляли по нему, живописному, свежему, волшебному. Собирали травы и коренья, ягоды и грибы, охотились на диких быков, прося прощения. Всё в этом моём новом мире было построено на взаимной любви и уважении флоры и фауны и человека.

Однажды я решил сходить в лес один…

– Знаешь что, Лестор, – падре впервые назвал его по имени, – наверняка твой чай такой вкусный, что мне тоже захотелось его. Но так как в моём мире наверняка его не сыскать, и я предпочитаю кофе, а твой рассказ наверняка не короток, предлагаю нам продолжить беседу на веранде за чашечкой изумительного напитка, который ты наверняка не пробовал, сын… друг мой.

V Друг.

Он снова приехал. И снова всё началось идеально. Но стало, как уже было не раз. Тогда он решил, что больше не будет ожидать идеала. Он понял, что самого стремления к нему достаточно. И именно в нём и с ним мы становимся лучше.

Я забрёл в чащу той части леса, в которую Лиля меня не водила. Казалось, что и птицы здесь не обитали: не было слышно ни пения, ни шороха – никого. С каждым шагом деревца сгущались, и становилось всё темнее, полуденное солнце словно угасало, как затухающая музыка. И вот осталось лишь слово:

– Путь… – это был не звук, а, скорее, мысль в моей голове, спокойная и ясная.

– Путь? – ответил я, но звука также не услышал. В ответ точно на уровне моих глаз появилась яркая, белая точка, которая начала превращаться в лучистую звезду, разрастаясь равномерно во все стороны. В ней, как в тумане, проявилось чьё-то лицо. Мой лоб начал покрываться холодным потом, меня буквально парализовало страхом, ведь это было моё лицо!

– А-а-а! – мой голос, наконец, пробился.

– Друг, – колкая мысль заставила меня замолчать, и я вдруг почувствовал умиротворение и безопасность.

VI 666.

Он всегда искал в шестой главе что-то мистическое, что-то между строк. Ему говорили, что он просто зациклился на этой цифре. Но он знал, что если бы не попадающиеся ему три шестёрки ранее, без всякой причины, то и «зацикленности» не было. Он был уверен, что и строк в этой книге уже было 666. Достойно ли это число целой книги. Ему было страшно писать о нём. Ведь он допускал вероятность любой, даже самой доброй невероятности. Но самый страшный – не значит злой, а самый добрый – не значит красивый. И самый дружелюбный – не значит добрый. Он с уважением оставил эту цифру, но с уважением же примет её, если или когда она ему понадобится. Достойно.

Падре поперхнулся кофе и уронил очки.

– Сколько?

– Мне шесть лет, – не моргая, повторил Лестор.

VII Церковь.

Он любил пустующую церковь. В ней царило что-то настоящее. Ведь люди приходят в неё с голыми душами (остальных ни он, ни Бог не замечал), оставляя после только искренние чаяния, чувства, переживания и мольбы. Он ходил по храму, купаясь в этой чистой, в смысле насыщенности, энергии, медленно; величаво проплывая мимо пустых скамей, торжественно…

Нужно отыскать звонаря.

VIII Волны.

Мальчик был трудным. Он задирал учителей и мальчишек, бил фонари, стёкла… Но, на контрасте, любил тихий плеск волн.

Когда он стал подростком, что-то произошло, потому что мальчик стал ходить в церковь и спокойным, как всегда у моря. Он вдруг попросился в красивый готический храм звонарём. В храм у озера. Ему очень понравились волны, исходившие от переливов колокольного звона, но колебались они редко, так как одинокий настоятель костёла не всегда успевал раздавать музыкальную благодать вовремя и, конечно, иногда уставал.

Мальчик был принят и наречён Фомой.

IX Вода.

Мощный ливень вымыл в