скачать книгу бесплатно
А голодные индюшата тут около неё вьются, жалобно пищат.
Достала старуха из дорогой коробочки денег, всё снова завязала в узелок. Спрятала, оделась потеплее и скоро, насколько позволяли её старые ноги, пошла в ближайшую деревню. Там она купила творогу, овсяной крупы и пошла обратно.
То-то были рады птенчики вкусной, здоровой пище, набросились с жадностью, друг друга отгоняли, только и слышно было, как стучали их клювы по полу.
Почти две недели прикармливала старуха своих милых птенцов на трудовые деньги.
Скоро наступила погода потеплее; те из птиц, что выжили, уже разгуливали по двору, щипали свежую траву, ловили мух: сами себе находили еду.
Как вырастила их Агафья, никто не знал: она отогревала их у своей груди. Часто ночи не спала, отдала последние гроши.
Птица вырастала красивая здоровая.
– Что смотришь? Небось, благодаришь? – разговаривала старуха с молодой индюшкой, когда та подбегала к ней горделивой поступью.
– Помнишь, небось, как с голоду пищала? Скажи бабке Агафье спасибо. Пожалела вас глупых… Ишь, теперь какая красивенькая! Много я из-за вас горя видела. Ну, да теперь ничего! Выходила вас, моих цыпушек, вырастила! – и бабушка Агафья улыбалась, счастливая и довольная.
Случилось то осенью… Управляющий велел позвать к себе старую Агафью. Пришла она в господскую горницу, видит: Семён Петрович письмо в руках держит.
– Ну, старуха, вот от господ наших письмо получил, недовольны очень, что у тебя нынче птицы мало. Приказывают тебя отставить и другую птичницу нанять.
– Отставить!! От птиц отставить!! – прошептала старуха, пошатнулась, ухватилась за дверь и невольно присела на близ стоявший стул.
– Воля ваша, сударь! – сказала она приподнимаясь. – Господь всё видит и всё знает! – И она, пошатываясь, побрела домой; всё кружилось перед её глазами. За что же такое горе, такая незаслуженная обида?
Люди не всегда добры, не всегда справедливы.
Бабушка Агафья вошла в свою каморку, присела к маленькому окну, припала головой на подоконник и залилась горькими, неудержимыми слезами.
В избе бабушки Агафьи поселилась новая птичница Марья, а старухе дали помещение далеко от господского дома в полуразвалившейся бане. Носили туда ей и дров, и хлеба.
Марья ухаживала за птицами только потому, что ей платили за это деньги, но ей решительно всё равно было, едят ли птицы здоровую пищу или плохую, хворают они или нет.
В душе грубой женщины не было ни любви, ни сострадания к животным, точно она не понимала, что все живые существа чувствуют так же, как она, и боль и голод. Случилось два раза, что она в дверях защемила лапки цыплятам, те запищали, а она отпихнула их и прошла. Даже не обернулась. Разве так поступила бы старая Агафья?
Да, люди на свете не все одинаковы.
В первое время, как отставили от птиц бабушку Агафью, она часто захаживала на птичий двор. Бедная старуха бродила между строениями как потерянная. На что теперь её одинокая жизнь?
Когда на дворе или на улице ей попадались птицы, она украдкой брала их на руки, ласкала, целовала. Давала хлеба.
Новая птичница раз это увидала и закричала:
– Не смей дотрагиваться до птиц! Ещё обкормишь чем-нибудь, – захворают.
– Бога ты не боишься, Марья! Неужто я что вредное сделаю им, моим голубчикам?
Старуха перестала ходить на птичий двор. Лучше подальше от этих злых, несправедливых людей.
По большей части она лежала в бане на печурке, совсем сгорбилась, поседела, похудела и молча переносила своё горе.
А весна снова стояла дождливая и холодная. Птиц у Марьи вывелось куда меньше прежнего. Цыплят у индюшек и у пав совсем не было.
Бабушка Агафья ничего не знала о том, что делалось на птичьем дворе.
Изредка приходил к ней работник, приносил хлеба, дров, иногда воды.
– Что, баба, скучно тебе без птиц-то?
– Скучно, батюшка, – кротко отвечала старуха.
Был тихий, летний вечер.
Спустивши ноги с печурки, Агафья сидела в своей бане. Последние золотистые лучи заходящего солнца врывались в крошечное окно… старуха опустила голову и задумалась: она вспомнила прежнее время. Свою молодость. Богатый птичий двор, маленькую графинюшку… Прошло так много дней, и скоро конец её жизни.
Вдруг за дверью ей послышались милые, знакомые звуки… кудахтанье, писк…
Глаза старой птичницы оживились, она проворно сползла с печки и торопливо вышла на улицу.
Смотрит – курица с цыплятами… Верно, гуляя, нечаянно забрела так далеко.
Не вытерпело любящее сердце, открыла бабушка Агафья дверь и зазывает к себе дорогих гостей, угощает их чем Бог послал: накрошила на пол хлеба, поставила чашку воды.
– Ах, милые!.. Ах, желанные!..
И она берёт каждого цыплёнка отдельно, плачет и целует их головки, ласкает их мать, говорит с ними и радуется. Как дитя.
Да, эта курица Чернушка, что в прошлом году с индейкой передралась, ещё крыло себе повредила. И старая Агафья так долго лечила её, берегла и лелеяла.
И думает старая Агафья (недаром говорят, старики детьми делаются), что курица её добро помнит и вот с цыплятами нарочно пришла навестить всеми забытую, одинокую женщину.
– Ну, ступайте, теперь, дорогие, ступайте. Я ведь рада вам, да только нельзя. Хватятся вас – меня бранить станут, – говорила старуха, – мне же достанется. Скажут, что нарочно вас повадила.
Бабушка Агафья ласково махала передником и проводила дорогих гостей до изгороди, а оттуда до птичьего двора, как говорится, рукой подать.
С тех пор курица с цыплятами стала часто захаживать в отдалённую баню. Старая Агафья всегда поджидала гостей, припасала им хлеба.
В её скучной, однообразной жизни это были радостные, счастливые минуты.
Пришла осень. Опали листья с деревьев, улетели птицы в тёплые края, природа приготовилась к зимнему отдыху. Люди в деревне принимались за новую, совсем не такую, как летом, работу: полевые работы кончались, зато много накопилось дела по дому и хозяйству.
Только бабушка Агафья по-прежнему лежала в бане, молилась про себя Богу, скучала, худела и старилась. Курица Чернушка больше не навещала её.
В один из хороших ясных осенних дней дверь в баню Агафьи отворилась и вошёл Семён Петрович.
– Ну, старуха! Полно тебе на печи лежать. Вставай, принимайся-ка за дело. От господ письмо получил, приказали тебе опять за птицей ходить. Нынче ведь у Марьи почти вся птица пропала. Ну, я и написал, что ты это дело лучше знаешь.
– Господи! Услышал Ты мою грешную молитву… Сударь мой, Семён Петрович, спасибо тебе на добром слове. Я ведь душевно птицу-то жалею… Что и говорить, всю жизнь около них… Вот мне радость какая! Теперь и умру спокойно… – старуха плакала, радовалась, суетилась, разговаривала. Достала она свой заветный узелок и пошла вслед за Семёном Петровичем, пошла опять в свою каморку, чтобы среди милых сердцу, среди любимого дела дожить свой век.
П. Мироносицкий
Лепта
Шашины и Дёмины жили недалеко от школы, на другой стороне улицы.
Изба Шашиных стояла как раз против школы, из окна в окно. Это была большая изба, устроенная по-богатому: три окна на улицу, крыльцо и наличники на окнах с резьбою, а под коньком – звезда с блёстками из белой жести. Шашиных все считали богатыми.
Дёмины жили рядом, – направо, если глядеть из школы. У них изба была много старее и хуже, – по правде сказать, совсем плохая избёнка: низенькая, покрыта соломой; стёкла в окнах помутнели от времени, крыльца нет да нет и калитки, – ход прямо в ворота.
Избой Дёминых оканчивался «порядок». Дальше был овраг и через него мост, соединяющий два конца села. Но ниже моста, чуть не на самом дне оврага, приютилась ещё избушка безродной вдовы, бабушки Власьевны, – ветхая, наклонившаяся вперёд избушка с двумя крошечными окошечками, смотрящими прямо под мост, и с большой подпоркой, приставленной к передней стене, повыше окон. Не будь этой подпорки, давно бы, кажется, избушка свалилась в овраг, или унесло бы её полой водою. Но – подите же – бабушка Власьевна любила свою тесную и тёмную келью. Перед большими праздниками, когда крестьянки мыли и скоблили свои избы, бабушка отправлялась к священнику или к учительнице, выпрашивала у них газетной бумаги и украшала ею передний угол. Тогда ей казалось, что келейка становилась и светлее, и просторнее.
Петя Шашин и Денис Дёмин были ровесники и товарищи по отделению. Они жили согласно, как подобает соседям, – вместе играли на улице и в классе сидели на одной скамейке. Но настоящей дружбы между ними не было, не могли они сжиться душа в душу. Может быть, причина была в том, что Шашин был богатый, а Дёмин бедный.
Шашин приходил в избу к Дёмину, когда хотел или когда ему было нужно. Но Дёмин никогда не ходил к Шашину, и если тот звал его к себе, он отказывался, говоря: «Нет, я не смею!» Дёмин боялся родителей Шашина, от которых, как он слышал и видел, нередко доставалось и взрослым.
Зато Дёмин ходил к бабушке Власьевне и иногда у ней вечером учил свои уроки, потому что у ней было светлее: лампочка не дымила и не висела, как у них дома, под самым потолком, а стояла на столике. Шашин, напротив, не ходил в келейку Власьевны. «Мне мать не велит, – говорил он Дёмину. – Она говорит: чего ты позабыл у нищенки?»
Да, присмотревшись, во многом можно было видеть разницу между двумя учениками. Шашин был своенравный мальчик; в играх он всегда распоряжался и любил, чтобы всё выходило так, как ему хотелось. Дёмин же был уступчив и никогда не спорил с Шашиным, а уступал ему: так старший брат, балуя младшего, покоряется прихотям.
В школе различие между ними было ещё виднее. Шашин приходил в школу обыкновенно после всех; мать не пускала его без горячего завтрака, она говорила: «Успеешь и после звонка перебежать через улицу». Кроме того, Шашин часто опускал уроки, – то по лени, то просто по прихоти матери.
Дёмин, напротив, приходил в школу первым, чтобы до начала занятий повторить уроки, которые ему дома не всегда удавалось выучить. Правда, и у него бывали пропуски уроков: вдруг утром отец пошлёт куда-нибудь или засадит за работу дома – поневоле пропустишь два или три урока. Но такие случаи были для Дёмина большим горем.
Дёмин был дружен со всеми учениками: ни на него, ни от него не было жалоб учительнице. А Шашин чуть не каждый день приходил в комнату учительницы в слезах и с жалобами на товарищей: то не принимают играть, то шапку у него спрятали, то чернила пролили – конца нет обидам и жалобам. Учительница заступалась за него, но иногда говорила ему, что он сам виноват, что его не любят товарищи. В таких случаях он бежал домой жаловаться матери, которая, приводя его обратно в школу, кричала на учеников и говорила неприятности учительнице.
Шашин и Дёмин учились одинаково. Но учительницы больше любили Дёмина, потому что он был бедный, очень бедный мальчик.
Учительница Вера Ивановна окончила свой утренний чай, встала и подошла к окошку. Она любила смотреть, как с разных концов села сходятся к школе ученики и ученицы.
На дворе стоял март. В восемь часов солнце поднялось уже высоко над избами и било лучам и в школьные окна. Сильно пригревало. Замёрзшие за ночь лужи начали оттаивать, и маленький ручеёк снеговой воды уже побежал, сверкая, по улице, вниз к оврагу.
Петя Шашин, в первый раз в эту весну, открыл окошко и высунул наружу свою курчавую белокурую головку. Он думал о том, как хорошо будет после ученья запрудить здесь, на улице, пруд, завалив плотину снегом и навозом. Выбирая место поудобнее, он смотрел вверх по улице и поворачивал голову всё вправо…
Слева, с другой стороны оврага, шёл по мосту старик-нищий (в ту зиму много ходило по деревням нищих, потому что везде был голод). Увидав открытое окно у Шашиных, старик вдруг заторопился. Он сообразил, что ему выгоднее получить милостыню из окна, чем подниматься на крыльцо и потом отворить и затворить три двери. Минуя избу Дёминых, он прямо направился к открытому окну и, не дойдя шагов пять, взял палку из правой руки в левую, снял шапку и занёс руку над головою, чтобы перекреститься. Петя услышал его шаги, обернулся влево и, когда увидал нищего, быстро, как бы испугавшись, спрятался, захлопнув окошко.
Вера Ивановна видела, как нищий вместо того, чтобы перекреститься, провёл рукою по своей обнажённой плешивой голове, надел шапку, поправил суму, как будто она неловко сидела у него за спиною, взял палку опять в правую руку, крепко опираясь на неё, пошёл к следующему дому…
В это же время вышел из своих ворот Дёмин. Белая сумка виднелась у него под мышкой. Вере Ивановне приятно было видеть, что он такой исправный, что так хорошо знает своё время. Но, к удивлению своему, она увидела, что Дёмин направлялся не к школе. Дойдя до середины улицы, он повернул влево, на мост, оглянулся, посмотрел на школу долгим взглядом и пошёл в сторону оврага. Скоро его уже не видно стало за постройками.
Учительница огорчилась. «Какой нехороший у него отец, – думала она, отходя от окошка, – всегда у него утром находится дело! Вот опять угнал куда-то мальчишку!» И она уже решила сходить к мужику сейчас же, сказать, что так нельзя делать, что мальчику трудно наверстать пропущенные уроки… Но тут же она вспомнила, что время ещё раннее, может быть, Дёмин ушёл недалеко, может быть, его послали за мукою на мельницу, – тогда он возвратится к началу уроков.
Этими предположениями она себя успокоила и села за свою работу.
В дверь постучали.
– К вам можно, Вера Ивановна?
Вера Ивановна узнала голос и ответила:
– Пожалуйте, батюшка! Можно!
И потом, здороваясь с вошедшим священником, она прибавила:
– Вы что-то сегодня пораньше обыкновенного?
Батюшка взглянул на стенные часы, которые показывали без десяти девять, и сказал:
– Нужно поговорить с вами. Вот посмотрите, в чём дело!
Он взял из книги, которую принёс с собою, большой почтовый пакет с изломанной печатью и, вынув из него бумагу, подал его учительнице.
Вера Ивановна развернула бумагу и прочитала такое заглавие: «Лист для записи пожертвований в пользу голодающих школьников». Повыше этого заглавия на углу бумаги было написано карандашом: «Предложить попечителям, прихожанам, учащим и учащимся».
– Я с удовольствием пожертвую на это, – сказала Вера Ивановна, но как же вот тут написано: «учащимся»?
– Вот в том-то и дело! – отозвался батюшка. – Предлагать им или нет? Вот я и хотел с вами посоветоваться.
– Может быть, тут разумеются городские ученики, – те, действительно, могут пожертвовать. А ведь наши-то многие сами нуждаются. Вот хоть бы Дёмин…
– Да, да! – сказал батюшка. – Демины ужасно бедствуют. Вы слышали? На днях у них пала лошадёнка… Нашему Дёмину непременно надо оказать пособие… Хоть печёным хлебом…
Дежурный ученик притворил дверь в комнату учительницы, просунул одну голову и, посмотрев на часы, спросил:
– Звонить, Вера Ивановна?
– Звони, – сказала Вера Ивановна и потом прибавила: – А все ли ныне в классе?
– Все, – ответил мальчик, – только нет одного Дёмина.
– Ну, хорошо! Ступай, звони!
Раздался звонок, и после шума в школьной комнате стало тихо, все уселись по местам.
– Так что же делать с учащимися? Вы так мне ничего не посоветовали, Вера Ивановна, – сказал батюшка, вкладывая в книгу подписной лист, куда учительница записала своё пожертвование. – Я, знаете, всё-таки думаю, что не мешает сделать к ним маленькое воззвание. Полезно с малых лет приучать их к милосердию. И я думаю: зачем собирать пожертвования непременно деньгами. Пусть принесут хоть по куску хлеба: соберём и отдадим своим голодающим. В добрый час! Пожелайте успеха! – закончил он, улыбаясь, и, взяв книгу, пошёл на свой урок.
Через час, отворив дверь, он подал Вере Ивановне лист и сказал:
– Вот посмотрите, каков успех! До завтра, Вера Ивановна! Мне некогда, – ждут.
Вера Ивановна посмотрела на лист и пониже своей подписи прочитала: «Ученик Пётр Шашин – 1 коп.» Потом следовало ещё несколько фамилий. Но Вера Ивановна не читала их. Подпись Шашина заставила её задуматься. То, что она видела сегодня утром, не мирилось с этой копейкой…
Вдруг отворилась дверь и вошёл Шашин. Он остановился у порога и сказал:
– Вера Ивановна, вы вчера мне не сдали копейку с гривны (я купил у вас карандаш). Отдайте её батюшке, там у него записано…
– Хорошо, хорошо, – сказала Вера Ивановна, а сама не сводила с него своих задумчивых глаз, как будто на его лице она хотела найти ответ на то, что заставило её задуматься.
У него мягкие, белокурые, вьющиеся на висках волосы. Мать каждый день мажет их ему маслом и старательно расчёсывает на две стороны, с прямым пробором посредине… Он не хочет стричься, как все другие… Из-за этого были слёзы, приходила мать, много шумела…
