Томление духа

скачать книгу бесплатно


Позже, к концу зимы, дядю направили за сеном на дальнее поле – на гусеничном тракторе. В помощниках оказался тот же Кузьма. В сугробах при развороте трактор слетел с гусениц. Стали вдвоем «обуваться», но тяжелая гусеница не поддавалась. Кузьма поддерживал ее. Дядя дернул бортовой передачей, и кисть руки у Кузьмы оказалась измята.

Из больницы он вернулся лишь к маю. В ладони – вмятина. Величиной с яйцо. Врачи велели ему упражнять пальцы, используя детский мячик. Сережка принес ему от бабушки свой, и Кузьма теперь каждый день мял его, сидя в кровати.

Он мял тихо, понурив голову, и думал о чем-то своем. Матушка Анна Егоровна при этом ворчала, поминая братишку:

– Даже не пришел ни разу, не проведал…

Кузьма соглашался, молча. Ему словно нечего было сказать.

Потом, ближе к осени, когда Кутузов уж пересел на комбайн, полыхнул среди ночи бабушкин дом. Погорельцы подозревали в поджоге Шадрина Леонида, поскольку тот подъезжал к комбайнёру на лошади и просил отсыпать зерна. Но Кутузов отказал. Дай одному – другие приедут…

Шадрин сел в телегу, зло ощерился:

– Ну, смотри. Еще, может, встретимся…

Выходит, рассуждала бабуля, кроме Лёни некому было поджечь. По версии пожарного инспектора, впрочем, выходило, что причиной пожара оказалась просушка погреба – он же рядом, и в нем на ночь остался небольшой костерок. Так себе, одни угли. Но этого, говорят, бывает достаточно…

Ножовкин пробирался теперь вдоль забора, стараясь обойти просторную лужу. Старая история не выходила из памяти. Ясно, допустим, что погреб решили просушить – как и в прошлые годы. И дознание решило на этом сыграть – лишь бы не искать злоумышленника. Нашли, на что свалить! На затухшие угли! Несмотря на то, что в картофельной ботве оказался пустой огнетушитель, что использовали в те времена вместо канистры, – от него вели чьи-то следы – вдоль городьбы, на заднюю улицу. Забыли также про то, что Шадрин жил рядом с пожаром и мог пострадать в первую очередь. Выходит, что Лёня Шадрин не тянет на поджигателя. А кто в таком случае тянет? Тянет тот, безусловно, кому пожар не страшен! Тот, кто не связан с деревней! Кузьма Архипыч! Пришелец с Оби… Его дом стоял на отшибе. На задней улице… Он, как видно, давно вынашивал планы в отношении шурина – за выбитые зубы, за травму руки. К тому же – это уж точно! – он имел нездоровую тягу к огню, о которой почему-то никто не помнил. Как это называется? Точно! Пиромания! Неодолимое влечение к поджогам…

Ножовкин в удивлении выкатил глаза и даже сбавил ход. Странно, что сразу до этого не додумался. Он, обремененный опытом и юридическими знаниями, только сейчас понял, кого в таком случае надо брать в разработку. И плюнул под ноги, продолжая копаться в памяти. Зимой Ножовкин бывал у матери лишь с субботы на воскресенье. Кузьма жил теперь на широкую ногу: теща с шурином живут теперь в Моряковке, пожаловаться некому. Нажрётся – и в русскую печь, с головой. А, суки, сидите тут… Лампу со стола – и туда же. Со стеклом, керосином… Короче, гонял чертей.

Мать плачет, Серёжка трясется:

– Может, Вовку позвать Куклина. Он же сильный, работает.

– Ну, сбегай…

Вовка, слава богу, был лет восемнадцати. Придет к Кузьме – и в разговор.

– Успокойся, Кузьма. Ты же мужик.

Потом это стало не помогать, так что дело дошло до применения силы. Последний раз Ножовкин сбегал опять за помощью, а уж стыдно стало – сколько можно по одному и тому же вопросу. И выхода нет, хоть убивай эту сволочь. Однако Вовка безо всякого опять прибежал. Кузьма тут же бросился на него, однако был сразу повален на пол. Вовка сидел на нем сверху, в ватных рабочих брюках, и Кузьма пытался укусить его за колено.

– Жри, сука! Жри! – совал Вовка колено в харю зверю.

Толстые брюки спасали его, и это радовало Сережку. Вдвоем они, связав, оставили Кузьму отдыхать на полу – меж столом и кроватью.

Спросить бы, как оно было ему – жечь дома. В начале марта, набравшись до краёв, Кузьма вновь забуянил и, когда мать убежала из дома, принес из сеней канистру, сложил в шкаф одеяла, одежду, плеснул керосину, сунул спичку и закрыл дверцу. Дверь дома была на крючке, так что ворваться снаружи никто не мог.

Соседи сбежался к дому, изнутри доносилось пение:

– Гори моя лучинушка, сгорю и я с тобой!

Мужики сразу сообразили: если дом разгорится, то остальным жутко не повезет. Метнулись с лопатами к окнам, разбили стекла и закидали жилище снегом. Подступили к двери – Кузьма на них с топором. Топор вырвали, самого – по зубам.

Ничего этого Ножовкин не видел. Он услышал об этом от бабушки, когда пришел из школы. Учился он тогда уж в седьмом классе.

Что делать? Собрались и пошли с бабкой в деревню. Лесная дорога была укатанной, твердой. Месяц март светился на солнце. Сережка не выдержал вдруг:

– Убью сволочь…

И напугался собственных слов, косясь на бабку. Но та почему-то молчала.

К счастью, Кузьмы в деревне не оказалось – арестовали. Стены в доме – как в угольной шахте. Обугленный шкаф лежит у ворот в сугробе, горелые вещи валяются возле ворот.

На этот раз попал Кузьма за решетку на целых пять лет. От него, помнится, приходили письма. «Здравствуй, дорогая Анюта. В первых строках своего небольшого письма спешу сообщить, что жизнь моя идет без изменений… И скоро надеюсь попасть на стройки народного хозяйства – на «химию», условно-досрочно…»

Слава богу, всё это в прошлом. Ножовкин добрался до последнего лога и на другой стороне увидел дядюшкин дом. Та же высокая крыша – под железом и суриком, те же наличники на окнах, то же крыльцо по фасаду и створки глухих ворот, а также черемуха перед окнами – за оградой.

Маменькин муж между тем не выходил из головы. Отбыв свое, дядя Кузя, по словам матери, уехал куда-то, однако потом появился в Моряковке наездом и даже ходил возле дома.

Оп-па! Если ходил, так не он ли пустил «петуха» среди ночи – с его-то опытом поджигателя?»

На этот раз причину пожара списали на кирпичную трубу – щели, прогар и тому подобное. Инспектор подобрался к трубе по дымящимся углям и обвалил ее в довершение.

Мать потом говорила, вспоминая историю:

– Сказали, что так и надо – трубу свалить после пожара…

Довод для ненормальных. И снова подумалось про Кузьму. Жив, вероятно, подлюга. Вот бы спросить у кого – как поджигалось, как бежалось картофельной ботвой в сентябре шестьдесят второго?..

Ножовкин закурил у крыльца и стоял теперь, наслаждаясь моментом. Войти всегда можно успеть, а вот такого момента может не быть. Однако за дверью раздался шорох, и на крыльцо выскочил дядя. Он нисколько не изменился. Даже лысина оказалась тех же размеров.

– А чё не заходишь? – спросил он обыденным голосом.

– Да вот, курю.

Ножовкин поднялся на крыльцо, они обнялись.

– Здравствуй, мой Лёлька.

– Айда, а то лысина простынет, хе-хе…

Дядя прикрыл блестящую голову широкой ладонью.

В прихожей Ножовкин разулся, повесил куртку и стал оглядывать стены: всё вроде то же, да немного не то. Навалено. Вещи какие-то по углам… Может, бабкины. Ведь только что переехала…

– Бабуля! – позвал он старуху.

– А-а, – донеслось из спальни.

– Это я! Внучок твой приехал!

Он прошел в комнату. Бабушка сидела на кровати и улыбалась, глядя на внука.

– Сережа, – она собралась подняться, однако Ножовкин опередил, сел рядом, обнял за плечи, поцеловал в щеку.

– Как ты, бабуля?

Старушка теребила руками подол халата:

– Вот я теперь какая… Зубов совсем нету…

– Помнишь, мы в бондарках с тобой убирались? Посадишь меня в кошевку и везешь, а я потом стружками играю, чурочками…

Бабка обрадовалась:

– Всё помнишь?

– До капли.

– И я помню…

Глаза мокро блеснули у нее.

– Не плачь, бабуля. Все старимся…

– Все, – согласилась она и сразу добавила: – А умирать-то не охота….

Они помолчали.

– Я тебе шоколадку принес, – вспомнил Ножовкин.

– Зубов нету…

– Ее не надо грызть. Отломил – и в рот.

– Ну, ладно тогда…

Ножовкин вынул из кармана плитку, положил бабушке в руку и вышел на кухню.

Кутузов, склонившись над ведром, чистил картошку.

– А где супруга?

– К брату поехала – картошку докапывать…

Ножовкин присел к столу. Дядя убрал очистки, достал из буфета пару стопок. Тем временем бабушка вышла из спальни, присела возле печи на низенький стульчик. Сидит и поглядывает – то на одного, то на другого. Слушает разговор. Слова в разговор вставляет. Выходит, дела у нее не так плохи.

Дядя с племянником выпили, начался промеж них разговор – когда приехал, с кем приехал, надолго ли, как дети и, главное, какая там жизнь – на Волге.

Ножовкин тихонько рассказывал. Потом вспомнил про мать, заговорил про ремонт дома. И посмотрел с надеждой дяде в глаза:

– Карась сделал – и ей охота. Может, поможешь?

– Не-е-е… – Губы у дяди сплющились. – Ни под каким градусом. Она меня знает. Зачем она туда пошла после пожара… Надо было хороший дом купить – и жила бы!

– Понятно, меж вами кошка давно пробежала…

– Эта, что ли? – дядя нагнулся, подхватил с пола кошку, погладил по голове. – Машка, ты бегала?

– Я серьезно.

– Ни под каким соусом. Я же не угорел… – Дядя продолжал гладить кошку. – Не обижайся, племянничек. Она мне столько пакостей сделала, так что не будем… Давай-ка лучше моей выпьем…

Он выпустил из рук кошку и, нагнувшись, достал из-под стола трехлитровую банку.

– Вообще-то я что хотел спросить, – продолжал Ножовкин. – Мне домкрат нужен…

И стал рассказывать дяде про инструмент, которым пользовался при ремонте бабкиного двора. А когда рассказал о старой истории, спросил:

– Может, дашь?

– Так нет у меня.

– Есть, – оживилась бабуля.

Дядя уставился в ее сторону и спросил иронично:

– Где же он есть-то?

– Он им двор подпирал. Забыл, что ли?

– И где он теперь? – улыбался дядя.

– Под дровами, в углу…

– Не помню…

Он уставился, не мигая, на матушку и так смотрел, словно удав на кролика, пока старушка не встала и, поправив халат, не двинулась в спальню.

– Пойду я, – тихо сказала она, – голова кружится.

– Посиди еще, бабуля, – попросил Ножовкин, но та лишь махнула ладонью от бедра и удалилась. Ей не нравился ответ сына по поводу домкрата. Сидела себе – и вдруг голова закружилась. Но это она хорошо про домкрат ввернула.

– Может, сходим с утра? – продолжал Ножовкин. – А то одному могут не дать.

В ответ Кутузов сморщил лицо. Потом взялся за бутылку, наполнил рюмки.

Они выпили, и Ножовкин решил тут, что пора уж ему домой.

– Давай, ага, – встрепенулся дядя.