скачать книгу бесплатно
Перекати-моё-поле
Борис Федорович Споров
Волжский роман
В новой книге известного автора Бориса Спорова описывается жёсткая и даже жестокая послевоенная жизнь, увиденная глазами подростка и юноши, изображённая достоверно до последней точки. Первая часть – послевоенная деревня: налоги, работа за «палочки», утрата кормильцев – и бабья доля; рано повзрослевшие дети войны. Вторая часть – «Кабала» – посвящена строительству Горьковской ГЭС от первого колышка до пуска гидростанции на полную мощность. Ещё более тяжелые испытания и совсем иные люди – фронтовики, уголовники, бывшие и настоящие. Третья часть – «Письмена тюремных стен» – шаг за шагом раскрывает темные страницы ХХ века.
Борис Фёдорович Споров родился в 1934 году. За свою жизнь сменил множество профессий: работал плотником, электросварщиком, слесарем-сборщиком, монтажником… Был арестован и приговорён к четырём годам ИТЛ по ст. 58.10.11. После освобождения поступил в Литературный институт. Во время и после учебы работал школьным учителем, а после реабилитации – редактором многотиражной газеты, зав. отделом журнала «Наш современник», в издательствах «Современник», «Отчий дом», «Новатор».
Лауреат Патриаршей литературной премии за 2017 г.
Борис Фёдорович Споров
Перекати-моё-поле
© Споров Б.Ф., 2021
© ООО «Издательство «Вече», 2021
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021
Сайт издательства www.veche.ru
После войны
(Год в деревне)
Дорога
Когда отец в 1945 году приехал из госпиталя в Актюбинск, то спросил нас с Митей:
– Куда вас отвезти: в Киргизию (там он работал до войны) или на Волгу (на свою родину)?
– На Волгу, – решили мы, потому что нам надоел песок на зубах и мелкая пересыхающая речушка: мы станем ловить рыбу на Волге, и тогда у нас будет еда.
И отец согласился:
– Мне туда и не надо бы, но вас я на Волгу отвезу…
И отвез.
Здесь, на Волге, немцев во время войны не было, но люди и после войны дышали с трудом. Кто-то задыхался от утрат, кто-то от физического изнурения; мы с братом и мама все еще задыхались от затяжного голода, отец – от военной усталости… В родном его городке, маленьком и неуютном, работы для него не нашлось. Работу предложили в деревне, в Смольках. Я не мог себе даже представить, как можно жить в деревне, если там и всего-то несколько десятков домов, нет ни магазинов, ни карточек, ни городского рынка. Совсем будет нечего есть!
– Там у каждого свое продовольствие, без своего в деревне нельзя, – хмуро пояснил отец. – В деревне так: что потопаешь, то и полопаешь.
Но я ничего не понял – не мог понять…
Отец уже несколько дней жил в деревне, когда и мы отправились к нему – пешком, двенадцать верст. И еще не раз ходил я по той дороге, но первое путешествие неповторимо запало в душу, так что и слов нет.
Стоило лишь свернуть с булыжного большака на проселок, городок как будто провалился за спиной, а впереди открылось такое восторженное приволье, что и дыхание перехватило. Справа простиралось хлебное поле с тяжелым обвисшим колосом – вплоть до мелкой речушки с непонятным названием Сундовик. За мостом на взгорке сказочно рисовался светлый смешанный лес. А слева, вдалеке, – яблоневый совхозный сад и огороды вплоть до нашей дороги, – и мы с опаской срывали огурцы и грызли их острыми изголодавшимися зубами.
В лесу проселочная дорога была крепко стянута мозолистыми корнями деревьев. Мама с братом шли по тропке на обочине, а я, как непутевый фокстерьер, убегал то в одну, то в другую сторону, искал и находил грибы – и весь содрогался от восторга, хотя мы и не могли определить: съедобные грибы или нет.
– Ты не рыскай, побереги силы – впереди еще десять километров, – тщетно охолаживала мама.
Знала бы она, какие концы отмахивали мы с Юрой в походах за рыбой по пескам и колючкам! Но здесь – я был опьянен. Какие деревья, какие родники вдоль дороги – обложенные голышами, с песчаным дном и с узелками пульсирующей воды, студеной и вкусной! И всякий раз я нырял лицом в воду и радостно смеялся… А потом громадная поляна с домом лесника в глубине и стога золотистого сена. Три сторожевых собаки лениво ухали в нашу сторону…
В лесном овраге было сыро и хмуро. На дороге в беспорядке валялись жерди и ветки деревьев. Тянуло ознобом. Робея, я подумал: «Сейчас и выскочит волк или медведь!» – и поднял суковатую палку, чтобы отбиваться.
Когда же мы вышли из леса на чечевичное поле, то как-то сразу и навалилась усталость: ноги отяжелели, во рту появилась горечь. Впереди едва вынырнули крыши домов и возвышалась церковь с колокольней – Смольки.
Мы представляли собой, наверно, печальное зрелище. Узел с пожитками давно уже оттянул маме руки, и она то и дело перебрасывала ношу с одного плеча на другое; брат хромал следом с кошелкой в одной руке и с клюшкой – в другой; и я с хозяйственной тяжелой сумкой – безнадежно усталые и неприкаянные.
Занятые собой, даже не углядели, откуда они взялись – подростки моего возраста, лишь покрупнее, помордастее. Босые, рубахи навыпуск, на одном ветхая кепочка с висячим козырьком. Не отошли мы и двух десятков шагов, как под ноги нам шлепнулись сухие комья земли. Мама опустила ношу, взяла у брата клюку и пошла на задир – и все это молча с обеих сторон. Подростки беззаботно развернулись и пошли в глубь чечевичного поля.
Не ходи ко мне в деревню,
Не ходи ко мне в село.
На деревне бабы лают
И в селе не весело! —
донеслось до наших ушей.
От деревни повеяло холодом.
Остатками воды из бутылки мама ополоснула себе лицо, головным платком утерлась, поправила волосы – и мы пошли, все ближе и ближе к чужому очагу.
Деревня залегала на взгорке, дворов сорок в два порядка; за домами спуск к реке Суре. Налево деревня упиралась в Лисий овраг. Всего лишь одна крыша под железом да одна под тесом, остальные под соломой впритык с соломенными дворами.
Дорога вела между скотными постройками и гумном с одной стороны и церковью с кладбищем с другой. Церковь с заколоченными окнами, заросшая со всех сторон кустарником и бурьяном, и даже с выступа колокольни падала хилая березка. Ограды не было, но кресты на старом кладбище еще стояли.
Редкие деревья вдоль улицы склонялись сиротливо над домами – и никого не видно, деревня казалась затаившейся или нежилой.
В кирпичном доме под железом с одной стороны размещался медпункт, с другой – Правление колхоза «Путь Ленина». Дом этот когда-то принадлежал церкви.
Дом солдатки
«От Правления четвертый дом направо», – наказывал отец.
Дом широкий, на пять лицевых окон, но уже завалившийся, с оплывшей завалинкой. На крыльцо вышла женщина с плоским, как будто раздавленным лицом, глубоко пожилая, хотя лет ей, оказалось, столько же, как и нашей маме. Из-за ее спины выглядывал белобрысый мальчик лет семи.
– Вы Настя? – спросила мама.
– Она самая и есть, Настя. Заходьте сюда. – Нет, Настя не улыбнулась, губы ее бесформенные горько изогнулись. – Заходьте, – повторила она и пошла в избу – звучно заиграли хлябкие половицы на мосту[1 - Мост – холодные сени от крыльца.].
Первый деревенский дом, в который я вошел в сорок пятом году, и до сих пор он представляется мне скелетом дореволюционного существа: могучий сруб, полы, потолок, тесовые отгородки – все как будто до кости оголенное, гладкое, отскобленное и вымытое, отсвечивало желтизной. Шторка на печи, шторки на окнах, голый стол в углу передней, две скамьи и несколько табуреток, да над столом иконы с подвесной лампадкой – вот и все. В широкой горнице на три окна опять же голый стол с самоваром, скамья и широкая деревянная кровать, покрытая одеялом из лоскутков.
Хозяйка вытянула с печи вытертое ватное одеяло, пошлепывая по полу босыми ногами, прошла в горницу, разбросила одеяло на пол и сказала:
– Вода на мосту – умойтесь с дороги да отдохните, – сказала и пошла, и руки ее обреченно обвисли.
Нам суждено было прожить в этом доме всего лишь несколько дней. Зато окунулись мы как будто в собственный мир: хозяин дома – муж и отец – уже в 1941 году погиб на фронте, а в 1945-м и старшего сына мобилизовали, так что солдатка Настя осталась с дочерью Валей и сыном Гришей. Тихий унылый мальчик с печальными глазами, Гриша точно привязан был к матери.
Вскоре Настя накинула на плечи мужской пиджак и ушла на колхозную работу. Шла она по-мужицки твердо и отрешенно, а следом за ней семенил Гриша.
Далеко за полдень из леса пришла Валя, рослая, крепкая девчонка. Мне она показалась настоящей невестой.
– Помоги, – сказала мне Валя, освобождаясь от узкого мешка с орехами, перекинутого через плечо, как солдатская скатка.
На мосту она развязала мешок, вытряхнула орехи на пол, разгребла кучу рукой. Как будто колючки топорщились грозди орехов.
– Вот тебе за помощь, – и прихватила ладонями большую горку орехов. – Иди лузгай. – И подошла к рукомойнику, чтобы смыть усталость и пот.
Именно тогда, в тот день, в тот час и минуту, с гроздьями лещины в обнимку, я не только почувствовал, я пережил, перетерпел, как собственную боль, сострадание постороннему человеку – вот так и воспринял вместе с Валей этот неудобный мешок на шее, эту набитую в уголки рта спекшуюся пыль, шалую смуту в глазах и застрявший в волосах лесной мусор. Я перечувствовал, как ей и мне сдавило грудь, затем горло, как оцепенели шейные позвонки, а ноги онемели от усталости…
Валя шумно расплескала воду себе в лицо, утерлась вафельным полотенчиком, расчесала гребенкой волосы, тряхнула головой – и оба мы засмеялись почти весело.
– Ты что на меня уставился, не сахарная?! Иди лузгай орехи – завтра вместе и пойдем в лес, возьмем и тебя.
От восторга я едва не уронил на пол орехи, но не уронил – закричал во все горло:
– Ура!
Закричать-то закричал, а в душе своей вновь почувствовал, что там, внутри, что-то во мне перевернулось. Правда, тогда я еще не догадывался, что это – на всю жизнь. Но именно с тех пор я постоянно сопереживаю и радости и беды вместе с людьми, с которыми соприкасаюсь, о которых думаю.
За орехами
Утром снарядились за орехами: Валя, ее товарки-однолетки, Зина и Шура, и я, с нескладной котомкой на плече. Я вознамерился идти босой, но тотчас же получил внушение от Вали:
– Ты, летошний жених, кто же в лес босиком ходит? Надень какие-нито обутки: тамо-тко и сучки острые, и шишка сосновая, и на гада ненароком наступить можно… И голову, голову покрой.
Я и шел за орехами, как за яблоками: залез на яблоню, потряс – и загружайся по силам. Только и есть, что нести. Донесу, думал я, а ходить не привыкать.
Мне, хотя и должно было скоро исполниться одиннадцать лет, на вид можно было дать и меньше: истощенный маломерок. И моим благодетельницам-товаркам было невдомек, что я, мужичок лихолетья и улицы, и понять все могу, и рассудить по-взрослому.
Они шли размашисто и ходко и без умолка говорили, будто и времени не было наговориться. Я забегал вперед то слева, то справа, заглядывал им в лица, но они меня как будто и не замечали. «Во, зануды», – ворчал я и все прислушивался к их разговору.
Зина, под стать Вале, рослая и жилистая невеста. Она была бы даже красивая, только глубокий шрам уродовал ей нижнюю губу. Зато коса у нее была золотистая, до пояса. И рассуждала Зина раздумчивее и глубже. А Шура и пониже товарок, и пополнее. Она, похоже, уродилась хохотушкой, потому и в разговоре шутейски ахала, покачивала головой да вклинивала смешные словечки.
Как только вышли за картофельные усады, так и повеяло простором и лесом. Справа от тока по взгорку до самого леса рядками тянулась пропаханная и уже пожухлая картошка. Мы огибали поле вдоль Лисьего оврага по хозяйственной конной дороге. Я уже знал – за оврагом по опушке леса и начинается орешник, но до сплошного орешника надо пройти еще километр…
– Не бай-ка, дома теперь и завалящего не сыщется – одни мальчишки.
– Знамо дело, так. Наши-то залетки на фронтах полегли, – согласилась Зина, – а кои остались – из армии не возвернутся. Вот и твой братушка усватает городскую. И ждать нечего.
«О женихах говорят! – сообразил я, и сердчишко мое так и встрепенулось. – Да ведь это они так плачут!..» Вот и я заплакал в своей душе. Знал я, дома говорили об этом: паспортов в деревне не выдают, а самовольно уйдешь в город – в тюрьму посадят… И я легко представил жизнь моих товарок: вот исполнится им по шестнадцать лет – и начнут их наряжать на работу в колхозе, через суд, а заставят работать. А женихов в деревне так и не будет, городские не придут сватать. Исполнится им и по двадцать лет, и по двадцать пять, и по тридцать – вот и старухи. Так они и станут ходить вместе и на трудодни, и в лес за орехами – и плакать…
Я забежал подальше вперед – и обернулся: навстречу шли старушки и о чем-то шамкали ссохшимися ртами.
– Тогдашеньки и припоем: «Старушка моя, у нас залеточка один: ты гуляешь, я ревную – давай его продадим!»
Я тряхнул головой, закрыл-открыл глаза – и наваждение исчезло: товарки мои весело смеялись.
– А вот наш женишок! – вскрикнула Валя. – Сейчас мы его и начнем целовать! – и побежала ко мне.
Ужас охватил меня, я действительно представил, что они по очереди меня целуют, и когда доходит черед Зины, она прикладывается своим шрамом! Я развернулся и дал во всю прыть теку! А за спиной оглушал топот ног и веселый смех…
Оказалось, орехи собирать непросто. Прежде всего, надо их увидеть, часто зеленые грозди сливаются с остроконечными листьями. Упругий орешник надо пригнуть и только затем обрывать орехи и отправлять их в проем мешка на плече. И всюду кустарник, ямины – не пролезешь! Я обрывал орехи подряд, замечая между тем, что товарки больше грызут орехи, чем собирают впрок. Но уже скоро Валя сказала:
– Ты, милый, не обдирай все подряд. Пробуй – не то принесешь пустых.
«Как это, – думал я, – каждую гроздь пробовать?» – Не понял, что снимать пробу надо с ветки, с куста: если один-два ореха пустые или молочные, то и оставь куст – иди к другому.
Сначала заболела шея, а затем в глазах зарябило – вскоре и голова закружилась… Вот почему глаза становятся шалые, а рот воспаленный от пробы орехов.
В деревню возвращались молча – усталые. Состоялся лишь один короткий разговор:
– Еще разочка три схожу – и хватит, малый мешок и по завязку.
– И я тоже, – согласилась Шура.
Зина молчала, шла напряженная, со своей думой наедине.
– Что, уже и на зиму хватит? – по-хозяйски рассудил я.
В ответ Валя усмехнулась:
– Да не на зиму, а в счет налога, вместо шерсти или яиц.
Для меня это осталось загадкой, но я согласно кивнул, делая вид, что понял.
Мы уже шли по задворкам, когда на краю усадов я увидел и узнал обидчика, одного из тех, которые швырнули в нас комья земли. При нем была коса.
Шаркнув лопаткой по жалу косы, он поморщился и выкрикнул:
– Эй, парень!
Я не понял, кому это он.
– Чего крутишь головешкой? Ты и есть парень, коли с девками!
Я обомлел от его насмешки. И не будь у него в руках косы, непременно ринулся бы на него с кулаками. Но коса – как меч обоюдоострый. Только взмах – напополам и перехватит. «Погоди, – утешил я себя, – вот встречу без косы!» – И на душе вдруг стало легко.
– Как, Федюнчик, все косишь?
– Кошу…
– А курочек пошшупал? – и Шура состроила ему рожицу. Федя в ответ так и расплылся в улыбке:
– Пошшупал… Не хошь ли – и тебя пошшупаю?
Шура захихикала:
