скачать книгу бесплатно
Сейчас, стоя над водой и глядя сквозь ветви деревьев на густой воздух парка, Тенишев чувствовал присутствие здесь важных для него слов. Их можно было прочесть каким-то тайным способом – вспоминалась детская игра, в которой на картинке, заполненной бесконечным количеством лишних линий, необходимо было найти очертания птиц и зверей. И после расшифровки, когда фигурки застывали в невероятных положениях, взгляд уже не обращал внимания на лишние, мешающие черточки. Картинка прояснялась одновременно с чувством прощания и жалости – тайна ее исчезала.
Тенишев иногда думал, что он сам напоминает такую же фигурку, затерянную посреди бесконечных и странных подробностей жизни, и все старается ускользнуть от чьего-то пристального взгляда.
Тенишев думал о том, что он, почти нечаянным движением изменяя ровное течение жизни, оказывался затерянным, заблудившимся в ней. И собственные ошибки уже не играли никакой роли, их причинность была совершенно случайна.
А внешние условия – туман, или буря, или метель – тоже не были причиной, а лишь фоном, на котором происходило действие. Приоткрывалась завеса настоящей, холодной жизни, не замечающей в себе человека. Заблудившись, он понимал ясную и невероятную до сих пор мысль: и без него все в мире остается по-прежнему, время не замирает, а прокатывается в неостановимом движении, как огромное колесо, даже не вздрогнув на небольшой выбоинке. Растерянный, Тенишев смотрит вслед, ему хочется подхватиться, обогнать это колесо и снова встретить его, но оно, не шелохнувшись, так же минует невидимое препятствие.
Тенишев, считая себя человеком нерешительным, одновременно знал, что эта нерешительность сложнее простого неумения быстро выбирать нужное решение. Ему была неинтересна любая прямолинейность, и, увиливая от нее, он прислушивался к тихому хору многих голосов внутри себя. И даже если это мешало в жизни, то мешало не ему, Тенишеву, а какому-то другому человеку, каким Тенишев должен был казаться окружающим людям.
Об этом он думал, уже стоя во дворе дома, к которому долго шел в этот день.
6
Становилось грустно от того, что он так много думает о несуществующих вещах, стал таким сентиментальным на каком-то, как он это называл, молекулярном уровне, не решается войти в подъезд, что вообще разыграл эту поездку, разыграл и постарался сделать значительными и свои воспоминания, и предстоящую встречу с Даней.
Да, я совсем не замечаю, что играю перед самим собой, ставлю себя на место каких-то несуществующих персонажей, подумал Тенишев.
Он не знал, удержит ли в себе все это при встрече с Даней. Часто так бывало, что, начиная говорить с ним, Тенишев становился более откровенным, чем перед самим собой, и даже не успевал удивляться своему откровению.
Смешной была сама выстроенность поездки: человек по внутреннему порыву едет в город, где провел несколько лет, идет на встречу с другом и вспоминает, вспоминает. Вот та самая незаметная и повседневная пошлость жизни, которую можно заметить иногда, встрепенувшись от внутренней иронии. Любое воспоминание – вымысел, и пошлость – его основа или хотя бы сопровождение.
Тенишев вошел в подъезд. Все было знакомо: исцарапанные стены, старый лифт. Сверху кто-то спускался по лестнице. Тенишев поспешил войти в кабину лифта. Нажал на кнопку и поехал вверх.
Дверь долго не открывали. Он позвонил еще раз – тремя короткими звонками, как и прежде. С Тенишевым редко, но бывали моменты точного угадывания предстоящей минуты, ожидаемого события, и он чувствовал, что сейчас, вот-вот, случится что-то важное. Само это недолгое время перед открыванием двери было уже каким-то необычным, свежим и запомнилось Тенишеву, заставляя потом его память прокручивать и прокручивать эти секунды, как кусочек сна, ясность которого никак не может заполнить все остальное пространство.
Дверь открыла мать Дани.
Тенишев удивился обычности встречи – будто они виделись вчера – и после приглашения вошел. Дверь закрылась, они стояли в прихожей.
– Я ненадолго. – Тенишев улыбался. – А Даня дома?
– Дани нет. Он уехал.
– Надолго? – Тенишев все не мог погасить своей улыбки, словно извинялся ею.
– Наверное, навсегда. Мы ждем от него первого письма.
Тенишев медленно догадывался. Он нахмурился, не зная, что говорить, и некоторое время представлял письмо, Даню, идущего по чужому, из какого-то фильма, городу. При этом Даня подбрасывал рукой карандаш – его самая назойливая привычка.
– Давно?
– Уже месяц.
Тенишев хотел еще что-то спросить, но почувствовал, как слова уплывают обратно, в сразу уходящее время. Молчание ненадолго показалось естественным. «Как на похоронах», – чуть было не проявились в мыслях слова, но Тенишев сразу смял их, зная, как не любит Даня даже предположительно говорить о болезни, смерти, если речь идет о живом человеке. Он вспомнил, как они писали объяснительные в деканат о пропусках занятий. Тенишев тогда написал, что болел. Даня взглянул на его листок, быстро схватил его и смял. «Об этом нельзя писать неправду», – сказал он, и Тенишев, сразу согласившись, понял это для себя навсегда.
– Проходи, попьешь чаю, ты же с дороги.
– Спасибо, я лучше пройдусь по городу. Если можно, я потом еще зайду.
– Конечно, только ты позвони, я приготовлю что-нибудь покушать.
Молча покивав на прощанье, словно показывая этим, что прощается не насовсем, Тенишев вышел.
Он шел по двору и улыбался, стараясь вспомнить фразу о том, что «я знал, что он знает, что я знаю…» – потому что удивлялся, что не удивляется тому, о чем узнал минуту назад. Тенишев вспомнил, как стоял перед дверью, собираясь позвонить, и подумал, что тогда и появилось это чувство спокойного понимания событий, новостей, всего, чему в обычной жизни люди удивляются; все-таки игра в слова, в свои чувства уже захватила Тенишева. Вместе с Даней они придумывали похожие игры. По дороге с занятий, например, договаривались с одного взгляда на какого-нибудь человека отгадывать, что первое бросилось в глаза, и старались угадать первое впечатление друг друга. Тенишеву было труднее представить себя на месте Дани, посмотреть его глазами. Но он все-таки угадывал: их чувства просто совпадали, Тенишев говорил о себе, а получалось, что угадывал.
Были они совершенно разными, Тенишев всегда немного удивлялся, как могли они подружиться. Впервые он заметил Даню на картошке, на первом курсе. Не похожий на всех тем, что студенты обычно называют «маменькин сынок из обеспеченной семьи», с добавлением явной детскости и полным безразличием к своей внешности, доходящим до неряшливости, Даня как-то неестественно старался всегда примкнуть к компании, быть вместе со всеми. Особенно это ощущалось во время вечерних выпивок. Ребята с курса прятались где-нибудь на лужайке за сельским клубом, пускали по кругу бутылки с вином и, рассказывая свои истории, старались внести в них побольше красочных подробностей.
Тенишев чувствовал, что по-другому, чем все остальные, слушает эти разговоры. Потом как-то и Даня признался, что заметил в нем это.
– Я подумал тогда, что в тебе есть какая-то усталость. Не помню точно, но, наверное, я назвал это: не торопишься жить, – объяснял он.
– Усталость у меня впереди, – усмехался Тенишев.
Даня, говоря искренне, немного преодолевал себя. Это напоминало его нежелание, запрет говорить о болезни.
Несколько раз на работе в поле Тенишев почему-то оказался рядом с ним. Потихоньку, изо дня в день – а работали за комбайном по двое – у них так и сложилась «бригада». Приходя утром на поле, Тенишев выбирал борозду и уже знал, что рядом будет работать Даня. Тенишев, понимая свой деревенский опыт, брал на себя больше работы и больше молчал. Даня же все расспрашивал – о комбайнах, о картошке, о коровах. Тенишев не мог поверить, что это может быть интересно, и, раздражаясь иногда от болтовни, выдумывал что-нибудь необычное.
Однажды, устав к вечеру, он сказал, что у них в деревне каждый мужик на ферме имеет небольшую скамеечку.
– Чтобы доить? – спросил Даня.
– Зачем доить, доят женщины, а мужики – чтобы коров… Подставят сзади скамеечку – у нас все малорослые – и поехали. От одного даже теленочек родился, и морда похожая была.
Даня широко открыл глаза и застыл.
– Как?
– Так. И не такое бывает.
Потом рассказал, как мужики спорят на водку: кто выпьет из горлышка бутылку подсолнечного масла.
– Ну и что, выпивают?
– Масло выпивают, а водку не успевают.
– Почему?
– Мгновенный понос.
Подождав минуту, Тенишев продолжал:
– Или спорят, кто сможет в пивную пустую бочку, в маленькую дырочку, заправить мошонку.
– И что? – то ли верил, то ли притворялся Даня.
– Ну и сидит такой, новичок, на бочке, вытащить не может, а вокруг вся деревня от хохота ложится. Пока бочку топором не разрубят.
– Ну и деревня у вас, – говорил с удивлением Даня.
– Да они все такие, просто со стороны всего не видно.
– Глеб Успенский против тебя мальчик, – хмыкал Даня.
– А кто это? – притворялся Тенишев.
Речки у деревни не было. Вечерами, после работы, Тенишев шел иногда за огороды и смотрел, как заходит солнце. Он уже понял, что переживает несовпадение общего чувства этой деревни с той, в которой он вырос, и в этом проявлялась тревога новой непривычной жизни, такой чужой, что Тенишев мог занимать в ней лишь небольшое и определенное место. Предчувствуя все свои будущие переезды, новые впечатления, он с грустью понимал, что всегда будет ощущать границу между внешней и внутренней жизнью. Тенишев смотрел на солнце, касающееся горизонта, и все не мог отвлечься от детской мысли, что это заходящее солнце – то же самое, которое он видел и в детстве.
7
Бывают минуты, когда неожиданное известие, найдя человека в его привычной медленной жизни, после мгновенного удивления успокаивает чувства. И кажется, что этого известия ждал давно.
Тенишев не помнил, чтобы они с Даней говорили когда-нибудь о возможности уехать, поменять жизнь полностью, переместить себя в неизвестность, но сейчас ему казалось, что это таилось в каждом их слове как невидимая его часть. Так еще в детстве, на уроках, когда разбивал слова черточками, Тенишеву всегда казалось, что остается ненайденным какое-то смутное значение, которое не могло присоединиться ни к корню, ни к приставке. Неясное пятнышко мерцало, переплывало беспомощно по буквам, словно слепой круг под закрытыми глазами. И в разговорах с Даней Тенишев чувствовал возможность нового смысла, скрытого за произносимыми словами.
Сейчас, когда Тенишев шел по улице, он вдруг испугался, что это чувство исчезнет для него навсегда. Он испугался, что в одиночку, без Дани, ему трудно будет уловить тайну слов, подтекст самой жизни. Тенишев представлял себя ребенком, который несет на празднике большой красивый шар и смотрит на него, оберегая в одиночку от людей, а длинная ниточка так непослушна под ветром и плавает из стороны в сторону, пугая тем, что рука не успеет отвести встречу с каким-нибудь колючим чужим предметом.
Во время разговоров с Даней Тенишев подчинялся очередности своих впечатлений, новых чувств с их неожиданными открытиями. Так неторопливый пассажир, вспоминающий свой далекий дом, не спешит перевести взгляд с размытой дождями пашни на близкие, взлетающие и опадающие провода, на мокрое окно вагона с дрожащими каплями. Воспоминания и новые чувства не торопили друг друга, все успевалось, и жизнь летела навстречу, позволяя не думать о себе как о времени. Все было настоящим – прошлое еще не проявилось в своем объеме, куда с годами втягиваются, перетекают и чувства, и мысли.
Как опасен душе человеческой опыт, думал Тенишев о самом себе и вспоминал при этом Даню.
Они бывали похожи, почти одинаковы тогда: Тенишев, обладающий лишь инстинктивной способностью слушать свой внутренний, не смешанный с чужим звучанием голос, доверяясь ему с уверенностью и улыбкой, – и этот человек с детским лицом и глазами, в которых печалью уже таился опыт, полученный по изначальному закону от предков, помогающий и тяготящий одновременно. Они удивлялись и радовались друг в друге тому, чего в каждом из них не было, и странным образом составляли какое-то общее целое. Может быть, каждый из них нашел недостающее пространство собственной души, отсутствие которого тревожит человека всю жизнь.
«Бедный Даня и не знает, что я тут думаю о нем». И вдруг он даже вздрогнул, вспомнив один обычный вечер, когда сидели они на закате в парке и Даня произнес слова, которым Тенишев тогда не придал никакого значения, посчитав их простой фразой после глотка вина: «Искреннее слово забывается, как брошенный в воду камень».
Тенишев зашел в маленькое кафе, сел за столик, глядя перед собой и представляя расходящиеся по воде круги. «Вечерело, поле угасало, а за полем небо начиналось, мне дорога близкою казалась…» – сами собой произносились слова.
Он заказал коньяк и кофе. Приглушенный абажурами свет от настольных ламп создавал впечатление, что и на улице уже вечер. Как будто длинный день уже прошел и сгустились сумерки. Все чувства, смешиваясь с воспоминаниями, успокаивались, и даже усталость становилась приятной.
Тенишев не оглядывался, не смотрел по сторонам. Ему казалось, что по какому-то сюжету, который выстраивался без Дани, словно кто-то пересказывал свою историю, сейчас должна произойти встреча со знакомым человеком, которого Тенишев не вспоминал долгое время. Этого не хотелось, и потому Тенишев чувствовал, будто скрывается от кого-то, и стоит только повернуть голову, как начнется притворная радость, притворные слова.
Собираясь в поездку, Тенишев специально не взял с собой записную книжку с телефонами и адресами бывших однокурсников, почему-то уверенный, что за это время и Даня ни с кем из них не встречался специально. Томительны подобные встречи, и тяжелеют со временем слова в пустых разговорах.
И вдруг Тенишев почувствовал, как Даня, находясь где-то далеко, за тридевять земель, боится вот этих воспоминаний о самом себе. Наверное, его внутренние запреты говорить о смерти и болезни получили и такое продолжение – страх за свое существование в воспоминаниях и мыслях другого человека, находящегося на огромном расстоянии, без надежды на будущую встречу. Да-да, нельзя изображать людей, и не только потому, что это может отнять их часть, их силу и здоровье, – это просто вмешательство в главный закон, предначертанный, но не терпящий далекого и точного взгляда.
И Тенишеву показалось, будто он вздохнул и, улыбнувшись, проговорил: «Ну хорошо, не буду, не буду». Но вместе с тем, он и был сейчас наполовину Даней, и думал о себе.
Гуляя однажды вечером после экзаменов, слушая, как Даня жалуется на духоту в летнем городе, неожиданно для себя Тенишев предложил ему поехать вместе на каникулы.
– Ты же никогда не жил в деревне.
– На картошке в прошлом году.
– Это не считается, поехали, проветришься, посмотришь, где я вырос. Родители будут рады.
Даня посмотрел на него, остановился.
– Ты серьезно? А когда ты едешь, завтра?
Тенишев почувствовал, что сразу изменилось все его представление о будущих днях еще бесконечного лета, но продолжал уговаривать Даню:
– Никто не будет тебе мешать, побудешь в небольшой ссылке. Фотография для потомков останется: ты в телогрейке на фоне бревенчатой стены. А надоест – каждый день автобусы ходят.
Они выпили бутылку вина на скамейке в парке, потом зашли к Дане послушать музыку, и Тенишеву казалось, что им одинаково весело от этого неожиданного решения, от предвкушения завтрашней поездки.
Когда шел в общежитие, Тенишев думал с легкой досадой о том, что случайно сказанные слова больше всего изменяют жизнь.
В общежитии шумно отмечали окончание сессии, Тенишев долго не мог уснуть, пытаясь представить, какой увидит его деревню Даня. Он увидел сон – какие-то игрушечные домики, похожие на детские кубики, которые он пытался переставить, поменять местами.
И на всю жизнь, сколько бы ни вспоминал Тенишев то лето, его начало запомнилось ярким солнечным светом, отраженным в окнах стоящих на перроне автобусов, промытым ночным дождем асфальтом и странным новым чувством, которое возникает, когда пытаешься увидеть себя со стороны.
Даня забыл дома часы, отец, который его провожал, отдал ему свои, а Тенишев шутил:
– Они ему не понадобятся там, будем определять время по солнцу, по петухам.
Отец улыбался, говорил:
– Да-да, только не давайте там ему спать до обеда.
Автобус тронулся, и через минуту уже трепетали на окнах занавески, поворачивались сонные дома вдоль улиц. Чувство, с которым Тенишев всегда ехал домой, привычно всколыхнулось в нем, но впервые за многие годы он вдруг понял, что заметил это.
Он посмотрел на Даню, глаза их встретились. Даня сделал гримасу: «Ну, видишь? Так-то». Тенишев улыбнулся, закрыл глаза и откинулся на мягкую спинку сиденья. Чувство движения, дороги потихоньку захватывало его, как начинающийся сон с падающими в калейдоскопе обрывками фраз, лицами, вспыхивающим светом. Через закрытые глаза угадывалось солнце, висевшее неподвижно за мелькающими деревьями.
Первая, через час, остановка. Тенишев толкнул локтем Даню:
– Меняем лошадей. Можно выйти на пять минут.
Они вышли только вдвоем, остальные пассажиры остались сидеть с закрытыми глазами, сохраняя в себе сладость сморившей их дремы. Странная станция: ни одного дома вокруг одинокой будки, и деревни не видно, только дорога тянется куда-то через поле. Тенишев привычно подумал – не в первый раз он останавливался здесь: зачем нужна эта станция посреди дороги, не в деревне? И улыбнулся – действительно, привык уже к этому чужому, непонятному смыслу, который не хотелось разгадывать. Да и пяти минут не хватало: автобус всегда так быстро брал с места, словно извинялся за глупую и не нужную никому остановку.
Даня не успел покурить. Поискав глазами урну, бросил сигарету под колесо, идя за Тенишевым по проходу в автобусе, спросил:
– А зачем останавливались?
Усаживаясь, Тенишев развел руками:
– А вот чтобы ты спросил. Русское слово «зачем» – самое умное слово. И ответ всегда один: а ни за чем. Сказал же тебе, лошадей меняли.
– И все такие остановки дальше будут?
– Да нет, потом девушки в национальных костюмах будут стоять с хлебом-солью.
Даня достал книгу, но держал ее не открывая, смотрел в окно. Тенишев покосился на серый томик, понял, что это Достоевский. Ничего себе, чтение для дороги, подумал он. Сел поудобней, закрыл глаза.
Летними темными ночами воздух наливался духотой, и сильно пахли увядшие веники, развешанные по стенам предбанника, и казалось, что пламя свечки становится меньше. Тенишев с Даней сидели за неоструганным столом и уже давно молчали. Тенишев, сразу уступив Дане свою комнату в доме, перебрался жить в предбанник, и Даня перед сном, побродив в темноте по улице, стучался к нему поговорить, выпить иногда из припасенной еще днем бутылки.
– У тебя по-настоящему уютно, – всегда говорил он.
– Если хочешь, поменяемся, живи здесь.
– Да нет, я все же буду бояться, да и сыро здесь под утро.
