скачать книгу бесплатно
– Вот же враг народа, Гней Пизон! – как один единодушны все взгляды сенаторского недовольства и злобы в сторону Гнея Пизона, кто теперь есть первый заговорщик и враг установленных с самых древнейших времён порядков и правил жизни всякого достойного мужа. Где он после трудов своих праведных не просто должен, а чуть ли не обязан возлечь на ложе и с него погружать себя в удовлетворённое состояние духа с помощью вовлечения себя в процесс еды и пития вина. А тут всем явился паскуда Гней Пизон и выдумал такое кощунство. Но не всё находится в заговорщицких руках и устах мага и астролога Гнея Пизона, а в достойном гражданине всё восстаёт против этого кощунства. – Не отменить тебе, свинопас Гней Пизон, одну из главных аксиом жизни: быть настоящим мужем, где его настоящность характеризует вот такое его здравствующее положение за столом, где в одной руке он держит колбасы, а в другой руке находится обязательный атрибут для этой его картины повседневной жизни, кружка вина.
И такая картина повседневной жизни самого достойного гражданина Рима (она так и называлась), где в ней имелись только свои отдельные частности, висела в одном из залов термополии «Гальский гусь», и своей натуральностью и выразительностью деталей всего этого быта, завораживала взгляд, оказавшегося в этом зале едока. Кто ел, ел, затем пил немного сразу, где-то с пол полной кружки, затем опять ел, ел, и неожиданно вдруг, решил передохнуть зачем-то, да и остановился своим взглядом на этой картине повседневного быта римского гражданина.
И в едоке при виде всего доступного для его разумения в этой картине жизни патрициев, тут же оживают будни жизни этих изображённых на картине патрициев, чья жизнь вполне вероятно и каким-то неведомым способом оказалась выставлена здесь напоказ перед людьми самого недостойного быть может звания по сравнению с ними. Из-за чего первая возникшая мысль едока, поверившая всему тому, что ей было представлено на обозрение на этой картине, уперевшись в такое несоответствие возможного и представленной на её рассмотрение реальности, начинает над собой, над едоком и над своей наивностью подтрунивать. Мол, разве можно быть таким наивным и верить всему тому, что тебе кажут и говорят. Тем более ты уже сам мог убедиться, насколько ловки на обман владельцы термополии, подавших тебе уж точно(!), как они сказали, сегодняшнюю похлёбку из чечевицы. А она, как минимум, позавчерашняя и воняет чем-то непотребным (чужими наполнения до полной чашки, плевками).
А между тем, те, изначально тут упоминаемые люди благовоспитанные и чинные во всём, чьим выразителем общего мнения был Котта Мессалина, о ком тут вдруг вспомнилось оттого, что они сами о себе напомнили путём своего представления на этой картине быта римского гражданина, висящей на центральном месте стены главного зала термополии, – хотя после внимательного и стойкого на принципиальной убеждённости взгляда, что патриции не могут быть так близко и на глазах находиться перед людьми другого рода племени, а значит, на картине изображены зажиточные плебеи, одна часть едоков, оказавшихся в этом зале, решила, что она не отражает полностью реальности жизни, – до сих пор смотрят на здесь находящихся едоков, всё за ними замечают и имеют на всё своё мнение.
И если с первыми взглядами этих придирчивых людей кое как ознакомились и даже их в себя впитали, то на этом они не останавливаются, и только едок сделал вторую передышку, то ему в лицо смотрят укоризненные и предвзятые взгляды этих господ, со своими пояснениями того, что себе едок не так позволяет делать, когда садится после долгой и дальней дороги за стол, чтобы за ним перевести душу.
И вот второе правило, какому пытаются придерживаться люди к склонные к полноте и цельности себя и своего подхода к делу всей своей жизни, обеду, включает в себя следующие положения едока по отношению к своему обеду. Будь осмотрительным и всегда начеку. И не хватайся за всё сразу обеими руками, запуская в тоже время и в свой рот чрезмерно большой кусок мяса. Что обязательно приведёт к пищеварительному запору и умственной забывчивости, когда дело дойдёт до расчёта с хозяином заведения, кто, непременно заметит за тобой такой жадный подход к своему обеду, и раз ты такой взбудораженный и мало что соображаешь из того, что себе в рот отправляешь, то он не преминет воспользоваться этим твоим временным помешательством.
А вот как надо подходить буквально к своему обеденному времяпровождению и было показано на этой центральной картине термополии. И непонятно очень иногда задумавшемуся хозяину термополии, вдруг остановившему свой взгляд на этой картине, откуда она здесь появилась, и кто посмел таким способом внести разлад в его конструктивные буквально недавно отношения с едоками. Кои посмотрят на эту пасторальную картину неспешного поведения за столом римского гражданина, да и устыдятся уже своего, даже не поведения за столом, а его подобия, нисколько непохожего на вот такой классический пример поведения гражданина за столом. Где они, а если уж быть откровенно честным и не скрывать под маской спешки этих людей, то всё те же, свыше упоминаемые лица, Публий, Кезон и Это?т, прямо стыдно говорить об этом, по заходу в термополию прямо встали за п-образным прилавком в этом обеденном помещении, в который были встроены большие котлы с горячей водой, чтобы подаваемая еда всегда была подогретой, а после того, как все их руки были заняты набранными блюдами, а под мышками были зажаты кувшины с вином, они заняли места за одной из свободных боковых лавок.
Ну а уже здесь, они без всяких лишних разговоров и предисловий, – ну что, с дороги можно и по маленькой, – как прямо те люди, кто опасается за то, что им по рукам сейчас дадут или же всё у них заберут, начинают себя вести так, как будто они никогда раньше не сидели за столом и за ним не ели (правда, это можно объяснить их патрицианским воспитанием – они всегда у стола возлежали).
И что вызывает самое большое удивление при наблюдении за этой троицей, на что способен разве что только хозяин заведения, кто всегда заглядывает своим посетителям в рот, чтобы сделать о нём оценочное суждение насчёт соответствия его платёжеспособности и его пищевых желаний, так это то, что самое большое и требовательное нетерпение к расставленным перед собой на столе блюдам проявляют те из них люди, кто своим зрелым внешним видом демонстрирует умеренность и разумность. Но внешность обманчива, в очередной раз убеждается хозяин термополии Латулл, видя, как эту истину подтверждают буквально эти люди за своим столом.
Так в большей всех степени ведёт себя так неразумно и чуть ли не разнуздано за столом, пухлого обрамления даже не муж, а мужичок (как можно догадаться, то это Это?т) – он не оставляет и шанса остаться целым всему тому, что у него находилось в тарелках, и главное в кувшине, кой постоянно держался его рукой наготове и приставлялся к его горлу. С чем, с таким отношением к своему обеду, только делал попытки сравниться присевший с другого края стола Кезон, где он скорости поглощения блюд Это?том противопоставил больший обхват своих челюстей, которые за один раз могли вобрать в себя огромнейший кусок пищи.
И в самом конце этой фигуральной гонки по своему насыщению, безнадёжно отставая, находился Публий, занявший место за лавкой напротив столь агрессивно себя ведущих по отношению к пище едоков. Где Публий, несмотря на не наличие в себе стольких прожитых лет и значит наличествующего опыта, как у его товарищей, повёл себя наиболее благоразумно или похоже на то благоразумие за столом, которое свойственно благочинным гражданам с той самой картины «Повседневный быт римского гражданина» в этом заведении, которая занимается на глазах едока и посетителя вот таким визуальным морализаторством.
И Публий, как только занял своё место за столом, не бросился с бешеным восторгом в устах: «Наконец-то!», и без оглядки своим лицом к стоящим перед ним блюдам, начав всё рвать и метать перед собой, а он с лицом человека много знающего и даже о чём-то сверх меры догадывающегося о том, что хозяева этого заведения предпочитают скрывать и умалчивать, всего лишь снизошёл им до блюда с едой перед собой очень для него близко и там застыл. И в таком положении он до того момента пребывал, – разве что за исключением небольших перерывов связанных с его отвлечением на пару-тройку глотков из кувшина с вином, – пока при его подъёме не выяснилось, что он человек очень скромный на показ своего умения расправляться под чистую со своим блюдом. И если бы не его рот и нос, перепачканные ингредиентами местного фирменного блюда, моретума, то можно было и не догадаться о том, куда подевалась эта лепёшка.
А всё между тем так, и за съеденным моретумом сидел Публий, кто в отличие от своих товарищей сидел напротив них и этой знаковой картины из жизни римского гражданина, коя отвлекла его от самого себя и своих будней жизни. Где она сразу же начала наполнять его внимание и мысли собой, давая понять Публию, что именно он из всей их компании достоин того, чтобы с ним поговорить о серьёзных вещах, и если он проявит проницательность мысли, то ему будут раскрыты некоторые тайны и секреты из жизни самых достойных мужей этого Города.
И в этом его клятвенно заверяет возлежащий в самом центре картины муж с серьёзным и мужественным лицом, в ком сразу видна большая обстоятельность себя и своего значит слова – вон как он крепко держит в своём повиновении всех изображённых на картине людей: челядь грозным взглядом неумолимости, матрону крепкой рукой за то, за что она заслужила на это время, своего друга и товарища по пиршествам, поднятым свободной рукой бокалом, с приглашением поддержать его устремления быть сегодня добродушным хозяином.
А когда Публию этим достойным и обстоятельным мужем, так открыто продемонстрировано и показывается, как он ответственно относится ко всему, что его касается, а сейчас его взгляд ответно касается Публия, то от Публия теперь ожидается ответный шаг в деле выражения своего ему почтения. А как Публий это должен показать, то сей достойный муж даже не сомневается в том, что Публий в этом деле проявит нужную сообразительность и приметливость, когда он так открыт перед ним.
И Публий сообразил понять, что от него хочет этот достойный муж, уже поднявший кружку с вином и только и ожидающий, когда Публий его поддержит в этом его начинании. А Публий человек по своей натуре отзывчивый и он всегда идёт навстречу пожеланиям людей. И он и на этот раз остался верен себе и не стал подводить ожидания этого достойного мужа с картины, так внимательно на него смотрящего.
И как только Публий полностью осушил кувшин вина, стоящий перед ним, – тот достойный муж оказался очень настойчивым в таком деле, как налаживание дружеских отношений с Публием, и пока он всё не выпил из кувшина, он не сводил с него своего принципиального взгляда, – то ему, наконец, был по имени представлен этот грозный муж. Но не так на прямую, как это всегда делается, а учитывая все эти обстоятельства нахождения и знакомства Публия и этого мужа, кто открылся только одному Публию и готов только с ним обговорить некоторые секреты из внутренней жизни граждан Города, о коих знает лишь только он, – сам видишь, что для меня многое открыто из того, что за собой люди здесь не замечают, предоставленные сами себе, – имя этого мужа до Публия было донесено со стороны, со стороны п-образного прилавка, где зорко ко всему присутствовал хозяин заведения.
И как понимается Публием, то такая скрытность сего мужа не случайна: многие хотят быть обладателями носимых им секретов. Но только избранные им люди, кто обладает как у него проницательным умом и чутким слухом, способным услышать даже то, что только надумалось сказать и ещё не было сказано, могут этим в последствии похвастаться.
– Это Азиний Галл, блестящий оратор. – До ушей Публия со стороны кухни доносится чей-то голос, как потом выяснится, хозяина заведения, Латулла, и Публий начинает в себе собираться, – он несколько рассредоточился на своём месте сидения, вытянув ноги под лавкой и опустив голову на подставленные локтями на стол руки (это на него начало сказываться с таким усердием выпитое им вино из кувшина), – чтобы не пропустить мимо себя ничего из того, что там где-то говорится. А оборачиваться назад, чтобы в лицо заметить для себя этого Азиния Галла ему незачем, когда он уже знает, как тот выглядит – точь-в-точь, как тот достойный муж на картине, кто прямо сейчас буквально ему подмигнул, как только он был Публию представлен.
– Как я понимаю, то природа этим компенсирует его уродство. – До Публия донёсся другой насмешливый голос, вызвавший ответный восторг у Латулла, с трудом его скрывший себе в кулак.
– И что он здесь делает? – до Публия донёсся ещё один голос. А вот к нему Публий решил прислушаться. А как прислушался, то вдруг понял, что этот голос принадлежит самому себе – это его внутренний голос. И единственное, что ему после этого выяснения было непонятно, а кому всё же отвечать на этот вопрос.
А такая достаточно сложная для понимания ситуация, даже для человека в бодром состоянии духа, не так уставшего с дороги и после столько выпитого с той же дороги, как Публий, представляет не тривиальную задачу. А что уж тогда требовать и ожидать от Публия, поставленного в тупик своего понимания самим же собой. Вот он и не стал от себя слишком многого ожидать и тем более подгонять себя под требования человека во всём разбирающегося и на все вопросы знающего ответы, а он решил положится на свой слух.
Ну а пока с той стороны, откуда до него должны были дойти подробности нахождения здесь Азиния Галла, со своими разъяснения того, что он тут делает кроме того, что он, чавкая, ест и прихлебательски пьёт, Публий, держа под слуховым контролем всё происходящее вокруг, чему очень мешают всё не перестающие жевать и прихлёбывать из своих кружек едоки напротив него, начинает в прищуренный взгляд изучать надписи перед собой на столе, вырезанные чьей-то грамотной рукой.
И как понимается Публием даже со своего прищуренного взгляда, то за этим столом часто собирались люди не последнего и искромётного ума, где он шибко требовательно к ним подходил в деле своего самовыражения, вот они и не проходят словом мимо всякого посетителя термополии, а в особенных случаях, когда это озарившее их ум острословие нужно передать потомкам, оно отчётливо врезается в дерево стола на память потомкам.
– Ешь, пей и веселись, ибо завтра умрёшь! – с таким взглядом на жизнь компания, состоящая всё из больше людей самого отчаянного и отъявленного вида, занимает в своё прошлое время место за столом, за которым сейчас поместился Публий. И начинает сообразно своим представлениям на себя и вокруг себя, себя везти – есть, пить и отчаянно радоваться жизни.
– Пусть знают наши потомки, какого немалого ума были их предки. Кто не только умел зубоскалить, но и был умственно подтянут и мудр в собирании и облачении своего опыта в слово. – Неожиданно для всех сидящих за столом людей хватаясь за нож, что поначалу сместило в сторону упругости мысли всякое житейское, настоянное на довольстве и остроумии настроение этих людей, громко заявлял о себе и о такой пришедшей мысли один из острословов, Гамлет. Чем он немного успокоил своих соседей по столу, уже руками вцепившихся в табуреты, будучи в полной готовности их применить против этого острослова, Гамлета.
Ну а что Гамлет решил оставить в память о себе не только своим потомкам, но потомкам тех людей, кто знать его не знал, и был бы очень рад и довольным тем, что участь знакомства с Гамлетом их обошла стороной, то, учитывая экспрессию и жажду жизни Гамлета, можно без труда догадаться, чем он стал известен для потомков.
«Мы двое лучших друзей, здесь были. Хотите знать наши имена? Гамлет и Гай», – с просветлением во взгляде прочитав вырезанное на столе, Гамлет посмотрел на своего товарища Гая, затем на тех людей за столом, кто не был им упомянут по естественным причинам – длины края стола не хватило для этих лишних имён, да и рука у него подустала, – а не как кто-то из них надумал, – не уважает нас Гамлет, – и решил на этом всё-таки не успокоиться и написать что-нибудь личное от себя.
«Саксесс, ткач, любит гостиничную рабыню Ирис. Она, однако, его не любит, а он просит её над ним сжалиться. Это написал его соперник. Пока!», – Гамлет ещё раз прочитал про себя написанное, и оставшись довольным, как человек никогда не забывающий о своём товарищеском долге, предложил своим товарищам, страстным игрокам в кости, сыграть.
И уже на самом столе, буквально перед собой, чуть ближе к середине, Публий видит вырезанные буквы под формат игрового поля:
«ABEMUS * INCENA
PULLUM * PISCEM
PERNAM * PAONEM».
Где игрокам оставалось только достать фишки и кости, и начать игру, за которой всё и обо всём всеми забывалось, и оттого не все так благосклонно относились к такому времяпровождению римского гражданина. Кто, по мнению вот таких, возникших из ниоткуда морализаторов, не просто недостойно себя ведёт, а гражданин, таким образом проводя время, с возможностью лёгкого обогащения, начинает ложно мыслить и в такой ложности представлять устроенность этого мира с его установлениями. Где можно без использования на то труда, жить в достатке и притом не малом. А опасность самой игры заключается в том, что она подрывает установленный порядок жизни, где возможность случайного обогащения приводит к потере истинных ориентиров жизни для граждан.
Но кто всех этих моралистов слушает, кроме самих моралистов. И как играли в общественных заведениях, так и продолжали играть. О чём опять же указывают сделанные надписи. И поговаривают даже, что и сам Цезарь не гнушается такого времяпровождения. И не просто не гнушался, а играл так, что доска не остывала, как говорил сам Цезарь, а точнее, за него за его спиной так говорили его … А об этом говорил и до сих пор поговаривает не трудно догадаться кто – первые враги Цезаря и его установлений. Кто и сам нажиться не прочь на азарте граждан, а если с этим делом ничего не выйдет, – Фортуна всегда слишком привередлива к таким завистливым людям, кто по причине своего рождения не под счастливой звездой, никогда ничего и не выигрывает и только завидует, – то можно будет получить свой гешефт распространением вот таких ложных слухов.
Ну а как только фишки расставлены и кости выброшены, то игра под свои знаковые прибаутки потекла своим чередом.
– Злые кости верят умному верить судьбе! – тряся игральные кости в руке перед тем, как их бросить, Гамлет по мнению своих товарищей по столу слишком много на себя берёт, так о себе отзываясь. И его бросок, где все кости показывают единицу, то есть «собаку» на игровом сленге тому доказательство. Фортуна и без его подсказок разберётся и в итоге покажет, кто умный, а кто под него рисуется. О чём тут же закусившему свои губы в злобном оскале Гамлету и говорит его товарищ Гай, кто ему совсем не товарищ, когда идёт игра и в его руках теперь кости.
– Доска цирк. Уходи, проигравший, не умеешь играть. – Прямо оглушает сознание Гамлета своим цинизмом правды Гай, вгоняя Гамлета в бледность лица, а затем и вовсе бросая его в жар и вон из-за стола на улицу, чтобы там перевести дух и успокоиться, бросая камни в развалившихся на солнышке кошек и котов. Кому, видите ли, нет никакого дела ни до всего, а Гамлет им сейчас покажет, что это совсем не так.
А за столом тем временем идёт ожесточённая за внимание Фортуны игра. Где Фортуна повела себя в свойственной ей манере – никому не отдавая предпочтение, каждому давая шанс проявить себя в выигрыше и тут же в проигрыше. Где она зорко наблюдала со своей стороны, как себя поведёт игрок, – броситься ли он при выигрыше всех угощать, или же броситься драться и пререкаться при проигрыше, – и как только по собственному разумению решит, кому что будет для его будущего здраво и полезно, – ты, Гай, как был скромен в лице, так и остался верен себе при выигрыше, и значит тебя не смутит в дальнейшем большая удача в игре, а вот ты, Гамлет, слишком нервно реагируешь и зависим от выпавшей удачи, так что тебе не стоит к ней привыкать, чтобы от неё слишком не зависеть вперёд, – то тот и бросит кости в самой лучшей комбинации, называемой «Венерой», с разными очками на каждой кости.
– Венера! – чуть ли не кричит от радости Гай, глядя сверху на выпавшие кости. И никто за столом не кусает от зависти и злости свои губы и тем более локти своих товарищей, до которых всяко легче дотянуться нежели до своих. А всё потому, что все знают лёгкий и добродушный нрав Гая, кто никогда не загордится перед своими товарищами, и если будет сверху смотреть, то только на свой бросок, а не на них. К тому же он всегда щедр за счёт своего выигрыша и готов его тут же разделить даже с проигравшими, кто и стал наполнителем его выигрыша.
– Латулл! – Кричит на весь зал Гай, взывая к трудолюбию, а больше, конечно, к здравомыслию хозяина заведения. Кому желательно бы поспешить явиться на этот зов его гостей, готовых заказать ещё вина, а если он проявит не бдительность и нерасторопность, то разгорячённые игрой игроки, ждать сильно не любящие, могут начать нервничать с желанием подраться и всё тут поразбивать, особенно головы незнакомым гражданам.
Но этот Латулл, столь всегда осмотрительный и предупредительный к вот таким нервным посетителям, как будто сквозь землю провалился и до него не только не докричаться, но и не досмотреться никак, сколько бы в сторону кухни не смотрели жаждущие ещё вина игроки.
Что начинает и их тревожить, знающих насколько Лакулл ответственный и бдительный хозяин. И всем начинает думаться, что тут из ряда вон выходящее событие случилось, раз его нигде нет. А это заставляет всех игроков из этой компании отвлечься и начать переглядываться в попытке понять, что сейчас тут такое происходит.
Ну а так как сейчас первое слово имеет Гай, как победитель в игре и желающий всех здесь угостить за теперь уже свой счёт, то ему и предоставляется это первое слово – давай, Гай, кричи. И Гай решает нужным ещё раз громко воззвать Латулла к его благоразумию.
– Латулл, этот расхититель могил, откликнись! – Прокричав, Гай, как и все за его столом игроки замирают в одном положении, прислушиваясь к тому, что происходит со стороны кухни. Но оттуда никаких ответных движений не доносится. И это начинает ещё больше тревожить и даже отчасти пугать всех тут собравшихся людей, с надеждой смотрящих почему-то на Гая. Кто, между прочим, никуда от стола не отходил и значит, не может знать, что тут происходит. И вообще с какой это стати все тут единодушно решили, что ему край интересно куда запропастился Латулл (он может и на сухую посидеть за игрой) и он здесь самый храбрый.
А на эти его затруднения на свой собственный счёт имеются вполне резонные соображения и обоснования, единодушно занимающие собой все взгляды его товарищей по столу. – Вот как тебе, Гай, в игре везёт. А это значит, что и в любом другом деле тебе повезёт. Так что нечего здесь упираться на месте, и давай, иди узнавать, где находится сейчас Латулл. А чтобы ты не сомневался сильно в себе, то мы тебя сейчас к этому подтолкнём.
Ну а Гай не приемлет никакого насилия над собой. И теперь уже он приступает к угрозам. – А теперь Латулл, сучий пёс, слушай меня. – Со всей своей грозностью орёт Гай. – Если ты на счёт три не откликнешься и не явишься сюда, то знай, что мы тебя больше ждать не будем, и уйдём отсюда к твоему конкуренту, Сецилию. – Гай на этом месте делает внимательную ко всяким движениям паузу, давая сообразить затаившемуся по его мнению Латуллу, как им объяснить такую свою задержку по времени и не появлению на глаза по их первому зову. – С прискорбием вынужден вам сказать, что я подвержен внезапным извержениям своего внутреннего Везувия, который застаёт меня в самые неподходящие моменты и выводит из себя и отсюда. – Мог вот так себя объяснить Латулл.
Во что, конечно, нисколько не поверит Гай и компания, сразу по заходу сюда, в термополию, заметивших хорошенькую матрону, которая в одно и тоже время вместе с Латуллом куда-то пропала, а из этого сразу напрашиваются далеко ведущие, до ушей супруги Латулла выводы – Латулла, этот развратник и оскорбитель своего супружества, воспользовавшись её затруднениями в деле знания выхода отсюда, – как мне пройти на Аппиеву дорогу? – завлёк эту хорошенькую матрону в одну из дальних комнат своего заведения. И там ей сделал такое заманчивое и предвзятое к её сложному финансовому положению предложение, услышав которое, не всякая матрона готова не потерять свою голову и честь.
– Оскорбитель ты честных имён матрон, Латулл, вот что есть правда и что на самом деле стояло за твоим отсутствием. – Сделает очень верное предположение Гай, и Латулл не будет спорить с ним, когда такая его аргументация для его супруги наиболее очевидна, если Гаю сегодня так везёт и он хочет так же, рассчитывая на благоразумие Латулла, за его счёт угоститься вином.
Но Латулл, что за ехидна такая, даже и не думает прислушиваться к голосу разума, и не идёт на его зов в сторону этого игрового стола, где игроки за ним начинают испытывать большое нетерпение. И оно в итоге у них заканчивается, и Гай, громко выразившись: «Всё! Ждать больше нет сил!», подъёмом на ноги призывает своих товарищей пойди за ним и призвать к ответу этого Латулла, посмевшего так издевательски по отношению к ним себя вести.
И вся эта компания как один здесь не остаётся и со злыми лицами, держа руки наготове в кулаках, направляется на выход из этого заведения почему-то. Где по выходу из термополии, они и натыкаются на тот сюжет из быта гражданина, который вывел изначально Латулла из себя, а затем сюда, во двор, чтобы встать грудью на защиту любимого кота своей супруги, Юпитера, на жизнь которого решил покуситься Гамлет, выпускающий таким образом из себя бешенство.
Ну а когда силы противников, по сути равны, – за каждым из них стоит своя правота, а это как бы уравнивает их силы, – то итог противостояния неочевиден и сразу вызывает сомнения. И поэтому каждая из противостоящих друг другу сторон не сразу бросается в решительный бой, чтобы навязать противнику свою волю. И Латулл, и Гамлет начинают присматриваться друг к другу, выискивая слабые места в противнике. К тому же столь неожиданное появление Латулла перед разгневанным и не в себе лицом Гамлета, да ещё с таким неоднозначным посылом ему: «Брось камень!», сбивающим со всякой разумной мысли, не даёт ему довершить задуманное – броском камня разогнать разлегшихся на солнце котов.
И теперь Гамлет, сбитый с толку таким неоднозначным заявлением Латулла, где его поведение никак не согласуется с им сказанным – он собой перекрыл намеченную им цель, того белого, жирного кота с наглой мордой, не может сообразить, чего Латулл на самом деле хочет и добивается от него. – Неужто хочет, чтобы я его прибил камнем. Мол, всё мне опостылело и нет моих больше сил смотреть и видеть, как все вокруг меня проводят время в радости и веселье, и только я один здесь грущу и тухну с зависти. – Было подумал Гамлет, то сжимая со всей силы камень в руке, в готовности пойти навстречу пожеланиям Латулла, то отпуская это сжатие, разумно рассудив, что ему никто не поверит в то, что он выполнял просьбу Латулла.
– Надо, чтобы его слова ещё кто-нибудь слышал и затем подтвердил. – Решил Гамлет, начав посматривать по сторонам в поиске свидетелей. Но вокруг никого не было, и Гамлет в своих дальнейших действиях вынужден отталкиваться от складывающейся ситуации.
– Ты уверен? – задаётся вопросом Гамлет. А вот по растерянному виду Латулла не скажешь, что он вообще как-то уверен. Но видимо он настолько погряз в обмане посетителей своего заведения, что от него не добьёшься и слова правды. Вот он и продолжает упорствовать на собственной лжи. – Да, я уверен. – Совсем неуверенно заявляет о собственной уверенности Латулл.
А Гамлет видит, что стоит за это уверенностью Латулла, плюс его всё больше озадачивает необходимость найти свидетелей, кто в суде потом оправдает его своими признательными показаниями, – своими глазами видел, как Латулл всё делал для того, чтобы быть рукой Гамлета прибитым, и если бы не Гамлет, этим своим сострадательным поступком принесшим большое благо для Города, то Латулл обязательно бы в будущем напросился на такой исход своей жизни от кого-нибудь другого гражданина, сами же знаете, какие грабительские цены в его заведении, – и он считает для себя не бесполезным, как-то оттянуть всё это дело. И Гамлет идёт на вот такую хитрость. Он удивлён в лице и не понимает, что это взбрело в голову Латуллу защищать этих мерзких котов, являющихся прямыми предвестниками бед.
– Сам знаешь, Латулл, что от них одни беды. А так я их разгоню, и тебе меньше от них неприятностей. – Делает заявление Гамлет, пытаясь перевести взгляд Латулла от себя на этих котов. И видно Латуллу эти доводы Гамлета показались заслуживающими внимания, и он даже бросил наполненный презрением взгляд на этих котов. Где он задержал на них своё внимание, возможно раздумывая над тем, сумеет ли Гамлет справиться со столь сложной задачей и из своего далека не промахнуться камнем прямо в голову вон того жирного кота, после чего с прискорбным выражением лица вернулся к Гамлету. Мрачно так на него посмотрел, тяжело вздохнул и сказал вслух ту жестокую правду жизни, которая заставила его прибегнуть к самоубийственной помощи Гамлета.
– Это Юпитер, любимый кот моей супруги. Лучше брось в меня камень, чем в него. Иначе мне не дадут спокойно жить на этом свете. – Страдальчески проговорил Латулл, опустив в неведение руки Гамлета с камнем в них. И теперь откуда взяться силам у Гамлета, когда вот какая правда жизни перед ним раскрылась. И Гамлет теперь находится в ещё большей в сравнении с Латуллом растерянности и не знает против кого направить свой камень – против Латулла или кота его супруги, Юпитера.
Впрочем, вся эта неуверенность и рассеянность мысли в Гамлете живёт только одно мгновение, и как только он себя осознаёт большим не любителем матрон с их деспотизмом по отношению не только к ним, обычным гражданам, но они позволяют самоуправство и своеволие и в сторону мужей сенаторского сословия, кого они не только не слушаются, а они их всерьёз не принимают у себя в постели, посмеиваясь над их потугами быть достойными их мужами, плюс и на людях с ними мало считаются, бросая до неприличия смелые взгляды в сторону не своих мужей, то он немедленно приходит к решению – быть битым коту Юпитеру.
И только один Латулл, видимо полностью подчинённый своей матроной человек, стоит на пути этого, самого целесообразного решения. И Гамлет пытается вызвать в нём что-нибудь из того, что в нём осталось от мужчины. – Отойди в сторону Латулл. Дай мне совершить правосудие. – Предупредительно обращается к Латуллу Гамлет. Но Латулл настолько слабовольный человек, что он готов до последнего стоять и подвергать себя смертельной опасности, лишь бы потом не получить головомойку от своей матроны.
– Не отойду. Бросай в меня. – Заявляет Латулл, упорно не сводя своего взгляда с руки Гамлета, в котором находится камень. И на этом моменте их застаёт высыпавшая из дверей термополии компания игроков во главе с Гаем.
А вот что дальше случилось, то Публий на это счёт остался в неведении по причине хотя бы того, что он вся эта захватывающая его и дух история ему тут надуматься надумалась, глядя на игровую доску, которая даёт столько поводов для размышлений, а также потому, что он вдруг перед собой вдруг обнаружил чьи-то руки, покручивающие своими пальцами игральные кости.
И только Публий собирается приподнять лицо, чтобы посмотреть на того, кто так дерзновенно смел, заняв сразу оба места за его столом, где буквально недавно на них сидели Кезон и Это?т, а сейчас они куда-то запропастились (наверное, вышли на улицу, освободить место в своих желудках для новых порций блюд), как до него со стороны этого столь самостоятельного на свои решения человека доносится обращение. – Правда говорят, что греки выводили законы природы?
А Публий, услышав этот обращённый к себе вопрос, уловил здесь глубокий подтекст, вложенный в этот вопрос этим неизвестным, с подразумеванием его некоторого знания Публия, в частности того, откуда он сюда прибыл. Ну а Публий, хоть и пребывает сейчас не в самом собранном и здравомыслящем состоянии, – что уж тут поделать, начинает он постепенно съезжать со своего твёрдого сидения в одном устойчивом положении (но он пока что есть силы локтями об стол цепляется и держится), – тем не менее, виду не показывает, что его можно смутить даже вот такими знаниями себя – он лица дальше не подымает, и второй аспект, который он решает противопоставить незнакомцу – он знает, что ему ответить на этот выпад.
– Может всё и так, я точно не скажу, а скажу я то, что знаю – римляне вывели из этих законов законы общественной жизни. – Делает бесспорно верное заявление Публий. И хотя эта бесспорность предполагается только самим Публием, его не представившийся до сих пор собеседник с этим не спорит. А то, что он так и не представился, то это его нисколько не красит и может заставить Публия, когда он над этим моментом задумается, начать придерживаться предубеждённого к нему отношения, с подозрением того в самых порицаемых обществом поступках. Он входит в доверие беспечным согражданам, представляясь им тем самым человеком, кого они в нём жаждут увидеть, – так его обаятельность убедительна для них, что они души начинают не чаять в нём, – и вскоре их всех ждёт совсем не то, на что они рассчитывали при знакомстве с ним.
И если, к примеру, на месте завороженного его обаянием оказывается простодушный и всему верующий гражданин, то он начинает видеть в нём для себя друга, для которого ему ничего не жалко, в том числе и тот кошель с деньгами, который он у него попросил подержать для сохранности до греческих календул. А вот если на месте того человека, кто должен будет обмануться на его счёт за собственный счёт окажется благочестивая и доверчивая ко всему матрона, особенно к таким мужественным лицам сограждан, как у этого незнакомого гражданина, то она, присовокупив к пониманию этого мужественного лица невероятно отзывчивого на чувства и словесные призывы быть единым целым гражданина свои сердечные потребности и нужды, то она легко зайдёт за все пределы благоразумия.
И даже страшно себе представить, как она отнесётся к вызовам своей природы, требующим от неё немедленно всему поверить из того, что этот гражданин, поклоняющийся каждому её вздоху, наговорил, и бросив всё, своего мужа, репутацию самой верной супруги, детей в конце концов, и можешь взять с собой лишь все драгоценности на долгую память о прошлом, пойти с ним на край света, – сама понимаешь, здесь нас даже в самый захудалый дом не пустят, – а для начала в одну из дорожных таверн, где он её будет ждать с тройкой лошадей.
Но до этих всех в чём-то неудачных и по большей части пагубных мыслей дело не доходит, а этот незнакомец, очень удачно для себя воспользовавшийся моментом отсутствия товарищей Публия, начинает завоёвывать его симпатии и благосклонность самым первейшим инструментом ловких на слова людей, демагогов – комплиментарным словом.
– Вижу проницательный ум. – Говорит незнакомец. И Публий ловит себя на мысли о том, что ему приятно слышать, когда люди отдают должное тому, что в нём присутствует и имеет место. И он, конечно, не будет спорить со столь очевидными вещами. И здесь Публий хотел было выразить признательность своему собеседнику, с кем его судьба, к обоюдному он думает удовольствию, свела за одним столом, но незнакомец вновь его опережает, проявив следующую инициативу – он перестаёт перекатывать в руке игральные кости и обращает внимание Публия на этот факт своим вопросом: «Как думаете, зачем в моей руке кости?».
Ну а Публий видит перед собой человека открытого и без всякой задней мысли, а это значит, что он под этим своим вопросом ничего сложного для его понимания не подразумевает. А раз так, то и ответ ему Публием будет однозначным. – Чтобы сыграть. – Делает, как сейчас выясняется, очень верное предположение Публий.
– Как смотрите на то, чтобы сыграть со мной? – задаётся вопросом неизвестный гражданин.
– Отчего бы и нет. – Говорит Публий. Здесь он, наконец, поднимает своё лицо, смотрит на сидящего напротив незнакомца, чьё лицо, как оказывается, находится в тени натянутого на его голову капюшона от плаща, и после некоторой заминки на проскочившее в один момент замешательство в виде догадки, – а не тот самый ли это человек, кто на рынке украл плащ? – задался вопросом Публий и ответив, что нет не похож и не он, добавляет. – Только предупреждаю. Я раньше никогда не играл.
– Вот как. – Удивляется незнакомец и как вроде начинает в себе сомневаться, заёрзав носом. Но тут же собравшись со своим мужеством, со словами: «Что ж, я предложил сыграть и давать теперь заднюю я не вправе, и я принимаю твой, новичок, любимец Фортуны, вызов», запускает в своей руке движение костей.
И так всё быстро завертелось в руках этого незнакомца перед глазами Публия, что он и не стал задумываться над правилами этой игры и хотя бы пререкаться насчёт права первого броска, который взял на себя незнакомец, подошедший к этому делу крайне серьёзно и пристрастно. Где он при приведении костей в своё вероятное положение по отношению к пространству, не ограничился одной их тряской в своих руках, а он перед самой их тряской поднёс свои руки, сжатые в кулаки, к своим устам и начал их заговаривать перешептываниями и вполне возможно, что заклинаниями наудачу, – ну смотрите, куски отбросов животных, только попробуйте не так как мне нужно выпасть, в миг затаю на вас злобу, и в мел раскрошу. После чего он начинает трясти свои руки, затем в один момент резко поднимает вверх до предела свои руки, фиксирует момент и с той же резкостью их до предела к столу опускает и в самом низу выпускает на стол кости.
И судя по дёрганию во всём своём виде незнакомца и его зверскому недовольству в вырвавшемся из него восклицании: «Да что б тебя!», то все эти его манипуляции с костями не принесли ему ничего из того, на что он рассчитывал. – Собака! Бить тебя некому! – За этим ещё немного злится на свой бросок незнакомец, затем он замечает за собой такое недостойное поведение, и взяв кости, кладёт их перед Публием.
– Твой бросок. – Говорит незнакомец. Ну а Публий в отличие от него с такой дрожью не подходит к этому делу, своему броску, а он после пару сбрасываний костей в руках выкладывает на стол такую завидную композицию, ещё называемой «Венерой», как уже запомнил Публий из игры предшествующих его здесь сидению игроков, что его противник только руками разводит в восхищении. И при этом он не злится, как от него уже ожидалось Публием, а он рад тому, что он выказал большую проницательность в деле признания Публием опасным для себя соперником.
И он в соответствии с этим своим убеждением и говорит. – А я что говорил. Новички все большие везунчики. – Здесь незнакомец делает небольшую паузу для перехода в другую тональность разговора и своего подхода к Публию, и затем обращается к нему. – Что ж, раз ты такой везунчик, то может тебе повезёт и в том, что я поспособствую решению того, что тебя больше всего волнует. – И только он это сказал, как Публий тут же заявляет. – Я хочу знать. – И больше ничего не говоря и не уточняя из того, что он хочет знать (а это может быть всё что угодно), привередливо так смотрит на незнакомца, кого за язык, в общем-то, не тянули, а раз уж теперь его поймали, то посмотрим, как он выкрутится из этого положения.
А незнакомец понятно, что расстроился слегка и растерялся от такой неожиданной для него расторопности и сноровки на выдумку Публия. Кто только с виду выглядел таким весь из себя малоподвижным на мысли и физику тела. А как только дошло до дела, то он начал по всем фронтам бить незнакомца, кто, всего вероятнее, совсем на другое рассчитывал – на леность и беспечность мысли Публия, из которого он всё до последнего сейчас вытянет, ярко и убедительно его заверив на себя положиться – я вон какой сильный и неприхотливый, и тебя запросто на себе до дома донесу, так что может на меня рассчитывать и до бесчувствия задних ног напиваться.
При этом не сразу понятно и ясно, что больше всего в этом ответе Публия так вогнало в осадок и ступор мысли незнакомца. Сам ответ, так быстро им сообразившийся, или его смысловая направленность, совершенно не сходящейся с планами незнакомца. Где он, видя молодой и беспечный вид Публия, по собственному разумению рассудил, что больше всего и в какую сторону влечёт столь молодого путника – в сторону доступного женского поведения. А тут всё не так как он рассчитывал на этого молодого человека, и это для него такая глубокая загадка. Отчего он решает пересмотреть все свои взгляды не только на этого молодого человека, но и на себя, человека злобного от природы, кто всегда полагался на силу своего разума в своих кулаках и больше, конечно, на слабость чужих голов, и как сейчас он убеждается, то этому приходит конец и нужно для себя искать более существенное применение.
– Что ж, почётно и приветствуется такое слышать в устах только что вставшего на взрослый путь молодого человека, – после некоторой заминки в себе и больше, конечно, в своих мыслях, заговорил незнакомец, – и раз ты желаешь знать, то чем могу, тем помогу. А начну я с самых основ нашего здесь нахождения, на бренной земле – с основ нашего права быть самим собой, права гражданина, на котором и была построена, стоит и властвует наша империя, которая в свою очередь результирует и регулирует нашу гражданскую жизнь. Латулл, принеси кувшин вина, смочить горло! – Орёт незнакомец в сторону кухни, делая такой резкий переход от высокого к сущему.
На что в ответ из другой комнаты раздаётся совсем не голос Латулла, а оттуда раздаётся нисколько Публию не знакомый голос, и он не просто раздаётся, а этот голос возмущается: «Азиний Галл! А нам?!», дающий понять Публию, кто перед ним сидит и как его зовут. А вот Азиний Галл приходит к совсем другому роду понимания, что он в ответ и высказывает тому, кто так на него дерзко рассчитывал. – В греческие календулы выпьешь за мой счёт! – орёт в ответ Азиний Галл, подмигивая Публию.
Публий в свою очередь не может стороной обойти такое проявление дружеского расположения в свою сторону со стороны Азиния, и он отвечает таким же подмигиванием в ответ. И буквально только он отмигнулся, как перед его глазами появился кувшин с вином, мигом доставленный сюда более чем расторопным Латуллом, решившим не тратить время за зря на разговоры, а сразу сообразив доставить к их столу требуемое.
– Вот это другое дело. – Удовлетворённо говорит Азиний, разливая вино по кружкам. После чего Азиний так вдохновенно замахивается в свою сторону кружкой, что у Публий и выхода другого нет, как со своей стороны продемонстрировать такую же резвость хватки, а затем и умение в один заход всё подчистую выпить из того, что в кружке было.
При этом как бы Публий не был сообразителен и умел в подражании Азинию, он всё же всё за ним повторять не успевает делать. И только было Публий перевёл дух после убойного глотка из кружки, как Азиний уже расположился в самом удобном для себя, рассказчика, положении и давай словом располагать к себе Публия.
– Что есть сила закона, на чём она зиждиться и крепится? – задал, скорей всего, риторический вопрос Азиний, чтобы ему было с чего заново начать свой рассказ. – Можешь, да и наверняка думаешь, что на самой силе и суровости поддержания права закона. – А вот такие взгляды на Публия Азинием, предполагающие собой его им некоторое знание, и очень ошибочное по мнению того же Публия, вгоняют его с открытым ртом изумление. А Азиний, явно удовлетворённый такой восприимчивостью своего слушателя к его рассказу и к нему, как великолепному оратору и рассказчику (без чего и самый удивительный и захватывающий рассказ звучал бы как скукота скушная), продолжил восполнять прорехи в знаниях Публия, раз он того сам от него просил.
– А сила закона в том состоит, что он отождествляет собой справедливость. Коя для каждого человека имеет сакральное значение и представление. Но это только одна суть понимания зрелости человека и значения необходимости существования для него законов, регулирующих его общественную жизнь. – Азиний во время своего рассказа не забывает прикладываться к кувшину. – А что есть законы сами по себе? – Вновь Азиний задаётся риторическим вопросом, на этот раз правда глядя не на Публия, а в глубину кувшина, держащегося им перед собой. Что, между прочим, куда как более философски и глубокомысленно выглядит, если бы он своим пронзительным взглядом, размытым большими мыслями и думами о гражданском долге гражданина, смотрел на Публия.
А так он как бы представлен и это отчётливо за ним замечает Публий, человеком с философской целью в жизни, где он смотрит вокруг себя и на вещи рядом с собой, представляющие собой этот мир, не кабы каким поверхностным взглядом, а он буквально зрит в самую суть вещей, в их глубину. А в виду того, что он никогда не забывает о том, что люди рядом с ним находящиеся, не всегда должно могут понять и уразуметь, что он делает, так в упор смотря на них или на вещи неодушевленные, то Азиний, предполагая за Публием такую же недалёкость взглядов на себя (а это подтверждает мысль Публия о том, что он его нисколько не знает) и некоторую предубеждённость против себя (а вот это есть), вот и решил представить свою философию мысли в такой открытости.
Где кувшин с вином в его руке и перед его лицом – это колодец наполненный истинами, а его одухотворённое лицо с таким пронзительным и целенаправленным взглядом, через горло кувшина устремившимся в самую глубину этого колодца истин, выражает его жажду знаний, которые он стремится зачерпнуть из этого колодца. И эта жажда знаний столь велика, что он прямо из горла кувшина начинает глубокими глотками черпать эти знания в себя. И это он делает не из эгоистических соображений – хочу один всё знать, а чтобы через некоторое время, как только внутри него эти питательные капли истины впитаются и станут частью него, поделиться ими с Публием, с таким потрясением и восторгом смотрящего на Азиния, кто так стремителен в деле впитывания в себе жизненных истин. Где сразу одна истина приходит на ум Публия: «В большой семье хлебалом не щёлкай». И Публий не может не восхититься умением Азиния продвигать посредством себя в соседние умы не только своё мировоззрение, но и мудрость житейских истин.
– А законы есть тот системный регулятор правовых отношений граждан, а сама законодательная база является становым хребтом государства. Что же касается самой власти, стоящей в центре внимания и во главе законодательства, функцией которой является поддержание существующего порядка со своей иерархической системой взаимоотношений и упорядочивания жизни, то тут вопрос не так-то прост. – И вот откуда спрашивается, всё это берётся в Азинии, этим своим невероятным для средних умов глубокомыслием подвергающего дисфункции и ввергающего Публия в ничтожность своего мысленного бытия. Хотя он об этом не спрашивается по причине хотя бы того, что этого некому сделать, а единственный, кто мог бы задаться этим вопросом – Публий, то он так сражён в своё небытие столь многоуровневой умственной составляющей Азиния, что прямо онемел весь в себе. И его только одно спасает от окончательного умственного спазма – его брошенный взгляд в сторону почти пустого кувшина, откуда черпались все эти глубокие истины и воззрения на мир Азиния.
А когда в полуприщур своих глаз, как это сейчас делает Публий, частично видишь истинную подоплёку некоторых вещей и недостижимых до этого момента твоему пониманию поступков людей, то это позволяет, окончательно не свихнувшись, не поразиться в своих умственных, а затем уже в гражданских правах, и остаться при своём уме и мыслях, и Публий оттого не будет задаваться всяко лишними вопросами.
Что же касается Азиния, уже с носом заглянувшего в глубину кувшина, крайне его удивившего тем, что на все его требования поделиться ещё каплями истин, он был глух, – он даже щелчком пальцев по его стенкам это проверил: как есть пуст и глух, – чему он не мог поверить и решил воочию убедиться в том, что это не обман его слуха, – тревожат часто меня голоса моих избирателей, заявляющих с чего-то, что как только я был избран в преторы, то в тот же момент оглох к их нуждам и чаяниям, – для чего и заглянул так глубоко в глубину кувшина.
И хотя капель истин он там не обнаружил, это не помешало ему обнаружить там куда как более глубинные вещи, о которых он, только слегка оторвав своё лицо от горла кувшина, которое вдруг его лицо притянуло к себе, решил сообщить Публию после того, как только он продышится. Для чего, собственно, он сперва и оторвал своё лицо.
– Ну а всякая власть зиждиться на тайных знаниях, – со своим хитрым прищуром глаз смотря сквозь Публия, говорит Азиний, с нескрываемым намёком на то, где также могут помещаться все эти тайные знания, наполняющие любую власть сакральностью и авторитетом, – но история этих знаний печальна для нынешних властителей. Даже память о них бесследно исчезла с умами последних настоящих мудрецов легендарно мифических времён, и сейчас, чтобы наполнить сакральным качеством даруемые божественным проведением и принимаемые властью законодательные акты, было решено поставить во главе всего понятие «Фидес», с его священным значением: слово чести, отражающее волю народа. И теперь точное следование фидесу и даёт силу закону. Но опять же остаётся открытым вопрос, что по своей сути есть фидес. – На этом моменте Азиний с таким многослойным значением в лице стал задумчиво выражаться, что Публию на него было трудно смотреть – он небезосновательно опасался за то, что Азиний сейчас так крепко приложится головой к горлу кувшина, что есть вся вероятность того, что он сумеет своей головой проскользнуть внутрь этого кувшина.
О чём видно сейчас и задумался Публий, с расчётливым выражением лица принявшись прикладывать свои имеющиеся на данный момент математические и геометрические знания к голове Азиния и к кувшину перед ним, куда может при стечении определённых обстоятельств поместиться голова Азиния, только с виду такая большая.
– Ни в коем расчётном случае она туда не поместится. – После некоторого бремени своих расчётов, пришёл к такому выводу Публий. – А вот в каком-нибудь непредсказуемом обычными обстоятельствами бытия человека случае, она вполне может туда войти, если её ещё смазать со всех сторон оливковым маслом и сзади надавить коленом ноги. Хотя нет. – Представив эту картину, рассудил Публий. – Тут без битья посуды не обойтись. – Сделал окончательный вывод Публий, соразмерив свои разумения с агрессивным и жестоким видом Азиния, кого с помощью одних словесных уговоров не уговоришь засунуть свою голову в кувшин.
А Азиний на всё это дело смотрит со своей стороны, рассказчика. В общем, он не задумывается над тем, какие его впереди ждут последствия и что насчёт него думали, будут думать, сейчас думают и в итоге надумали слушатели. На кого он плевать всегда хотел, когда он пребывает в таком воодушевлённом состоянии духа. И ему рот даже своей зевотой и уныло скучным лицом не заткнёшь. И если он взялся до слушателя довести свою мысль, то он это сделает, даже на все стремления его языка к невнятности изложения всего того, что ему поручают озвучить, а текущие сейчас из глубин и из поверхности его головы мысли, и не уразумеешь на самом деле из чего они проистекают, раз даже для самого Азиния они звучат в новизну и недосягаемо для его понимания.
И в виду всего этого сложного для себя восприятия той проистекающей из себя с помощью языка действительности, где Азиний сам офигивает при этом, задаваясь вопросом: «А это моя ли действительность?», Азиний, принявшись использовать те так иносказательно им упомянутые тайные писания на нерасшифрованном ещё языке легендарных богов (для слуха, непосвящённого в эти тайны малограмотного человека, звучит это как тарабарщина), начинает с каждым сказанным словом удаляться от понимания себя Публием. И лишь в самом конце своей запутанной речи Азиний, сумев собраться в себе, оторвавшись от горла кувшина, с такой притягательной силой на него действующего, сумел внятно себя выразить:
– И сейчас приняло значение истины лишь то, что на данный момент интеллектуально, актуально и целесообразно принимать за правило жизни. – На этом месте и моменте Азиний сфокусировал свой взгляд на Публии, затем с видимой трудностью оторвал от него свой взгляд, посмотрел в разверзнувшееся перед ним жерло того самого вулкана, который вызывает непреодолимую и сильнейшую жажду стремления к неизвестному в сознании людей, любящих жизнь и жить по полной (Азиний небезосновательно причислял себя к этим людям), и вдруг, резко перехватив горло кувшина рукой, подскочил с места и так быстро исчез с глаз долой Публия, что он и не понял, если бы заметил его исчезновение перед собой, а был ли здесь за столом ещё кто-то.
А не заметил Публий исчезновение Азиния потому, что и сам погрузился в глубокие мысли по следам разговоров Азиния. Правда не сразу, а толчком для далее им надуманного послужила ещё обнаруженная им запись на столе: «Тому, кто тут срёт: Берегись, прокляну! А если ты наплюешь на проклятие – пусть разгневанный Юпитер будет твоим врагом!». Где Публий несколько раз с большим упорством взгляде и придирчивостью в мыслях прочитал эту надпись, откинулся спиной к стене и принялся размышлять, прикрыв свои глаза для более чёткого разбора этой чьей-то глубокой мысли, не на пустом месте надуманной, а всего вероятней, что после глубокого раздумывания над проступками того скрытного пакостника, кто в себе свои пакости не то что бы не держит, а он их специально из себя выделяет по склонности своего сердца и характера к разным пакостям.
– Любой проступок, как некая причина, всегда ожидает на себя реакцию, а другими словами, следствие этого поступка. – Рассудил Публий, ещё держа перед своими глазами эту надпись с призывом возмездия к богам. И Публию даже очень понравилось то, как он рассуждает. И он на этом, раз у него так всё превосходно получается, не останавливается, пускаясь в дальнейшие размышления.
