скачать книгу бесплатно
*********
– Что там ещё случилось? – воскликнула Антиоха, очень вовремя спасённая Гением, спрятавшего её за свои плечи, от бывших ещё недавно борцов, а сейчас спринтеров (не иначе готовятся к олимпиаде), которые, не разбирая дороги, ломились с места побоища, по этому переулку, где и шли Гений и Антиоха.
– Видимо теория, вступив в контакт с реальностью, не выдержала противоречий и тем самым вызвала такое броуновское движение. – Слишком уж заумно ответил ей Гений.
Ну а что, можно было сказать в его оправдание, кроме разве того, что всё-таки военная служба налагает свою печать независимости понимания того, какие слова необходимо употреблять при разговоре с женским полом, совершенно не пылающей страстью ко всяким этим премудростям философской жизни, к которой стремилось большинство эфебов, в том числе и Гений. А ведь он, во время несения им военной службы, в виду отсутствия женского пола, испытывал крайнюю необходимость излить своё желание или будет лучше сказать (а то это «желание», слишком двояко звучит), найти для себя область преткновения его сил… Нет, опять не пойдёт (ну, а что поделать, когда мысли крутятся вокруг только одного), в общем, постараться обрести философский взгляд на жизнь.
Но, как оказалось, не всё так просто, и одного желания не желать или хотя бы переложить своё желание в другую плоскость, так сказать сублимировать, будет мало, для того чтобы решить эту насущную проблему. И ведь стоило только Гению обратить свой взор на учение семи великих мудрецов древности, как и здесь ему виделась своя неприкрытая правда его жизни, в которой каждое великое изречение мудреца, осмысливалось им в соответствии с его нервной ситуацией.
«Жизни конец наблюдай», – повторялось Солоном Афинским. Что, конечно, и с Гением случалось, но он уже не мог этого выдержать наедине с самим собой, отчего тут же откинул труды Солона подальше от себя. Возможно, тут существовал свой философский подтекст Гения, считавшего, что то, что даёт начало жизни, не должно носить такое конечное название. Так изречение: «Всё имеет свой конец и своё начало», для него было несомненно ближе, правда, опять не решало его проблемы возмужания.
«Мера важнее всего», – Клеобул говаривал Линдский и вместе с ним поговорка милетинца Питтака«Лишку ни в чём!», сразу же были отвергнуты Гением за их такую абстрактность мышления. Ну, а два из последних изречения: «Ни за кого не ручайся» – Фалеса Милетского и «Познай самого себя» – Хилона, и вовсе вывела из себя Гения (Да сколько уже можно познавать себя!) плюнувшего, как на свои иструженные руки, так и на этих многословов. Ну и вся эта словесная неопределённость, в конце концов, и подтолкнула его к собственноручному, тьфу, созданию философского труда, со своим взглядом на жизнь и девизом: «Без практики теория ничто».
Но судя по его первым практическим шагам в сторону обретения понимания с Антиохой, его учение было ещё слишком сыровато и что его девиз, скорее всего, смахивал на метод познания, чем на постулат. Что, в общем-то, для Антиохи, опиравшейся в своих действиях на другую, весьма авторитетную в женских кругах школу, где учителем была природа, не имело никакого значения, когда его такие близкие и красивые глаза, дополняли все эти пробелы в его словах и знаниях.
– Ну и пускай. – Взмахнув своими ресницами, Антигона, глядя на Гения, отмахнула все эти сторонние для них не значения.
– Я, кажется, нашёл свою точку опоры, с помощью которой я смогу перевернуть мир. – Глядя Антиохе в глаза, так и не убрав своей руки с её хрупкого плеча, проговорил Гений эту свою, а может не свою мысль. Что даёт нам основания предположить, что Гению всё же было ближе учение Архимеда, нежели Евклида, который был замечен в склонности переводить все свои действия только в одну плоскость.
Но это не важно, если связка слов в данном случае подходит только тебе. После чего он, видимо для того чтобы придать существенности сказанному, ещё больше облокотился на Антиоху, которая в свою очередь, услышав эту пространственную сказанность на свой счёт, под которой угадывалось очень перспективно много, даже немного воспылала восторженными (за такую предоставленную ей ответственность) чувствами к себе (К нему? Ещё спрашиваете. Хм.). Ну а вслед за этим, Антиоха почувствовала со стороны Гения, это слегка возросшее весовое давление на её плечи.
А ведь кто, кроме него знает, что там он увидел у неё в глазах, и кто, опять же кроме него знает, чего он теперь задумал, сделав возможно ошибочные для себя и для неё выводы, решив прямо сейчас, ни сходя с этого места, оперевшись на свою очень хрупкую точку опоры, переворачивать, как свой, так и, между прочим, и наш с вами мир.
Правда, судя по тому, что мы ещё стоим твёрдо на своих ногах, и ещё никуда в тартарары не улетели, то Гению, пока что не удалось перевернуть наш с вами мир, чего не скажешь про Антиоху, чей мир однозначно перевернулся. Ведь судя по её, не слишком устойчивому положению на ногах, из-за чего ей пришлось, прижавшись спиной облокотиться на колоннаду, и по её взору, который светился блеском лунных переливов радости, на которые её обрек Гений, выправивший своё косноязычие поцелуем, то её мир, как раз и перевернулся.
– Я всегда знала. – От этого лунного взгляда Антиохи, с её томным голосом, голова Гения начала постепенно закруживаться (прежде чем начинать переворачивать мир, проверь свой вестибулярный аппарат, а то глядишь, закружишься в вихре любви, которые всегда действуют в этих широтах, и не узнаешь где очнёшься), и он вместо того, чтобы внимательно её дослушать, вновь притянулся к её устам. Что с другой стороны очень даже разумно, и если ты в такой вечерней темноте боишься, что её слова затеряются в темноте, то просто необходимо, быть поближе к источнику образования слов, которые, можно сразу же срывать с этих уст и тут же проглатывать в себя.
– Чего ты знала? – последовал вопрос Гения, после того, как только он и Антиоха наговорились, таким требующим своего обоюдного смышления способом. Ну а Антиоха, как и все особы женского пола, в отличие от мужской части населения, существа более словоохотливые, и поэтому она была бы не прочь, ещё таким удобным способом пообщаться, когда как для Гения, требовалась несколько большая качественная высказанность, на которую он ещё не до конца обрёл своих прав. Так что он, испугавшись за свою несвоевременную несдержанность по отношению к ней, решил сделать этот дыхательный перерыв, дабы потоком свежего воздуха, обречь ясность мысли и скорее всего новых сил.
– А я уже и забыла. – Антиоха своим смехом скрыла своё, только ей известное знание чего-то очень важного, раз она решила таким смешливым способом прикрыть всё это.
– Да неужели. – Скрестив руки на груди, Гений встал напротив неё, в этой, требующей своего ответа стойке.
– Ужели. – Удар дубинкой по голове Гения сзади, послужил ему тем ответом, от которого он не сумел уклониться, и он, познав в полной мере его, рухнул в своё, только ему известное беспамятство.
– Нет. – Закричала Антиоха, бросившись к свалившемуся Гению.
– Да. – Отправив её ногой в нокаут, рассмеялся в ответ один из стоящих здесь дубинщиков, претворивших в жизнь свою философию жизни, где только дубинка в руках предопределяет твою правоту.
Глава 5
Во все времена, вне зависимости от самих времен, всех встречают свои одинаковые утренности
Для каждого просыпающегося утром, а не когда-нибудь после завтрака в четверг или даже обеда в понедельник, что уже есть одно из предположительных для хорошего подъёма условий, в зависимости от его положения, открывается свой, соответствующий его внутреннему состоянию, вид окружающего мира (Интерпретация слова «положение» варьируется, от вашего занимаемого места в обществе, до положения вашего тела в пространстве).
Ну а само тело, может, как опрятно возлежать на расстеленной кровати, так и в обратном порядке – завалиться куда-нибудь в самое пыльное и грязное место в доме, за диван. Ну а в некоторых особенных случаях, зависящих от степени неспокойности вашего характера, оно может заваляться в каком-нибудь хлеву вместе со свиньями, которые как оказывается, очень внимательны к своему собрату и дабы он не ощущал себя обойденным, со всех сторон поприжимались своими боками к нему, который, возможно, не в пример только что открывшего свои глаза засони, чувствует себя отлично.
Но ведь этот мир существует для каждого только через его призму видения, на которое как раз оказывает своё существенное давление, внутреннее состояние самого индивидуума, который, если себя чувствует отлично, то и видит мир цветным, но, а если уж серость поселилась в нём, то уж ничего не поделать и самые яркие краски окружающего мира, очень быстро поблекнут в его глазах.
Но такой характерный взгляд на окружающее, несёт в себе только лишь та человеческая свойственность, которая не отягощена своей занимаемой в структуре общества должностью. Тогда как, для имеющих не только просто глаза, но и осознанность своего важного места в обществе, открытие его глаз по утру, не есть просто механический процесс, позволяющий только видеть, но в этот же момент, вместе со всем этим, у него включается в работу его служебная обозримость, которая не должна ничего пропустить и дать оценку всему тому, что окажется в зоне его видимости.
Ну и, наверное, и говорить не надо о том, что чем выше ваше занимаемое в обществе положение, то тем и больше ожидающих вашего пробуждения забот, которые разгребаешь, разгребаешь, а они всё не уменьшаются, а только всё растут. Что даже иногда, некоторые особо заботливые о своём времени служаки, направляют свой взор на восток, где впитывая носом философию не-деяния, начинают таким же духом и вести себя на столь высоких, занимаемых ими должностях.
– Вот же, Аид! – первое, что воскликнул сквозь своё очнувшееся и оторвавшееся от лохани желчи просонье, архонт Демосфен. Чьё утреннее пространственное положение – вне его ложа, говорило о его весёлом характере, который вчера с помощью несколько приличных чарок вина, закрепив себя в нём, возобладал в Демосфене и уже после этого, не дал соскучиться всем тем, кому не удалось избежать встречи с ним. Ну а в конце дня, Демосфен, навеселившись и намотавшись за весь день, и пришёл в такое, ассиметричное своему поведению положение.
– Что за херня. – Демосфен, глядя на эту мерзкую рвотную жидкость в лохани, начал таким словесным образом приводить себя в чувство.
«Желчь вижу, а гордыню не вижу». – Демосфену вспомнились эти слова Антисфена сказанные Платону, из-за чего архонту Демосфену тут же захотелось раскроить об голову этого умника свою лохань, в которой он, кажется, тоже ничего похожего на гордыню не заметил. После чего архонт, устав любоваться этими, не слишком привлекательными видами лохани, перевёл свой, всё ещё мутный взгляд на ложе, находящееся в шаговой близости от него и, собравшись с силами, ползком, с большим трудом взобрался на него.
Которое к его удивлению или может быть к не удивлению, в общем, он сам ещё не разобрался в этом, вдруг оказалось пустым. Ну и спрашивается, как же ему реагировать на столь дерзкий поступок его супружницы, которая поклялась до скончания века согревать и оберегать своим телом его, правда, уже не столь симпатичные и упругие телеса, впрочем, кто бы говорил, корова жирная. Архонт мгновенно вскипел от злости, вспомнив, нет, не саму зажиревшую непривлекательность своей супруги, а то, что его ложе, благодаря этим габаритам его супруги, стало для них слишком тесно и что он в результате этих развалочных действий его супруги Клариссы, часто оказывался на полу.
– И значит. – Демосфен, посмотрев на лохань и на ложе, сопоставив факты, чуть не задохнулся от возмущения, которое пришло к нему вслед за его разгадкой того, что его могло привести к такому несоответствующему его высокому званию архонта – положению на грязном полу.
– У, корова. – Злобно сверкал глазами, изрыгая всякие язвительные слова, решивший всё же не удивляться, с удовольствием развалившийся на всём ложе архонт Демосфен, который частенько по утрам, после очень весело проведенных Дионисий, всегда был несколько более нервнее и невоздержан на свой, как все говорили, длинный язык.
– Вот, чёрт. – Рявкнул архонт и что-то вновь вспомнив, восклицательно дёрнулся. После чего, схватившись за больную голову, подскочил со своего места, переведя его из лежачего в сидячее (А ведь архонт, в своём этимологическом употреблении слова «чёрт», определенно опередил своё время, чему, скорее всего, послужило его вчерашнее пограничное состояние, позволившее ему заглянуть за пределы миров и разумного). А ведь надо заметить, что для архонта, это такое его больное положение после этих праздников Дионисий, уже вошло в привычку. И он уже не совсем мог чётко осознавать, отчего более болела его голова, то ли от его невоздержанности в питие, либо же от всех тех, сваливающихся на его голову проблем и неприятностей, которыми так полны все эти, связанные с Дионисом праздники.
Ну, так всё же, что послужило тому этимологическому новооткрытию архонта, который оставив свою голову в покое, принялся растирать, уже всю раскрасневшуюся от этих растираний шею (А ведь это не лампа Алладина, растерев которую, можно загадывать или лучше, как в данном случае отгадывать, те возникшие утренние загадки, которые, скорее всего, он сам себе и загадал) и, глядя, как оказывается на себя, а вернее сказать, на те обновки, в которые он оказался наряжен, попытался понять, что это такое. И хотя архонт уже давно числился в списках тех, кого ничем и никакой чужой людской слабостью не удивишь, он всё же частенько удивлялся над самим собой, совершенно не понимая, а на что он, не только в часы веселья способен, но и что он ещё может там отчебучить. Правда, эта надетая на него баранья шкура, являющаяся частью маскарадного наряда, одеваемая на праздники Дионисий, в общем-то, вполне гармонировала со всем тем, что происходило на этих праздниках, если бы архонту было на много меньше безответственных лет.
Но всё же, не это было причиной этого эмоционального невроза архонта, которому в такие напряженные для его головы минуты, открывается многого из того, что ему ещё вчера, в трезвом сознании было недоступным. А в накинутой на себя бараньей шкуре, архонт увидел для себя всю свою сермяжную правду, в которой он представал перед собой, не обелённым мудростью архонтом (внешняя его личина, известная всем), а таким же бараном, каким он был во все времена (внутренняя его сущность, известная ограниченному кругу родственных бараньих душ).
– Как же я посмотрю в глаза членам коллегии? – Сглотнув накопившееся у себя в горле, архонт снова вспотел, вспомнив все эти язвительные рожи, этих членов коллегии, где номинальным председателем числился он.
– Сволочи, будут опять за спиной шептаться, что фортуна не просто благоволит мне со жребием, позволяющим мне занимать эту должность третий год подряд, но и намекать на мою близость к комиссии по жеребьевке. Что, дескать, позволяет мне, войдя в сношения с фортуной, нужным образом выкинуть жребий в мою сторону. – Размышления архонта привели его к вспышке ярости, и если бы на нём не была накинута эта баранья шкура, то он бы очень больно исщипал себя, а так руно, приняло на себя весь этот иступленный гнев архонта. Но потом архонт, вспомнив, далеко не лучшее поведение других членов коллегии, которые, как он смутно, но всё же помнил, вели себя на празднике очень даже вызывающе, кичась своим, на этот раз пьяным положением. Что, между прочим, было ими использовано не только в полной мере, но и очень в личных целях. Так что, не предположительно вероятно, а само собой, разумеясь, сегодня на собрании коллегии, у него будет огромный повод посмеяться, прямо в эти помятые и побитые после праздников лица своих коллег.
– Ну чё, Молон, опять будешь молоть чушь о том, что в темноте перепутал ограду и напоролся на сук, который как все слышали, оказался рогами обманутого мужа, которыми он тебя и забодал. – Демосфен очень весело усмехнулся, представив своего товарища по коллегии Молона, чья вчерашняя разбитость физиономии тем бугаем, сегодня обязательно даст о себе знать, и будет светиться всеми цветами радуги. Что, конечно, никого из членов коллегии не оставит безучастным к нему и обязательно заставит обратиться к Молону с таким сочувственным словом.
– Это печать моего качества, говорящая о том, что я ещё что-то могу, в отличие от некоторых. – На что Молон, как самый молодой из коллегии, подчеркнув это, таким способом, обязательно решит ответно поддеть остальных.
– Ну, если размышлять о том, о чём всё это говорит. То, судя по тому, что твоё лицо раз за разом несёт на себе печати этих качеств, я могу сделать только один вывод. Что история учит человека тому, что человек ничему не учится из истории. – В ответ Молону, не может не поумничать, видимо очень сочувствующий софистам, непонятно каким образом зачесался тут среди этих почтенных мужей, этот явно гражданин только в первом поколении, архонт Гегель. От которого, очень уж насыщено попахивало варварством и который смотрел на всё окружающее, через призму собственного исторического контекста.
– Не учи учёного. – В одну короткую фразу затыкает рот Гегелю Молон, готовый, если что, заткнуть тому рот и своим относительно молодецким кулаком.
– Увидев явную закономерность в результатах серии испытаний, например, выпадение 10000 раз подряд одного и того же варианта из двух возможных, мы будем склонны считать, что испытания не являются случайными. – На сторону Гегеля встает Аминий, скорее всего, тоже состоящий в членах тайного ложа софистов, а может, даже и чего похлеще.
– Ты это на кого намекаешь? – Для Демосфена всякий разговор, завязанный на случае, не может не затронуть его, обвинённого в различных подтасовках голосований (Ну чего ещё говорить, на воре шапка горит) и он, конечно, не может пропустить мимо своих ушей это замечание Аминия, на которого, если он ещё не знает, у него уже есть свой многочисленный компромат.
– Я же не о том. – Аминий пошёл на попятную, испугавшись компромата, о наличии которого, он, конечно, догадывался, раз сам не раз давал повод для этого, частенько заглядывая к гетерам и давя с ними их ложе.
– А, о чём? – слишком суров обращенный на Аминия взгляд Демосфена, отчего тот тушуется и, разведя в сторону руки, признает неуместность своего высказывания и даже присутствия.
– А мне кажется, что 10000 подряд ударов судьбы, голова Молона не выдержит. – Высказанное, с очень серьезным видом Астифила, обращенное в сторону Молона замечание, заставила всех присутствующих на заседании коллегии архонтов, отбросив все свои дела, воззриться на Молоха и оценив его хлипкую физичность, дружным смехом вынести ему свой вердикт. Надо заметить, это было очень редким явлением в стенах этой высокопарной коллеги, где каждый из девяти членов составляющих эту коллегию, представлял свою лоббистскую группу, состоящую из желающих провести нужное решение в свою пользу. Из-за чего, наверное, и имели место, свои внутри коллегиальные разборки, где время от времени образовывались свои ситуативные альянсы одних против других. Так что можно было ответственно заявить, что единство мнения им только снилось.
– Вот чёрт. Коллегия. – Вновь воскликнул Демосфен, очнувшись от своих воспоминаний, которые напомнили ему о своих обязанностях. И он теперь уже прыскал не от смеха, а от стука молотков по его вискам, с помощью которых его сердце сообщало ему о своём треволнении, вызванным боязливыми предчувствиями, которые очень редко его подводят в эти полные разборов после праздничные дни. Теперь же Демосфен, схватился руками за свои виски, для того чтобы унять эту новую боль, которая перебивала все бывшие до этого приступы напоминаний о том веселье, за которое прямо сейчас, ему и приходиться расплачиваться по полной.
Правда, на этот раз, не смотря на близкую височную подсказку, Демосфен всё же не мог точно определить, отчего всё-таки у него больше болела голова, то ли вследствие проявленного им усердия, в плане всех его вчерашних злоупотреблений, то ли от всех этих сегодняшних предчувственных ожиданий. Которые, надо заметить, практически никогда не подводили, и чем веселее проходил праздник, тем больше последствий он приносил, и с которыми почему-то, незамедлительно требовалось разобраться. При этом, совершенно почему-то не учитывалось то, что архонты тоже люди, которым ничего человеческое не чуждо, и которым с утра, не то что нужно, а просто необходимо для нормальной работы мозга, как следует выспаться. Хотя, судя по тому, что в гости к Демосфену никто пока не торопится зайти, можно сделать предварительный вывод о том, что возможно на этот раз всё обошлось.
Демосфен, прислушавшись к окружающему и ничего не услышав, ободрённый этой мыслью, уже было хотел вновь прилечь или сходить попить воды, ну а ещё лучше заорать на тех, за кем закреплена эта обязанность поднести ему воды с похмелья, как шум в подворье, сначала лёгким дуновением встревоженной мысли приподнял волосы на его голове, ну а потом по мере возрастания, из-за своего приближения сюда к нему, заставил учащенно забиться сердце архонта, который решил для себя, что он слишком рано обрадовался. Что, в общем-то, было очень верно.
И действительно, ничего не обошлось, как желал того архонт, а просто секретарь, несущий на себе и в себе все эти административные обязанности всё обо всем знать и давать об этом знать, имевшим право на это первоочередное знание, сам можно сказать, вчера не обошёл стороной это празднество. Где одна красотка, воздействовав на секретаря своим очаровательным, завлекающим в дебри безнравственного без сознания взглядом и видом, в общем, таким целеустремленным способом, возымев над ним своё право, увлекла за собой в одно место, о котором сам секретарь, в виду беззаботного своего поведения там, старался не то что распространяться, а в некотором роде, забыть даже то, что в частичках его памяти всплыло вместе с перьями. Которые он теперь был вынужден вытаскивать из своих взлохмаченных волос и что всё вместе, только к самому утру, и позволило ему привести себя в надлежащий деловой вид, с коим он несколько запоздало, и приступил к исполнению своих обязанностей.
– Демосфен, это я. – Несколько упадническим голосом, заявил с порога, появившийся секретарь коллегии, чьё появление, по мере приближения его шагов, казалось уже неотвратимым, но всё же Демосфен до самого последнего шага верил в чудо, которое, как и следовало ожидать, не случилось. А тут ещё, это странное объявления себя секретарем, что, мол, это я, как будто архонт этого сам не видел, да плюс ко всему, такой мёртвый голос секретаря, что даже заставил сердце архонта сжаться. Отчего Демосфену даже стало до тошных позывов тошно, глядя на эту ненавистную рожу секретаря, который между тем, в своей типичной внешности, ничем особо противным не выделялся.
При этом почему-то, каждому из архонтов коллегии, он был нестерпимо противен, особенно, если стоило ему улыбнуться при встрече у порога в зал заседаний. Наверное, просто с его физиономией у всех у них ассоциировалась эта их тяжкая служба, протирать своими хитонами ступеньки зала заседаний. Ведь только стоило, по их, опять же единогласному мнению, заменить эту противную рожу секретаря на более привлекательную, то не пройдет и недели, как и эта рожа уже настолько осточертела всем, что хоть и не ходи туда.
Так что архонты, учтя эту логичность установок жизни, где им ничего нельзя поделать со своим неприятием обязанностей, которые несёт служба, а приятием прав, которые даёт отдых, и поэтому они больше перестали мудрить со сменами секретарей и, остановившись на последнем Фабулусе, так и постановили, что его более-менее противная рожа, так и быть, пусть занимается делопроизводством. Но тут вдруг, неожиданно для самого Демосфена, к нему пришло понимание того, что скорей всего, вкладывал в свою приветственную речь этот, однозначно беспринципный секретарь, возомнивший о себе не невесть что, а то, что он, вот сволочь такая, и есть сам Демосфен.
– На ко, выкуси. Демосфен, это я. – Метал молнии, правда, пока что про себя, всё же ещё сомневающийся в точной своей идентификации, всё ещё трясущийся с утра Демосфен. Который находясь в состоянии присутствия в себе паранойи, всё же сумел узреть в словах секретаря определенный подвох, с помощью которого, этот хитрый секретарь попытался оговорив его, оспорить это, от рождения принадлежащее ему… Нет, точно ему архонту и Демосфену принадлежащее имя.
Вот если бы вчера, этот секретарь, назвав себя Демосфеном, решился бы на такой дерзновенный шаг, то всего вероятней, у него был бы определенный шанс отстоять свою позицию перед валяющимся в грязи, вместе с такими же веселыми свиньями Демосфеном. Который к своему удивлению, в эти откровенные для него минуты, хоть и утратил возможность воспринимать человеческую речь, но зато начал понимать язык всяких животных и в особенности свиней, с кем он в тот момент и перехрюкивался.
Но увы, если всякая сволочь замышляет, то время, всё по своим местам и полочкам расставляет, не давая использовать своё время и место, оставляя свою судьбоносность на плечи всякого носителя своих плеч и головы на них. Так что секретарю, который может быть, даже ничего такого не замышлял, как вчера, так и сегодня, тем не менее, всё равно ничего не светит.
«Ничего не светит, а вот лоханью, ему бы не мешало зарядить». – Подумал Демосфен, начавший уже было сомневаться в своей именной принадлежности, а сомнения всё же, хоть и на мгновение, но появились в голове Демосфена ли? Ведь одежда на нём была не его, всё его тело, включая голову, проявляет, со своими революционными позывами, неуправляемость и т.д и т. п. В общем, надо будет как-нибудь на досуге, поразмыслить над этим волнительным вопросом.
Да и, наверное, супруга, случись ей делать выбор между ним, старым Демосфеном и молодым секретарем лже-Демосфеном, скорей всего бы, выбрала себе молодого.
«Убью, сволочь!». – Демосфен, аж, вскипел от этого предательства его (а его ли?) Клариссы. И с яростью, одновременно посмотрел на застывшего на месте секретаря и на эту лохань с желчью, которую было бы не плохо обрушить на голову этого Фабулуса.
«Нет, лучше схватить того за горло и воткнуть его головой в лохань, чтобы он так, в глубине помоев, насладился вкусом моей желчи». – Демосфен, углубившись в лохань, также углубился в свои мысли.
– А ты, Клариссу, разве не встретил? – Демосфен, немного придя в себя от этих мучительных действий, с видами утопления секретаря в лохани, своим вопросом пытается найти зацепки в этой любовной связи между секретарем и Клариссой, в которой он теперь совершенно не сомневался.
– Нет. –Удивившись этому вопросу Демосфена, секретарь, имеющий что другое сказать, начал с этого отрицания.
«Лжёт!». – Заорав про себя, затрясся от осознания своей такой проницательности Демосфен, заметив изменение лицевых гримас на лице секретаря. Ну а эти гримасы, теперь по его умозрению, выдавали в нём не недоумение, а как раз желание скрыть от него всю правду о своих шашнях с этой паскудой Клариссой.
– Ну, тогда, зачем пришёл? – следует вопрос Демосфена, который сам обалдевает от своего умения стратегически мыслить и задавать интригующие вопросы (а чего ему сюда приходить, если только не для Клариссы). Отчего он, воодушевленный сам собой, тут же решает в скором времени выдвинуть свою кандидатуру на должность стратега. На что секретарь, ещё больше удивившись такому направлению разговора, всё-таки списывает это на остаточность вчерашнего злоупотребления, и дабы больше не тратить за зря время, начинает оглушать своими новостями, этого будущего в своих мыслях стратега.
– Демосфен. – С этого именного вступления, начал свою речь секретарь, чем заставил самого Демосфена, ожидающего новых клеветнических заявлений, навострить уши и сжать кулаки. Но секретарь больше не стал утверждать того, что он Демосфен и сам того не ведая, сохранил в целости свою голову.
– Случилось страшное. – Начал секретарь, но Демосфен, почувствовав в себе, в так сказать неоспариваемым своем «я» уверенность, решил перебить секретаря, вставив слышанную им где-то рифмическое дополнение к этим словам: «Матери кровь пролил». Улыбаясь одними глазами, Демосфен не сводил своего взгляда с секретаря, который между тем, проявил дерзость и, не оценив эту его шутку, не скрыл своей недовольной гримасы, ставшей невольным ответом на то, что его перебивают. После чего, видимо специально, подобрал самую душещипательную новость, и обрушил её на голову Демосфена.
Видимо, таким образом, секретарь явно рассчитывал на то, чтобы Демосфен, не только потеряет дар речи, но и не сможет, так удачно рифмовать свои словесные ответы. Хотя, возможно и для того, чтобы его прямо тут на кровати, хватил апокалипсический удар (в чём виделись происки его политических противников), от которого он бы не смог оправиться, а этот секретарь, пока он даже ещё не остыл, смог бы, заняв его тёплое местечко рядом с Клариссой, вдоволь посмеяться над ним (в чём уже виделись происки ревностной паранойи Демосфена).
– Убийство. – Ограничившийся только одним этим словом, ошарашил Демосфена секретарь, который с огромным вниманием принялся наблюдать за соответствующей сообщению реакцией Демосфена, который надо признать, сначала было схватился за сердце, но затем, видимо, его мнительность насчёт секретаря и этих его желаний насчёт утех с Клариссой, сделали своё дело и, мобилизовав силы Демосфена, не дала случиться страшному, его кровоизлияния в мозг. После чего, Демосфен, собравшись с силами, изрёк свой вопрос:
– Кто?
Чем, правда, ещё не совсем непонятно чем, своим вопросом или своим не падением в обморок от апокалипсического удара, на который, по мнению Демосфена, так рассчитывали его политические противники, в общем, чем-то одним из этих предположений или всем вместе взятым, очень удивил секретаря. Который, дабы прийти к пониманию ответа на этот вопрос, почесал свой затылок, что-то там посоображав и выдал свою версию видения ситуации:
– Наверное, тот, кому спокойно не живётся.
Чем, уже теперь Демосфена, привёл в полное непонимание того, чего это секретарь тут несёт. Но потом Демосфен, решив снизойти до недоуровня умственного развития секретаря, более обстоятельно, с уточнениями задал новый вопрос:
– Ты мне скажи, дурья твоя башка (это замечание, Демосфену, любящему всякие колкости, даже очень понравилось), что конкретно случилось?
На что секретарь, особенно за эту дурью башку, был очень признателен Демосфену, которого он незамедлительно про себя, послал в такие дальние и одновременно близкие области тёмного знания, где перемазавшись этими знаниями, не захочется ничего больше знать и не знать. Ну а после этого посыла, секретарь, несколько удовлетворившись своей местью, вернувшись к действительности, решил-таки вразумить эту, уже, по его мнению, дурную Демосфенова башку.
– В районе частного сектора, был обнаружен труп со следами насильственной смерти. По мнению патологоанатома, смерть наступила в полночь, в результате проникающего ранения в грудь. Также рядом с телом жмурика, было обнаружено послание. – Секретарь на одном дыхании, выдав этот блок информации замолчал, для того чтобы наполнить свои лёгкие кислородом и за одно понаблюдать за реакцией Демосфена. На что тот, изумленно глядя на секретаря, хлопал глазами и тоже неограниченно, сверх нормы хапал, пока ещё общественный кислород (его предложение взимать форос с лиц посещающих заповедные места, с их повышенным содержанием чистого воздуха, пока что не нашло достаточной поддержки в обществе).
А как Демосфену не изумиться, когда в его уши вливают столько незнакомых для него слов, где при этом совершенно нельзя подать своего недоуменного виду перед этим недостойным лицом секретаря, в котором явно читается, что ты не понимаешь и половины из всего сказанного (знает гад, что он ни черта не понял и теперь очень скрытно ухмыляется.). «Жмурик, это понятно, что какое-то насекомое, но вот что это за патолог такой, да ещё к тому же анатом, а почему бы не ботаник? Хе-хе. Да уж, только от одного самого звучания этих слов, уже голова идёт кругом. Вот почему я, так не люблю весь этот сухой язык официальных сообщений, в которых ни хрена не поймешь», – размышлял про себя Демосфен, глядя на секретаря. А между тем, он обязан всё проанализировать, дать своё заключение и решить этот вопрос.
– Ну и что ты на всё это думаешь? – Настоящий государственный деятель, чем и отличается от всякого, не отягощенного обязанностями лица, так это тем, что он во всех, даже самых тупиковых случаях, найдёт, что сказать в ответ, даже на самую не проходимую тупость, что и продемонстрировал Демосфен, не раз замеченный якшающимся с демагогами.
– Что без вашего выдающегося ума, будет трудно разобраться. – Ответ секретаря, хоть и польстил Демосфену, но, тем не менее, не смог затуманить его разум, обнаруживший в его с этими демагогическими приемами ответе, скрытое желание секретаря стать в один строй с самыми прославленными мужами Эллады, первым среди которых, по своему праву, считал себя Демосфен.
– Не нравится мне всё это. – Демосфен, наконец-то, ощутив силы, встал со своего ложа и, сделав пару задумчивых шагов, остановившись напротив секретаря, выдал ему эту сакраментальную фразу.
«Ну, а то». –Так и читался ответ на лице секретаря внимающего Демосфену.
– Говорят, что это мог быть Гермафродит. – Обалдев, от немыслимости этого заявления Фабулуса, Демосфен чуть снова не грохнулся с ног назад в кровать.
– Перестань, нести чушь. – Заорал на него архонт. – Гермафродиты не существуют, это всё миф. – Брызгая слюной, весь зашёлся Демосфен, для которого новое появление этого серийного убийцы, которого все почему-то звали Гермафродитом, и о котором уже не было слышно почти год, было вызовом ему, как должностному лицу, отвечавшему за спокойствие всего полиса и значит, всяким Гермафродитам тут было не место, хотя бы на время, пока он занимает эту ответственную должность (этот Гермафродит, из-за своей очередности появления, именно в празднования Дионисий, и был за это прозван серийным убийцей).
Говорят, опять же по слухам кого-то там, кому опять же, кто-то там нашептал по секрету на ухо, ну, в общем, из источников очень заслуживающих соответствующей ему веры, он, тот, кто это рассказывал, как-то случайно где-то в подворотне, при лунном свете увидел этого Гермафродита, и что тот хоть и находился в несколько незримой темноте, но зуб даю, определенно нёс в себе видимую двоякость, отражая одновременно в себе мужское и женское «я». Что, по мнению Демосфена, есть немыслимая глупость, которая опровергается уже тем, что всякий праздник Дионисий, несёт для каждого своего участника уже свою, вызванную злоупотреблениями двоякость его видения окружающего. Так что, все ссылки на этих провидцев, однозначно несут в себе неопровержимую и доказательную им глупость.
А ведь при этом народные мифотворцы не спят, и вот уже в народ запущен свой миф о новом герое Гермафродите, который раз в год, в самую лунную ночь Дионисий, незримо наблюдает за тем, как веселятся и ведут себя современные хозяева жизни и, уследив за кем-нибудь из них, его чрезмерность жизненного поведения и сил, возьмёт и где-нибудь в укромном уголке, непременно его подкарауливает, где и наносит свой, обрывающий эту чрезмерность удар.
– Но его же видели. – Секретарь своим упорством, а не даже смыслом своих герма-предположений, ещё больше бесит Демосфена.
– А вот это, ты видел. – Показав кулак секретарю, Демосфен на время сумел сбить того с этой, такой не соответствующей такому сложному времени не своевременной мысли.
– Кто этот твой Гермафродит. Германец что ли? – заявил грозно Демосфен, который, конечно же, вместо слов, лучше и с огромным удовольствием дал бы Фабулусу кулаком в лоб, тем самым поставив на этом разговоре свою очень жирную и беспамятную точку. Но эта, вновь всплывшая на поверхность тема, про этого посланника самого Аида Гермафродита, по заявлениям верующих в него всякого отребья и черни, несущего в мир отмщение за всех обездоленных, униженных и оскорбленных, всё-таки требовала своего обстоятельного разговора, раз даже умеющие не только слушать, но и писать, были склонны этому верить (– Нам не нужны такие герои, – орал на собраниях Демосфен. – Какие времена, такие и герои. – Отвечал ему молчаливый глас метеков и бедствующих сограждан).
– Заруби себе на носу, я два раза не буду повторять. – Пространно заявил Демосфен, уперевшись своим взглядом в физиономию секретаря, где он таким намёкливым способом указывал на длинный нос Фабулуса, который, по мнению каждого архонта из коллегии, тот вечно его сует туда, куда не следует. И хотя каждый из архонтов имел у себя в наличии этот предмет гордости, свой выдающийся профильный нос, который служа им указателем по жизни, взирал на мир с высоты своего служебного полета, тем не менее, длиннющий нос Фабулуса, можно сказать, своим несоразмерным с его занимаемым положением размером, не только затмевал всю замечательность на их лицах, но и вносил сумятицу в голову тех граждан, которые делали свои умозаключения и суждения на основании внешних фактов. Что не раз уже приводило к большим недоразумениям, когда этого длинноносого Фабулуса принимали за куда важную персону, чем было на самом деле.
Что же касается этого памятливого для секретаря разглагольствования Демосфена, начало которого, с этими два раза не буду повторять, для секретаря было столь, прямо до истертых дыр в его памяти знакомо, ведь он его, наверное, слышал раз уж сто, то и нечего его винить в том, что он и подошёл к этому слушанью, со всем глубоким вниманием лишь только к себе.
– Я скажу так, некоторые из лиц склонных к сожалениям. Ты, наверное, догадываешься о ком это я? – Демосфен пристально посмотрел на секретаря, где в нём обнаружил требуемое глубокомыслие и выражение задумчивости на лице, отчего пришёл к выводу, что тот, скорее всего, мысленно перебирает список этих проклятых лиц и, Демосфен, удовлетворившись увиденным, продолжил:
– Они, подобными, не то что мифами, а сказками, подготавливает почву, так сказать, готовят к открытию для себя окна возможностей, этот телепортал, где всякое желаемое, можно будет выдать за действительное и тем самым добиться для себя привилегированного положения.
Демосфен, как и всякий успешный и значимый, как минимум для себя политик, умел заглядывать в будущее, так что наличие в его обиходе таких заумных слов, как «телепортал», не должно никого смущать. Этим, наверное, и объясняется тот факт, что многих выдающихся политических деятелей и в особенности политэкономистов, недооцененных при их жизни, но очень, невзирая на запущенную подобными деятелями присказку: «О мёртвых, либо хорошо, либо ничего», с большой матерной буквы оцененных после неё, совершенно не понимают их современники, для которых эти все их словесные мудрствования даже кажутся каким-то бредом. «Чё он опять там нахер наплёл». – Даже самые верные соратники, зачастую не находили хоть какой-то толики разумности в высказываниях своего премьер-видного единомышленника, который в очередной раз так загнул, что, наверное, и сам ничего не понял из того, что сказал.
Когда как на самом деле, они просто умеют заглядывать в будущее и, вытаскивая оттуда повседневные для будущего слова, определенно забываясь от этого успеха, так совсем несвоевременно используют их. И из-за этого порочного круга, так и нет пророка в своем отечестве. Так что, можно сказать, что Демосфен определенно видел то, о чём говорил и, зная обиходную мудрость «всему своё время», пытался предотвратить физическое появление или материализацию всех этих пользовательских, нестерпимых для не достигших уровня понимания всего этого толерантного состояния души слов.
– Всё это политика, так что запомни. Нет никакого Гермафродита и точка. – Взгляд Демосфена всё столь же грозен, на что секретарь, умудрённый опытом, не спешит что-то отвечать, чего от него собственно не требуется, и только покачивая головой, всё также смотрит вглубь себя.
– Говоришь, рядом с ним было обнаружено послание? – закончив первую мысль, перевёл тему разговора Демосфен, который всё-таки что-то для себя понял, из всего до этого сказанного секретарем. Который, между тем, гад такой, не удосуживается отвечать, как того следовало, а теперь только лишь кивает в ответ.
– Ну и что за послание? – Демосфен просто поражается, почему ему ещё приходиться дополнять свой вопрос, который уже в себе подразумевал это дополнение. На что секретарь, теперь уже не смог ограничиться просто киванием, да и Морзе, даже ещё не был в перспективах, так что ему не оставалось ничего другого делать, как раскрыв рот, выдать требуемую информацию.
– Что я понял, прекрасно. Чего не понял, наверное, тоже. – Выданное секретарем вслух, вновь заставило Демосфена удивившись, сдавить складки на лбу, что надо заметить, ведёт к преждевременному появлению лобовых морщин (что поделать, такова участь всех думающих людей, которые в своих складках лба, несут в мир огромный груз мудрости).
– Мудрёно. – Только и нашёлся, что ответить Демосфен на это.
– А-га и несколько даже длинновато. – Секретарь всё-таки, несколько бестактен, раз забежав вперед батьки, уже начинает анализировать эту надпись. Что, конечно, не могло пройти мимо ушей Демосфена, чей взгляд наполнился суровостью, но внезапная возникшая в его голове мысль, вдруг разогнала эти сгущающиеся над головой секретаря тучи и Демосфен, как все великие мужи Эллады, обладавший большой рассеянностью, дабы не забыть эту озарившую его мысль, сразу же выдал её в свет.
