скачать книгу бесплатно
– Второзаконие, глава двадцать вторая, – кивнул отец Александр.
– Верно, – похвалил Палёв. – И согласитесь, на эти предписания уже давно никто не обращает внимания. Но это в быту. И в более возвышенных вопросах то же положение, поэтому необходима реформа, чтобы отбросить лишнее, инородное… иначе жизнь сама отбросит, а церковь окажется… в невыгодном свете. Надо хотя бы усовершенствовать христианство.
– Свят, свят, свят! Побойтесь Бога…
– Бога? Уж Бога-то не втягивайте.
К ним подошел другой официант и спросил заказ.
– Мы уже заказали, – отец Александр показал два пальца, – эллиника кафе.
Слуга комфорта поклонился и исчез.
Тут же принесли кофе с необычайной помпезностью на двух блюдцах под каждой чашкой, с двумя сахарницами и салфетками.
Но отцу Александру было не до кофе:
– Это ж надо на такое посягнуть: «усовершенствовать христианство»! Нам, грешным, сначала самим надо до него усовершенствоваться. Церковь и так претерпела столько. Ее надо укреплять, а вы подрываете, подкоп ведете!
– Эко вы, повернули. Неужели ремонт – это подкоп? Побелить, перестелить полы – это укрепить дом, а не расшатать.
– Одумайтесь, Аввакум! Плачет по вас анафема!
– Н-у-у, испугали леща потопом! – отпил ядрёного напитку Палёв. – Кто же за правду пострадать не ищет? Льва Николаевича анафема не взяла, весь мир его читает, про анафему мало кто знает, и потомки его процветают.
– Взяла, взяла исполина слова, и вас достанет, – обжегся кофием отец Александр.
– Как же она его взяла, разрешите полюбопытствовать?
– Немцы его могилу разоряли. И душа без покаяния скитается.
– Ну-у-у… Бедный Лев Николаевич: церковь отлучила, шведы премии не дали, да он и сам отказался, немцы могилу осквернили. А он в косоворотке босой по земле по тульской ходил, которую он то от англо-турок защищал, то плугом пахал. Смелый был человек: и масонов описал, не побоялся, и от анафемы несварением не занемог. Истинно русский, былинный богатырь! Геракл! Отец тринадцати детей! Домолюб! И все против него. Как против нашего горемычного народа.
Едва кофе был выпит, как второй официант принес еще по чашке. Изумление, переползающее в гримасу зубной боли, исказило его лицо, когда он увидел, что продублировал заказ. Отец Александр смилостивился над ним и махнул рукой: давай, мол, твой кофе, что и стало тому анестезией. Он убрал пустые чашки и подал дымящийся кофе по второму кругу.
– Ваше великодушие может стоить мне бессонной ночи, – отодвинул свою порцию Георгий Дмитриевич.
– А по-вашему, великодушие не стоит бессонной ночи? – отец Александр перекрестился и отпил глоток.
– Что ж. Одна лишняя. Значит, быть гостю.
– Ну, откуда здесь, в логове крестоносцев, может взяться гость? – удивился отец Александр, но не успел он договорить, как на террасу поднялась Елена Гречаная. Она была в белом брючном костюме, с белой сумочкой на золотой цепочке подмышкой и прелестным белым кружевным зонтиком в руке. Золоченый наконечник его рассылал вспышки на солнце, как маяк огни.
Палёв заметил ее первым:
– Кажется, это будет гостья, – и встал ей навстречу. – А кофе вас уже ждет.
Отец Александр развел руками.
Елена закрыла зонтик и, цокнув им о мраморный пол, поставила у спинки стула Палёва. От звука этого, короткого и пронзительного, жар бросился ему в лицо – стрела Купидона приняла на сей раз форму белого кружевного зонтика с золоченым сверкающим наконечником.
14
Теперь они сидели за столиком втроём.
– Рад вас видеть в свободном полете, – хотя Палёву просто приятно было видеть Елену, – а не птичкой певчей в золотой клетке.
– Иногда и меня тянет ступить на твердую сушу, а не на шаткую скорлупу палубы… Ведь мы – такая хрупкая посудина, водный велосипед с мотором…
– Но обслуживающему и техническому персоналу, – заметил отец Александр, – по-моему, это не разрешается.
– Почему же, – возразила Елена, – у них свои смены, только все более жестко.
– Именно! Более жестко! – подхватил батюшка. – Я заметил, какая у вас жесткая классовая лестница наций на судне!
– На судне? Да оно всего лишь миниотражение того, что творится в мире, – невесело улыбнулась Елена Гречаная.
– Да, да, да! Вероятно, вы правы! Одного не понимаю, какое место в этой пирамиде отвели нам? Русское присутствие не входит в их планы. Будто нас вовсе нет на глобусе.
– Отчего ж, – усмехнулась Елена Гречаная, – гармонь поет, оттого что наше место нам пробил Дягилев, Анна Павлова. Это популярности их гастролей мы обязаны репутацией мировой балетной державы и… нас выписали из Российской империи. Правда, окажись среди нас Анна Павлова, ее бы вымели помелом: высокое искусство здесь бельмо на глазу.
– А знаете ли вы, – тряхнул своим театральным прошлым отец Александр, – что Дягилев со всеми Петрушками и «Зеркалом Розы» на средства последнего императора существовал… большого мецената Кшесинской? Без императорской щедрости деятельность Дягилева была убыточной.
– Так значит не Дягилев, а монарх уготовил нам местечко. Эдакое наименьшее зло. Семью прокормить можно.
– И большая у вас семья? – участливо спросил Палёв.
– Мама. Больная. Но у других, из кордебалета, старым и малым не на кого больше рассчитывать.
Помолчали. А после кофепития отправились пройтись по пирсу, к форту Святого Николы, туда, куда когда-то одной ступней опирался чудо-колосс. Пригревало солнышко, и чистая вода мягко плескалась о камни, призывая окунуться.
– Ей Богу, заплыл бы! – сокрушался Георгий Дмитриевич. – Да купальным костюмом не вооружился. Наше плавание – это не путь на Афон, а путешествие из зимы в лето. Вылетел из Питера, было минус тридцать, в Венеции – минус три, а тут, три дня спустя, плюс тринадцать.
По пирсу, меж глыб и камней ходили диво-коты, упитанные, ухоженные, ласковые. Какой-то человек приносил им сухой корм, они аккуратно ели, затем в ленивой неге растягивались на теплых камнях или прямо на асфальте, предаваясь своим кошачьим сновидениям. Сухощавая дама, устроившись на валунах с этюдником, рисовала их маслом на фоне морских красот. За спиной у нее развевался длинный газовый шарф, и сама она составляла часть аквамаринового пейзажа, писать который, включив ее в композицию, нужен был другой художник.
– А вы что, держите путь на Афон? – поинтересовалась Елена.
– Да, на Афон. В Салонике сойдем и дальше автобусом, – умиляясь этой кошачьей идиллии, ответствовал отец Александр. – А в Москве бездомные коты на морозе… сам видел, прям как мамонты, замерзнут и хвост торчком.
Елена взяла между пальцев крестик на груди и стала вертеть им:
– А зачем вы едете на этот полуостров? Туда ведь просто так никого не пускают, даже вашего брата мужского племени. А женскому в этот уголок земного шара и вовсе путь заказан.
– Не только в этот, – развел руками Георгий Дмитриевич, – и на Северном Афоне, Валааме, на иные островки слабый пол тоже не допускают.
– Что поделаешь, – трижды согласно кивнул бородой отец Александр, – женщина должна искупать грех прародительницы Евы.
– Ну, знаете, – тихо взорвалась Елена, – я туда не очень-то и стремлюсь. Хотя Флобер говорил, будь на земле хоть один крохотный островок, куда ему запретили бы въезд, он потратил бы жизнь на то, чтобы туда попасть.
– А сам всю жизнь просидел в кабинете, – дорисовал картину Палёв.
– Нет, я не стремлюсь, – повторила Елена, сдерживая мятеж, – с меня хватит и того, что моя тезка из Трои там побывала… или, по крайней мере, ей это не возбранялось. Как и любой последней рабыне античности. А сейчас и первой леди путь заказан. И мать Терезу Калькутскую не пустили бы.
– Нет, нет, Афон необходим, – увещевал ее отец Александр, – хорошо, что баб туда не пускают: помолиться можно в тиши, подальше от искушений.
– Тогда и нам предоставьте такой райский уголок молиться, не подвергаясь мужской деспотии.
– У вас уже это было, – заметил, будто уличил Елену в чем-то отец Александр, – на Лесбосе и у амазонок. А чем кончилось? Женщину надо разбавлять, как спирт водой.
Елена с сомнением покачала головой, но вопрос закрыла:
– Ничего, всё течёт, всё изменяется. Ничто не вечно под луной.
«Эль Сол» трубил, созывая свое стадо. Наша троица последней поднялась по мостику, и моряки втащили мостик на борт.
15
Как ни хорохорились музыканты, в какие попугайские не рядились пиджаки с блестящими лацканами, вид у них был замученный, изможденный – нездоровый вид. Они, верно, должны были ненавидеть свои инструменты: скрипки, саксофоны, литавры, превратившиеся в инструменты пытки. А ну-ка попробуй быть приложением к саксофону, – мехами, дующими в него, приспособлением для нажатия кнопок. Ты возненавидишь его, и вдвойне страшна эта ненависть оттого, что раньше ты любил инструмент, так любил, что отдавал ему все свое время, чтобы овладеть им… а вышло, он овладел тобой, сделал ниточкой, которая должна дернуться, чтобы он издал дурной, приевшийся звук, еще способный кого-то развлекать. Неужели для того, чтобы одни развлекались, другие непременно должны страдать?
Георгию Дмитриевичу было совсем не весело от разрезвившегося не в меру кафешантана. Ветеранка… как же звали ее? Катя? Света? какая разница?… разбежалась и лихо бросилась на колени полудремлющего туриста, этакого стареющего теленка, замершего над соломинкой, опущенной в стакан апельсинового сока. Разве мог он ожидать, что его выволокут на просценок, станут раздевать и полураздетым кружить нале-направо крашеные девицы в пестрых, дешевых оборках? А он будет ошарашенно насвистывать, чтобы не выдать своего смущения и отвраще ния?
Да полно, отвращения ли? Может, он счастлив и год будет вспоминать, как его кружили да щекотали табором! Это отцу Александру все кажется богомерзким, хорошо, что он сидит не в первом ряду, а то что было бы, если бы да эта девица плюхнулась на колени к нему? Он и посидел-то всего минут десять и вышел, ругая про себя никудышнюю постановку и вздыхая о том, что советская клубная деятельность, намного более квалифицированная, чем этот балаган, была прикрыта, масссовики-затейники ушли в киоскёры, зато здесь киоскёры, поди ж ты, выбились в массовиков и делают их дело, как бы делал сапоги пирожник.
И Григорию Дмитриевичу все это тоже было не по душе – из-за Елены. В этом пошлом плывущем балагане что делала она?
Елена вышла на сцену, преображенную прожекторами в тропический оазис, в платье из зеленых блесток и таких же длинных перчатках и запела песню по-португальски в тон платью и освещению. Ее положение было менее выгодным, чем у музыкантов: они могли спрятать свой инструмент в футляр и задвинуть в угол, а она – нет. Она сама была инструментом. И звучал он, будто пять лет с него не вытирали пыли. Только отчаянно, как хвост русалки, пойманной в сети, искрилось зеленое золото платья.
– По-русски! Русскую песню! – изо всей мочи захлопал в ладоши Георгий Дмитриевич, едва она допела. – Русскую!!!
На него зашикали, да уже и выбежал кордебалет в невероятных перьях и опахалах.
Георгий Дмитриевич покинул зал. К нему подскочил конферансье и подобострастно по-английски и прочих языках из пятерки протараторил, что если мистеру угодно русских песен, то ему споют, не проблема, музыканты русские, но только не на концерте и не после, а во время ти-тайма – чая на полдник.
– Добро, добро, – кивнул Георгий Дмитриевич, лишь бы избавиться поскорее от этой навязчивой услужливости и пяти, для него мертвых, языков. Он еще в самолете обратил внимание: объявления делают по-английски и по-итальянски, а по-русски нет, хотя самолет летит из Северной столицы. А здесь, на планете «Эль Сол», это на первый взгляд безобидное и угодливое дублирование на пяти языках, предстало в ином свете. С одной стороны, подумаешь, какая разница: первый, второй… – нельзя же на всех говорить первыми, но с другой – подумаешь, подумаешь, а что если теплоход потерпит крушение – от этого никто ведь не застрахован, пойдет ко дну, кому в первую голову дадут инструкции к посадке в спасательные шлюпки? Тем, чья жизнь самая ценная. Подданным Соединенного Королевства. Вот уж где мал золотник, да дорог: мал островок, да в цене высок. Островитян мало, но в каких уж они тельняшках – своими руками никогда картошку из огня таскать не станут, зато потом охотники до всякой картошки о-го-го какие. Подражают им и жители их самой большой колонии Соединенные Штаты. Они тоже спасутся, а остальные… – это уж дело рук самих утопающих.
Георгий Дмитриевич вышел на прогулочную палубу – на него обрушилось небо. Звезды взошли крупные, хоть в пригоршню собирай вместе с единственной спелой красной – в созвездии Альдебарана. Небо жило своей тайной жизнью, вне времени совершалось его космическое кровообращение, зарождались и умирали звезды, оставляя после себя туманности.
Палёв решил подняться на верхнюю палубу в наивно-озорной надежде приблизиться к небосводу. Он пошел внутренним путем, через салоны, по лестницам-трапам «Эль Сола». Во всех уютных уголках расположился турист. Тупое, оплывшее животное. Но с другой стороны – и отчаянный следопыт, без нужды открыватель водных пространств, горных вершин. Что его, сытого кота, дремлющего у камина над газетой, заставляет встрепенуться, взойти на судно в абстрактном направлении, куда нет и никогда не будет необходимости ехать, и принять на себя все тяготы пути, даже подвергая себя риску? Как тот чудак, который, желая поближе сфотографировать глотку огнедышащего Везувия, сорвался вниз. Никаким страховым компаниям не дано застраховать от такого падения или от качки с морской болезнью; в море – равенство, и загоняет в его лапы лихорадка сытых скука. Скука – нефть в мотор махины индустрии туризма. Скука, которую можно немного развеять, потратив много или очень много денег, и которая настигнет и здесь на палубах, когда, не зная, чем занять часы в перегонах от порта к порту, турист садится за ломберный столик и раскладывает пасьянс, зевая, совсем так, как у себя возле камина.
Палёв вышел на верхнюю палубу, маленькую площадку, больше похожую на вышку для часового, и странно – море опустилось ниже, небо нахлобучилось на глаза – протяни руку и потрогаешь. Ему вдруг захотелось рассказывать Елене географию звездного неба, и видеть рядом, на лаковой поверхности ночи, ее чуть запрокинутый профиль.
Он взглянул вниз: корабль оставлял за собой пенистый след, во влажной темноте похожий на хвост мечущейся чернобурки.
16
Пирей, последний порт, которому засвидетельствовал свое почтение лазурно-белый красавец «Эль Сол» прежде чем, повернуть в сторону Салоника, лежал в нескольких километрах от столицы Эллады, такой же, как сам «Эль Сол» – белой, лазурной и голубой. Впрочем, это во времена Фемистокла он был в нескольких километрах, а сейчас уже давно превратился в суетливую окраину современного мегаполиса. На прогулку по нему пассажирам «Эль Сола» отводилось часа полтора, и то лишь после поездки в Акрополь. На пристани их принял в мягкие объятья своих кресел автобус-челнок шатл, шатавшийся к Акрополю и обратно. Сели в него и несколько человек персонала, в числе которых к великой радости Палёва оказалась и Елена да еще, как её звали,.. самая славная из балеринок. Вместе с ними погрузили какой-то короб и шатл тронулся.
Афины – пятимиллионный город, вмещающий половину населения страны. Движение в нем убийственное. Чтобы остановить такси, здесь «голосуют» так же, как в России, и так же подсаживают попутчиков. Многоэтажек нет, и это большое достоинство. Отовсюду видны горы, и в любой точке слышно дыхание моря. А с горы Акрополя можно видеть, как вдали оно омывает горизонт яркой молодильной синевой. Экскурсовод взахлеб рассказывает о том, что Акрополь был обитаем уже пять тысячелетий назад. Но лучше один раз увидеть, чем сто услышать. Палёв превратился в зрение, в сетчатку, запечатляющую всю эту Грецию, тени ее античности и легенды; почти перенесся в древнепрошедшие времена, затрепетал от священных чувств, почти,.. если бы не повсеместное присутствие туриста. Два англичанчика с гребешками сине-свекольных волос от лба до затылка сравнивали Малый Дворец Кариатид со своим вединг-кейком, слащавым по форме и содержанию свадебным тортом.
Но даже этот муравейник не мог умалить величия и грандиозности Парфенона. Никакие изображения, в том числе целлулоидные, не в состоянии передать его истинного величия. Он молча вопиет о том, что античные герои были больше богами, чем людьми. Или же гораздо ближе к богам, чем люди сегодня. Дух у них был более высок, оттого и архитектура сочетает в себе простоту, возвышенность и легкость с титанической основательностью, позволившей этой легкости перестоять пять десятков столетий. Парфенон – это венец Акрополя. Между его колонн, на крепидоме – основании, мелькают женские фигурки в легких бело-золотых туниках. Босыми ступнями они целуют теплые от солнца плиты. «Сними обувь твою, – вспомнил отец Александр, – ибо священно место, на котором стоишь», – и посмотрел на свои запылившиеся туфли. Но каково же было удивление в группе, когда в древних эллинках узнали певицу и танцовщицу турфлота. С ними можно было попозировать штатному фотографу – эта услуга из прейскуранта «Эль Сола», а снимки приобрести на борту. «Гречанки» из-под Киева принимали позы, подсмотренные на краснофигурных вазах; турист, по сравнению с ними, – лох в потертых джинсах, становился или садился рядом, – и моментально щелкал фотоаппарат. Щелкал и увековечивал его в полной никчемности, оскорбляющей гармонию. Не правда ли, премиленький сувенир?
Георгий Дмитриевич ярился: зачем она, вот так, со всеми, с каждым?.. эх-х, а я ей небо собирался дарить… да что это за работа такая?.. публичный дом,.. руками разве что не трогают! И ни любви, ни очага, ни детей! Откуда же это Еленино спокойствие? Или вправду жрица?
Сначала он фыркал, возмущался, но потом сунул сумку отцу Александру, подошел к «жрице», подхватил ее, замотавшую босыми ногами, на руки и повернулся к объективу.
– No! No! – закричали на него фотограф, и ассистентка фотографа: руками модель не трогать.
Пришлось отпустить Елену, она вытянула руку и притронулась к колонне, голову склонила к плечу, одну ногу отвела назад, касаясь плит краешком пальцев. Щелкнул фотоаппарат. Палёв встрепенулся, как от щелчка затвора. Елена улыбнулась невидящими глазами и шагнула… – к какому-то толстяку.
«Глупо, – ретировался Георгий Дмитриевич, – выгляжу глупо… Впрочем, сейчас рядом с ней все выглядят идиотами, а чтоб этого избежать, надо обрядиться Агамемноном, не менее…»
* * *
В автобусе он не сел возле Елены, хотя она сидела одна. Сел сзади с отцом Александром через проход и вместо того, чтобы разглядывать красоты за окном, смотрел на Елену; ее плечо, сутулое больше обычного, видно, устала; волосы, оставшиеся в прическе, сделанной для съемки: сколотые под белой диадемой-обручем, отдаленно напоминающей кокошник. Выбившиеся из-под нее прядки закручивались на шее медными колечками. Линии были так просты и ясны, что хватило бы двух росчерков пера, чтобы набросать портрет.
В голове вертелась модная песенка:
Пусть не сказаны слова,
Имена еще не прозвучали,
Но любовь уже жива,
Та, что у всего была вначале.
17
Туристы сошли на набережной Акти Мяоули, персонал последовал на судно. Отец Александр и Георгий Дмитриевич двинулись по людной широкой улице, вдоль китайской стены лавок и магазинчиков, еще и в том смысле китайской, что все они были по горло заняты подъемом экономики будущего всемирного босса, Китая, торгуя дешевым барахлом, состряпанным на желтолицей родине чая. И везде в витринах на первом фланге красовалась табличка с надписью ????????, ????????.
– Да причем тут просфора? – недоумевал отец Александр. – Неужто они в этих гадюшниках просфорами торгуют? Я люблю крошку просфоры под язык положить. Иной раз лучше валидола действует.
Зашли в одну, другую лавку – никаких просфор. Горы тряпок, таких, как на ярмарке в Коньково, зайцы с выпучеными глазами, музыкальные коробки с танцем маленьких лебедей и прочая дребедень. Отец Александр уже начал соображать, что, вероятно, подразумевается некое облегчение, не в жирах и калориях, а в серебряниках, отчего ему стало делаться не по себе. А тут еще в одной витрине с греческими вазами, статуэтками, настенными тарелками и часами попалась табличка «scount, sconti, rebajos, просфора, скидки».
– Как же так, – отец Александр достал валидол, – святая плоть – просфора, приобщает к телу Христову, а в отечестве нашей веры, пусть во втором отечестве, имеет такое низкое торгашеское значение?! Где храм? А где фарисеи?!
– Да не расстраивайтесь вы так, – утешал его Георгий Дмитриевич. – Что ни грек, то грех. Ведь до появления греков на Руси, не было и понятия греха…
Но отец Александр не слушал:
– Что ж получается? Мы – тоже эзотерическая религия, как любая другая. Даже для меня, книжника: греческий в ГИТИСе не преподавали. А греческий как раз и обеспечивает эзотеризм. Греческий и наследие Византии…
– Получается, – вздохнул Георгий Дмитриевич. – Византизм со своим культурным кодом и языком – как ограда, которой обнесена церковь, чтобы отмежеваться от народа.
– И всё-таки, мой Пифагорыч, – пошел на попятный священник, – вы не там копаете. Истинное бедствие – это бюрократия. Полчища паразитов опутали не одну Россию-мать, а всю Землю-кормилицу. Вот в чьих руках власть. Не платить бы им поборы, пусть бы попробовали жить плодами своего труда… Вот тогда бы люди облегченно вздохнули!
– Да вы никак реформатор, – приятно удивился Палёв. – Но постойте, лавка, – он указал на вывеску, – «Папахристодулу», вижу тут одну безделку.
Он вошел, а отец Александр остался ждать на улице, прохаживаясь у витрины и радуясь, что не видит вывески «просфора»; надо забыть это святотатство, оскорбляющее чувства верующего.
