скачать книгу бесплатно
Сын негодяя
Сорж Шаландон
Злоключения 18-летнего парня без образования и убеждений, лжеца и манипулятора, который прошел войну играя: за четыре года он надел пять мундиров, дезертировал из четырех разных армий – сегодня он носил повязку со свастикой, а завтра был патриотом. На протяжении многих лет он обманывал собственного сына, ставшего военным журналистом, рассказывая выдуманные истории, в которых всегда был героем.
В мае 1987 года, когда в Лионе начался судебный процесс над нацистским преступником Клаусом Барби, сын узнал, что в архиве на севере Франции хранится судебное дело отца, заведенное в конце войны, и получил к нему доступ. Начинается не один, а сразу два судебных процесса. Барби придется ответить за свои преступления, отцу – за свою ложь.
Особую остроту повествованию придает то, что это автобиографический роман о природе зла, затрагивающий и коллективную память.
Сорж Шаландон (р. 1952) – современный французский писатель и журналист, автор десяти романов. «Сын негодяя» вошел в шорт-лист Гонкуровской премии 2021 года.
Сорж Шаландон
Сын негодяя
Sorj Chalandon
Enfant de Salaud
© Еditions Grasset & Fasquelle, 2021
© Н. С. Мавлевич, перевод, 2023
© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2023
© Издательство Ивана Лимбаха, 2023
* * *
Моему издателю Мартине Бутан, которая с 2005 года сопровождала меня от романа к роману по тернистой дороге, ведущей к моему отцу, первому из тех, кто меня предал
«Этот человек – лжец, наделенный недюжинным воображением. Его следует признать весьма опасным и обращаться с ним соответственно».
Характеристика моего отца, составленная Виктором Арбонье, начальником Службы безопасности г. Лилля, 19 декабря 1944
«Простите, господин следователь, за нескладное изложение, но я солдат, а не писатель».
Письмо моего отца судебному следователю Анри Вюлье из тюрьмы Лос 21 июня 1945
1
Воскресенье, 5 апреля 1987 года
– Это здесь.
Почему-то я прошептал это вслух.
Здесь, в конце этой дороги.
Длинное шоссе вьется меж виноградников и мирных полей департамента Эн, потом взбирается на холм по скалистым уступам, мимо первых лесных деревьев. Далеко на западе, за горами Лион. С другой стороны – Шамбере. А здесь – ничего. Только несколько фермерских домов из грубо отесанного камня, разбросанных там и тут у первых отрогов Юры.
Я сел на обочине. Неохотно достал ручку. Мне нечего было тут делать. Не отрывая глаз от дороги, открыл блокнот.
Это было здесь без одного дня сорок три года тому назад.
Таким же ясным холодным весенним днем, на этой же уходящей вдаль дороге.
В четверг, 6 апреля 1944 года, на рассвете, они появились именно на этом повороте. Легковой автомобиль гестапо, а за ним два гражданских грузовика с местными парнями за рулем. Одного из них звали Годани. Это он скажет, когда вернется в Бранс к своему работодателю:
– Грязная была работенка.
Но в то утро – ничего, только шум ветра. Да где-то посреди поля работал трактор.
Я пошел вперед очень медленно, чтобы оттянуть тот миг, когда покажется Дом.
Поворот налево, длинная черная кованая решетка, пролетел шмель, зарычала собака за амбаром. И вот само строение. Приземистое, тяжелое, с окошком под черепичной крышей. Самое высокое в округе двухэтажное здание с двумя рядами зеленых ставней; вокруг целый луг одуванчиков, над изгородью нависают гроздья белых лилий, посреди заросшего чахлой травкой двора большой фонтан без воды, с уснувшими гаргульями.
Это здесь.
Мадам Тибоде ждала меня, стоя у крыльца с тремя ступеньками.
– Вы тот самый журналист?
Да. Журналист. Тот самый. Вместо ответа я улыбнулся и протянул ей руку.
Она повела меня в дом. Открыла дверь в столовую, зашла и встала в дальнем углу, уронив руки. Прикрыла глаза. Казалось, ей было не по себе. Потом исподлобья обвела взглядом стены, лишь бы не смотреть на меня.
Я внес смуту в ее безмятежный день.
Та же смесь вежливости и смущения со стороны всех жителей деревни, все настороженно молчат. Все от мала до велика. Какой-то чужак дошел пешком до самого Дома? Кого он тут ищет? Что хочет выяснить спустя столько лет?
Всем в Изьё надоели разговоры о том, что деревня покорилась немцам. И что, скорее всего, какой-то местный мерзавец выдал летний лагерь, где укрывались еврейские дети.
Кто это сделал? Ну кто… наверняка Люсьен Бурдон, крестьянин родом из Лотарингии, он приехал вместе с гестапо во время облавы, а через два дня уехал к себе в Мец. Да-да, это его, предателя, рук дело, позднее он завербовался в вермахт, а в Саарбрюккене его арестовали американцы, и на нем была форма лагерного надзирателя. Однако обвинение в том, что он способствовал мученической смерти детей Изьё ему не предъявили за отсутствием доказательств.
Но кто, если не он? Папаша Вюшер? Кондитер из «Ла Брюйера», который отдал в этот лагерь своего восьмилетнего сына Рене-Мишеля якобы потому, что тот был слишком шебутной? Мальчонку тоже забрали 6 апреля, но до Лиона не довезли. Высадили из грузовика у дверей отцовской лавки, потому что он не еврей. Может, он нарочно поместил туда своего сынка, чтобы шпионить за другими детьми? Через несколько дней его увели в лес партизаны и расстреляли. Но он ни в чем не признался.
Кто же выдал лагерь? Был ли донос? Вопрос болезненный для всей деревни. В 1944 году доносчиком, если он вообще был, мог оказаться любой. 146 жителей – столько же подозреваемых. Может, эта гадина до сих пор прячется за глухими ставнями.
* * *
Воспитанники прибывали отовсюду. Успевшие освоиться в Париже дети польских евреев, эмигрировавших еще до войны. Юные немцы, которых выслали из Бадена и Пфальца, австрийские малыши, бежавшие после аншлюса. Ребята из Брюсселя и kinderen[1 - Дети (нидерланд.). Здесь и далее примеч. пер.] из Антверпена. Маленькие французы из Алжира, бежавшие в метрополию в 1939-м. Некоторые были интернированы в лагеря Агд, Гюрс и Ривзальт, откуда их контрабандой вывезла Сабина Златин, медсестра, которую выгнали из лионской больницы как еврейку. Родители решились на разлуку с детьми до конца войны, чтобы потом семьи могли восстановиться. Это была их последняя надежда. Никто не тронет их детей. Мадам Златин нашла для них загородный дом с видом на горы Шартрез и Северный Веркор. Летний лагерь. Тихая гавань.
Летом 1943 года этот приют, угнездившийся на хуторе близ Изьё, превратился в Дом детей, временное пристанище, основное звено в спасательной цепочке, по которой детей размещали в приемные семьи и переправляли в Швейцарию. Предложил польской медсестре и ее мужу Мирону разместить здесь убежище Пьер-Марсель Вильцер, супрефект Белле, патриот.
– Здесь вы будете в безопасности, – пообещал он.
Так оно и было почти целый год.
Не было центрального отопления, зато были дровяные печки, водопровода тоже не было. Зимой воспитатели грели воду для мытья в чанах. Летом дети умывались в большом фонтане. А купались в Роне. На террасе играли, там же пели на вечерних сборах. Еды хватало. Супрефектура выдавала продовольственные карточки, а старшие дети еще и развели огород.
Ни немцев, ни желтых звезд в «Летнем детском лагере беженцев в Эро» (официальное название на документе с печатью). Только малыши плакали по ночам – скучали по родителям. Здесь, на холмах, возвышающихся над областями Бюже и Дофине, с детьми не могло случиться ничего дурного. Они даже не прятались. Высокая трава, густые кусты, звонкие голоса. Вдали от войны.
К Сабине и Мирону Златин примкнули еще несколько взрослых.
Приехавший в Дом детей студент-медик Леон Рейфман, осмотревшись, воскликнул:
– Да это просто рай!
С первых дней существования школы-приюта он занимался больными детьми. В сентябре 1943-го его сменила родная сестра Сара, тоже медик. Леона искали, чтобы отправить на принудительные работы в Германию. Он не хотел подвергать опасности всю школу.
Супруги Златин также приняли на работу Габриель Перье, 21 года, которую направило на педагогический стаж в Изьё управление образования. Еще один подарок от супрефекта Вильцера. Ей сказали, что здешние ученики – это «беженцы». Официально в Изьё не было ни одного еврея. Это слово никогда тут не произносилось. Еще перед разлукой с детьми родители объяснили им, что признаваться в том, какого они происхождения, опасно. Позднее выжившие, те, кого не оказалось в Доме 6 апреля, рассказывали, что каждый из них считал себя единственным евреем в школе. Но каждый знал и то, что директрисе все было известно.
В течение школьного года четверо старших учились и жили в коллеже в Белле, а в Дом детей возвращались только на каникулы. Для младших оборудовали классную комнату на первом этаже. Тут были парты, учебники, грифельные доски – дары соседних коммун, – и даже карта мира висела на стене. Учительнице, не расстававшейся со свистком, приходилось одновременно утешать четырехлетнего малыша Альбера Булку, которого вся школа звала Коко, и обучать двенадцатилетнего Макса Тетельбойма.
– Здесь они учились, – сказала мадам Тибоде.
Наверх по деревянной лестнице, потом по выложенной красной плиткой коридору – и вот большая чердачная комната. На белых стенах рваные пожелтевшие фотографии и картинки: мирные коровы, лошади, горные пейзажи. Патриотический рисунок: ребенок с галльским петухом.
В комнате холодно.
Хозяйка все стояла в дальнем ее конце, у самой стены. Кивком указала на три ученические парты в темном углу.
И ни слова.
– Это все, что осталось?
– Да, всё. Мы оставили только эти парты.
Я посмотрел на нее, она отвела глаза. Будто ее в чем-то уличили.
– Когда мы пришли, тут все промокло – протекала крыша. Мы вынесли во двор одежду, матрасы, сложили в кучу. И сожгли.
Она упорно смотрела в сторону.
– Сожгли?
Она развела руками и плаксиво сказала:
– А что, по-вашему, было со всем этим делать?
Я подошел к первой парте с инвентарным номерком, измазанной выцветшими черными чернилами.
– Можно мне?..
Фермерша ничего не ответила, только устало пожала плечами.
Значит, можно.
Едва дыша, я дрожащей рукой откинул крышку парты. С внутренней стороны к крышке приклеен расчерченный на месяц бумажный календарь с каллиграфически выведенными цифрами и буквами. «Воскресенье 5 марта 1944, понедельник 6 марта, вторник 7 марта»…
– А это что?
Хозяйка нагнулась над черным квадратиком в деревянной рамке.
– Грифельная доска?
Да. Чья-то доска, забытая в парте. Никто ее не нашел, никто не взглянул на нее. Никому нет до нее дела. Неумелой рукой на ней написано слово «яблоко».
Я поднял глаза на хозяйку. Вид у нее был равнодушный. Безучастный. Она разглаживала руками фартук.
Я отвернулся к стене.
На секунду. Короткий всхлип без слез. Достаточно, чтобы эти шесть букв навсегда впечатались в мою память. Я даже услышал скрип мела по доске. Кто из вас написал это «яблоко»?
Снова повернувшись к хозяйке, я увидел, что она смотрит на меня смущенно.
Ей было неловко видеть, как я взволнован.
* * *
Немецкие грузовики остановились перед Домом 6 апреля, когда только что прозвонил колокол к завтраку.
То был первый день пасхальных каникул. Все дети в сборе. Даже пансионеры. На столах кружки с дымящимся какао, редким лакомством, которое прислал папаша Вюшер, владелец кондитерской в Бильборе.
С тех пор много лет общая столовая была закрыта. Мадам Тибоде осталась стоять на пороге. Полумрак, сквозь закрытые ставни пробиваются лучи света, в них пляшут пылинки. Пол перестелили, а с потолка облетела штукатурка. Запах гнили и сырости. В углу свисает кусок лепнины. Когда была облава, нынешняя хозяйка работала в Белле на заводе резиновых уплотнителей, в двадцати пяти километрах отсюда. А здание купила в 1950-м.
– Посередине стоял стол, – сказала она, указывая на центр комнаты.
* * *
С грузовиков соскочили солдаты. Человек десять – пятнадцать, свидетели точно не помнят. Все из 958-го зенитного батальона и из 272-й дивизии вермахта. Обычные солдаты, не эсэсовцы. Командовали, как говорят, трое гестаповцев в штатском. Один из них – явно начальник. В шляпе и габардиновом пальто. Он остался во дворе у фонтана, остальные с воплями ворвались в Дом.
– Немцы! Уходи! – успела прокричать своему брату доктор Сара.
Леон, спускавшийся по лестнице, побежал наверх. И выпрыгнул из окна на задний двор. Помчался через поле, забился в ежевичные заросли. За беглецом погнался немецкий солдат. Все обыскал, потыкал в заросли прикладом. «Он был совсем рядом. Не может быть, чтобы он меня не заметил», – много лет спустя расскажет доктор Леон Рейфман.
Офицеры вермахта, в чье распоряжение поступит Дом в Изьё, будут ругать гестаповцев свиньями. Иные будут вслух сожалеть о том, что в эту операцию втянули солдат.
Все происходит быстро и страшно. Солдаты выламывают двери, хватают детей из-за столов, обыскивают классную комнату, ищут на чердаке, под кроватями и партами, толкают с лестницы тех, кто замешкался, собирают дрожащих детей на крыльце. Ни чемоданов, ни сумок, ни сменной одежды при них – ничего. Всех, кто в чем есть, сгоняют на огромную террасу и окружают. Дети запуганы. Старшие обнимают малышей, чтобы они перестали реветь.
Жюльен Фаве, работник, видел, как плакали дети.
Он был в это время в поле. Вопреки обыкновению, никто из приютских мальчишек не принес ему завтрак. Это его обеспокоило. Поэтому на обратном пути, возвращаясь, как он выражался, «к хозяевам», он решает заглянуть в Дом детей. Грязный, в коротких штанах, без рубахи. Тут он видит Люсьена Бурдона, который выдавал себя за «беглого лотарингца», – тот свободно расхаживает перед немецкой легковушкой.
Фаве останавливает немецкий солдат и спрашивает на ломаном французском:
– Вы прыгать из окно?
Немцы все еще ищут сбежавшего Леона.
