скачать книгу бесплатно
– Совсем? Может, – спросила Лисетская, – блог в Twitter или Facebook?
– Я пишу в инстаграме, – сказала я, – но совсем по чуть-чуть.
– В Instagram пишут тексты? – спросила Лисетская. – Я, к сожалению, не так хорошо владею современными социальными сетями.
– Да, иногда, – ответила я. – Так многие делают.
Лисетская достала телефон и спросила:
– Как найти твой блог?
Она положила телефон на стол рядом с тарелкой с супом, и мне было видно его экран. Фоном у Лисетской стояла фотография неизвестного мне готического собора. Длинный палец критикессы махнул по экрану, ткнул в папку в верхнем правом углу. Я увидела иконки инстаграма, твиттера, линкедин, фейсбука, тиктока и каких-то неизвестных мне приложений. Когда я устанавливала Лисетской телеграм, я удержалась от того, чтобы рыться в ее телефоне, но сейчас сил отвести взгляд у меня не было. У нее стояли почти все возможные социальные сети – я не знала точно, но одна из иконок, кажется, была от китайского WeChat, про который я знала только из одного текстового монолога Мари о китайской пропаганде.
Лисетская зашла в инстаграм, двумя пальцами развернула телефон и подтолкнула его ко мне. Только тут я заметила, что она левша – телефон оказался рядом с моей правой ладонью. Я вбила в строчку поиска свой аккаунт, нажала на возникший кружок и осторожно толкнула телефон обратно. Точно так же, двумя пальцами, Лисетская развернула его к себе, потом подобрала и переложила в правую руку, а левой взяла чайник, который только-только поставил на стол официант. Она налила чай мне, изредка поглядывая на наполняющуюся чашку, потом отставила чайник в сторону.
Я никак не решалась приступить к еде и схватилась за горячую чашку как за спасательный круг. Лицо Лисетской оставалось каменным, но глаза быстро перемещались по фотографиям.
– Я плохо читаю по-русски, – сказала она, опуская телефон на стол. – Ты пишешь о феминизме?
– Д-да, – сказала я. Если бы я знала, что Лисетская читает по-русски, я бы не стала показывать ей свой аккаунт.
– Я плохо читаю и почти не говорю, но немного знаю кириллицу, – успокоила меня Лисетская. – Здесь часто встречается слово «феминизм».
Что я могла на это сказать?
– Приятного аппетита, – сказала Лисетская.
– Спасибо, – ответила я.
Я доела раньше Лисетской, потому что в основном просто пила чай, и вышла в туалет. В телефоне меня ждали сообщения от Мари.
«Ну что, как? – Она писала текстом. – Как там педофилка французская? Срусь с мамой».
Отношения с родителями у Мари были сложные. Она говорила, что это связано с ее плохими оценками, но поскольку я подозревала, что Мари меня на пару лет (как минимум) старше, то причины у ссор должны были быть какие-то другие. Тем не менее я всегда поддерживала Мари в такие моменты, потому что ей, вне зависимости от причин, очевидно было очень тяжело.
«Ты держись, пожалуйста. А Лисетская – вполне милая старушка, – написала я. – Выглядит очень молодо. Она собирается расследовать самоубийство Эмилии E. Q.».
Мари прочитала мое сообщение мгновенно и сразу стала печатать ответ.
Туалет в ресторане был, как я люблю – узкий, с плотными стенами и дверью до пола. Я чувствовала, что нахожусь в бордовом гробу – стены вокруг были покрыты выпуклыми восточными узорами, по которым очень хотелось провести рукой. Ужин с Лисетской меня сильно вымотал, и я ждала ответа Мари, чтобы у меня был повод не выходить из туалета. Пока она писала, я поразглядывала себя в зеркало – и осталась довольна.
«Ты поможешь ей с расследованием?» – написала Мари наконец. У нее было необычное свойство – она часто писала сообщения очень долго, а потом присылала одно-два слова.
«Она не предлагала, – ответила я. – Но, конечно. Если она попросит, я обязательно помогу ей в раскрытии очень важного преступления столетней давности».
«Ты моя Нэнси Дрю:3, написала Мари. – Только обо мне не забывай, хорошо?»
Вместо текста я записала ей короткое видео, в котором высовывала язык и закатывала глаза. Мари очень часто просила меня не забывать ее, и я уже устала ей объяснять, что о ней я думаю постоянно и забыть совершенно точно не смогу. Я оглядела туалет, вздохнула и вернулась в зал.
Тарелки уже унесли, и Лисетская что-то листала в телефоне.
– Ты поможешь мне вернуть дневник моей подруги? – спросила она, когда я опустилась на скамейку.
– Что, простите? – переспросила я. Лисетская придвинулась ближе и положила левую руку на столешницу.
– Я не уверена, что мой друг согласится отдать мне дневник, – сказала она. – Мне нужно, чтобы кто-то нашел его архив и забрал оттуда книгу.
Я не знала, что ей на это ответить. Обижать или расстраивать старушку не хотелось, но и помочь я ей никак не могла.
– Ты, наверное, думаешь, – сказала Лисетская, – что я немощная старуха, медленно сходящая с ума.
Она постучала пальцем по столешнице.
– Мой друг скоро умрет. Может быть, сегодня или завтра. – Лицо Лисетской оставалось каменным. – И тогда его архив разлетится по разным библиотекам или просто сгниет. Мне нужно забрать у него эту книгу.
– Я не… – начала я, но Лисетская снова постучала пальцем по столу.
– Маруся, – сказала она. – Ты живешь в России, ты ничего не знаешь о людях, о которых я говорю. А ведь весь твой феминизм построен на книгах этих людей. Ты знаешь де Бовуар, но вряд ли ты ее читала. И ты, я уверена, не читала никого из тех, кто ее окружал. Соллерс, Якобсон, Васильев, Фуко – что говорят тебе эти имена? Просто фотографии в википедии и строчки в сносках текстов, которые ты читаешь в интернете. А ведь многие из них – твои соотечественники.
Я не знала, как реагировать на происходящее, поэтому просто молча слушала. Меня удивило, что, чуть повысив голос, Лисетская говорила медленнее. Ее французский я понимала легко.
– Я предлагаю тебе войти в историю, – сказала она. – Или, точнее, к ней прикоснуться. Твое имя окажется на одних полях с именем Симоны де Бовуар.
Сначала я удивилась столько раз упомянутой де Бовуар, а потом заметила, что телефон Лисетской снова лежит на столе и открыт на одном из постов в моей инсте – на тексте, в котором я недоумевала по поводу того, что фем. кафе в Питере решили назвать в честь Ив Косовски Седжвик, а не Симоны. Текст под постом был по-французски – Лисетская нажала на кнопку автоматического перевода.
– Я не понимаю, что я могу сделать, – сказала я.
Лисетская перешла в поиск в инстаграме, вбила несколько букв и открыла аккаунт с парой сотен подписчиков. Я не успела прочитать название, потому что телефон был все еще перевернут ко мне вверх ногами. Лисетская быстро прокрутила ленту вниз, открыла фотографию и развернула телефон ко мне.
На фотографии был изображен немолодой мужчина в костюме. Он стоял у школьной доски вместе с несколькими школьницами и школьниками моего возраста. В мужчине я с удивлением узнала Васильева – тут он был гораздо старше своих парижских фотографий и походил на самого обычного школьного учителя. Подпись под фотографией гласила: «Летняя школа. 15.08.2015. Аркадий Васильевич после лекции „Семиотические знаки в языке“».
Лисетская постучала по экрану ногтем – прямо по лицу одного из школьников, стоящих рядом с Васильевым.
– Я бы хотела, чтобы ты встретилась вот с этими ребятами, – сказала она. – Я думаю, что архив хранится у кого-то из них.
Я ничего не спросила, но Лисетская медленно кивнула, будто бы соглашаясь с чем-то:
– Я не уверена, – сказала она. – Но…
Мне было уже очевидно, что ее фраза про то, что она плохо владеет соцсетями, была абсолютным враньем. Лисетская нажала на список лайкнувших фотографию (их было всего человек двадцать), потом на одно из имен в списке. Открылся аккаунт с парой тысяч подписчиц – я сразу почувствовала укол ревности.
Судя по всему, это был аккаунт модной фотографки – на всех фотографиях были изображены разные модели в черной и околочерной одежде. Фонами служили разные довольно странные интерьеры – будто бы кто-то устроил студию в старой советской квартире. Шкафы со стеклянными дверцами, столы с гнутыми ножками, хрустальные люстры.
Лисетская провела пальцем по экрану и нажала на одну из фотографий. Я увидела красивую девушку лет восемнадцати. У нее были длинные светлые волосы и голубые глаза, с которыми приятно сочеталась поясная сумка такого же оттенка. Кроме нее, на девушке была темно-фиолетовая рубашка, рваные джинсы и бордовая жилетка. Набор этот выглядел странно, но еще более странным был фон – огромный двухстворчатый шкаф, заклеенный какими-то бумагами. Поверх бумаг, среди которых были листы рукописного текста и фотографии, тянулись красные и синие нити.
– Это наша фотография, – сказала Лисетская, указывая на один из маленьких квадратиков на дверце шкафа. – И еще вот эта, и вот эта. Они используют их для фотосессий.
– Как вы это обнаружили? – спросила я. Лисетская посмотрела на меня.
– По тегам, – сказала она. – Молодые люди, которые сделали фотографию, знали, что это за бумаги. К тому же сейчас я уже знаю десяток способов привязать их к архиву. Я показала тебе самый простой. И…
Лисетская снова ткнула в экран. В отличие от фотографии из летней школы, на этом снимке была отмечена модель. И локация.
– Вы хотите, чтобы я написала этой девушке? – спросила я.
– Нет, – сказала Лисетская. – Я тебя с ней познакомлю.
Я окончательно перестала что-либо понимать:
– А зачем вам меня с ней знакомить, – спросила я, – если вы и так знаете, кто она? Вы не можете сами спросить ее про архив?
Лисетская выключила экран телефона и выпрямилась. Я даже вздрогнула от того, как высоко над столом оказались ее плечи. Я и не заметила, что все это время она сидела сгорбившись.
– Я изучила инстаграм и этой девочки, – сказала Лисетская. – Почти все свое свободное время она проводит в кафе «ИКС». Это такое фем. пространство здесь, в Санкт-Петербурге.
Я кивнула, хотя хотела помотать головой.
– Васильев – философ феминистской теории, если можно так сказать о мужчине, – продолжила Лисетская. – Очевидно, эти подростки в достаточно хороших отношениях с ним, чтобы бывать у него дома. Ничего удивительного в том, что они ходят в это кафе, нет.
– И вы хотите, чтобы я туда отправилась и поговорила с этой девушкой? – спросила я.
– Да, – сказала Лисетская. – Выяснила, где сейчас находится архив, забрала оттуда одну книгу и отдала ее мне.
Если бы этот разговор происходил по-русски, я бы решила, что разговариваю с сумасшедшей, но французский придавал всему происходящему настолько сказочный привкус, что я слушала Лисетскую очень внимательно. Восточный, может быть грузинский, ресторан, высокая женщина в черном, легко вращающая телефон и бороздящая инстаграм, – я просто не успевала сомневаться в реальности происходящего.
– Я уверена, что ты справишься, – сказала Лисетская. – Вряд ли это очень сложно. Со своей стороны могу обещать тебе упоминание в благодарностях, когда этот дневник будет издан.
Она улыбнулась в третий раз за вечер. Я поняла, что про упоминание она пошутила. Предполагалось, что похищать книгу я буду для нее просто так.
5
В кафе «ИКС» я поехала на такси. Еще пока я ждала машину возле «Чайханы», я записала Мари сообщение про разговор с Лисетской и по дороге слушала ее ответ, а точнее, ответы – Мари записала десяток сообщений.
«Ты пообщалась с ней всего пару часов и уже собираешься совершить преступление, – сказала она. – Еще пара таких разговоров, и ты пойдешь и сама этого Васильева придушишь подушкой».
«У меня приключение», – написала я в ответ. Я и сама до сих пор не до конца понимала, как Лисетской удалось убедить меня попробовать найти архив Васильева. Наверное, если бы она отправила меня не в «ИКС», в который я и так собиралась поехать, а куда-нибудь подальше, я бы отказалась. Или если бы в этой истории не были замешаны красивые девушки с профессиональными фотосетами, я бы отказалась. Или если бы Лисетская не была загадочной критикессой из Франции, я бы отказалась.
Кафе, как и обещало описание в группе в вк, найти было трудно. В конце концов я прошла через темную подворотню мимо нескольких закрытых дверей и оказалась перед узким проходом, в глубине которого виднелась деревянная створка. К ней был приколот листок принтерной бумаги с большой надписью, сделанной черным маркером: «РА». Я еще в такси проверила, что в кафе сегодня не намечалось никаких мероприятий и работало оно до полуночи, но тем не менее я как-то занервничала.
В Москве у меня не было феминистской тусовки, и поэтому я очень уверенно чувствовала себя в плане фем. дискурса, но здесь-то собирались настоящие феминистки. Я осмотрела себя и поправила рубашку.
За дверью с надписью «РА» оказалась обыкновенная лестница жилого дома, на которую выходили двери квартир без номеров. Везде висела строительная пленка и валялись пустые банки из-под краски. Я поднялась на второй этаж, где на лестничной клетке было устроено что-то вроде небольшой гостиной или курилки. В нос сразу ударил сигаретный запах – на лестнице, ведущей выше, сидели две девушки. Одна была повернута ко мне спиной, и мне были видны только ее черные вьющиеся волосы, а вторая, наоборот, смотрела прямо на меня. Видимо, услышала звук открывающейся внизу двери.
– Вы куда? – спросила она. Я вышла на площадку и присмотрелась к ней внимательнее. Она оказалась старше, чем я думала, – скорее женщина, чем девушка.
– Я в кафе, – сказала я, оглядывая курилку. Здесь было две двери – одна скрыта пленкой, а вторая, с кодовым замком, очевидно вела в «ИКС». Стены лестничной клетки были обклеены бумагой, которую покрывали надписи и рисунки. Надписи, видимо, были сделаны за один раз – авторки использовали один черный маркер и старались копировать один и тот же шрифт. Единственная надпись, которая выделялась на фоне остальных – арабская вязь посередине стены:
00
На видном месте, прямо над вязью, висела большая фотография Ив Косовски Седжвик.
Женщина поднялась с лестницы и подошла ко мне.
– Я – Рита, – сказала она. – Вы у нас уже были?
– Нет, – сказала я. – Я в первый раз.
Рита улыбнулась и повернулась к своей подруге, которая все так же сидела на лестнице. В руке у нее светился телефон. Я бросила на нее беглый взгляд и сразу же отвернулась, потому что поняла, что сидящая на лестнице девушка – Женя Мыльникова, основательница кафе «ИКС».
– Как вас зовут? – спросила Рита, протягивая мне руку.
Я так разнервничалась, что сначала хотела соврать и назвать выдуманное имя, но потом спохватилась, что я еще не на том уровне конспирации, и протянула свою ладонь, – Маруся.
– Если ты у нас в первый раз, – Рита все еще улыбалась, – хочешь, я тебе все покажу?
Я кивнула. Рита подошла к двери с кодовым замком и вбила код: девять-ноль-ноль-ноль. Я пошла за ней, спиной чувствуя присутствие Жени. Мне очень хотелось подойти к ней и хотя бы получше ее рассмотреть, но я, конечно, не стала бы так делать. Рита открыла дверь и пропустила меня внутрь кафе.
Кафе представляло собой просторное помещение, почти пустое и ярко освещенное. В правой стене было четыре больших окна, под которыми были набросаны разноцветные пуфики, на которых сидели какие-то девушки. Они тихо переговаривались и даже не оглянулись на нас.
Стены здесь были одноцветные, светло-бежевые, совсем без рисунков или плакатов. В дальнем углу стояло что-то наподобие барной стойки, над которой висело короткое меню. Рядом со стойкой была дверь, за которой, кажется, находился еще один зал. От входной двери я разглядела только повернутый боком стул.
– Правила знаешь? – спросила Рита. – Можешь сделать взнос или что-нибудь купить.
Мы подошли к барной стойке.
– Можно кофе? – спросила я.
– Какое молоко? – спросила Рита, скрываясь за стойкой. Вскоре от пола раздалось жужжание кофе-машины.
– Миндальное? – сказала я и струсила, добавила: – Или можно обычное.
– Есть миндальное, – сказала Рита. Она наконец выбралась из-под стойки и поставила передо мной белую кружку с кофе.
– Бери, – сказала она. – И пойдем. Деньги можешь положить на стойку.
Кафе состояло из трех комнат и кухни-кладовой. Кроме большого зала, был еще зал поменьше, в котором на стене висел экран для проектора. В этот же зал выходили двери туалета и кладовки. Рита показывала мне все – мы даже несколько секунд постояли в кладовке, разглядывая свернутые плакаты и упаковки чайных пакетиков.
За средним залом располагалась совсем уже небольшая выставочная комната. Посередине заклеенного газетами пола стояли несколько мольбертов, а стены покрывали рисунки. От дверей лучше всего было видно один огромный портрет – с листа на меня смотрел какой-то лысый мужчина, которого было трудно узнать из-за того, что его лицо было разделено на четверти, и правая половина его подбородка была помещена на место левой стороны лба.
– Это Мишель Фуко, Аля нарисовала. Она очень талантливая, – сказала Рита, заметив, что я разглядываю портрет. – У нас был вечер, посвященный образам мужчин в культуре. Я нарисовала Родю Раскольникова.
Вряд ли Рита могла быть моложе тридцати. Она не особенно стремилась обсудить со мной феминизм или права женщин. Вместо этого она рассказывала про тех, кто ходит в кафе, и я никак не могла понять, кем является сама Рита – хозяйкой, организаторкой, баристкой или просто случайной гостьей кафе «ИКС». В конце концов стало понятно, что больше всего ей хочется поговорить о себе.
– Вот мой портрет, – сказала Рита, указывая на большой лист бумаги, который почти целиком был закрашен красной краской. Только в левом верхнем углу виднелось что-то похожее на гнилой банан, перетянутый шпагатом.
– Топор, – догадалась я, вспомнив про то, что Рита рисовала Раскольникова.
– Именно. – Рита качнула плечами. – Я сначала попробовала нарисовать Соню, но получилось как-то вульгарно. Мне ее образ всегда казался слишком недостижимым. У Достоевского все женщины такие, потому что ему самому очень не везло в любви. Я когда читала роман, очень переживала за Родю, ведь очевидно, что они с Соней никогда не смогут быть по-настоящему вместе. Вот у тебя есть такая большая любовь?
