скачать книгу бесплатно
В холодной росе первоцвет. Криминальная история
Сьон
КоДекс 1962 #2Скандинавская линия «НордБук»
«В холодной росе первоцвет. Криминальная история» (2001) – вторая книга трилогии «КоДекс 1962» (CoDex 1962) современного исландского писателя Сьона, известного российским читателям по роману «Скугга-Бальдур», вошедшему в лонг-лист премии «Ясная Поляна» (2023), и первой книге трилогии – «Зародыш мой видели очи Твои. История любви».
Действие второй книги происходит в Рейкьявике, куда в 1944 году еврейский беженец Лео Лёве прибывает из немецкого городка Кюкенштадт. Он обживается в новой стране, знакомится с исландцами и их невероятными идеями о собственном происхождении. В процессе адаптации Лео приходится преодолеть немало препятствий и обрести самых неожиданных друзей и союзников. Но он никак не может оживить глиняного младенца, которого многие годы хранит в шляпной коробке…
Сьон (р. 1962) – исландский поэт, прозаик, драматург, сценарист, переводчик. Автор десяти романов и тринадцати сборников стихов. Лауреат Литературной премии Северного совета (2005) и Исландской литературной премии (2013). Кавалер ордена Искусств и изящной словесности Франции (2021). Известен как автор текстов к песням Бьорк, в 2001 году был номинирован на премию «Оскар» как соавтор ее песни к фильму «Танцующая в темноте».
Сьон
В холодной росе первоцвет
Моим матери и отцу
«Разве сочли бы исландцы ненужным возвращение из древних времен живого и здравствующего Э?гиля Скатлагримссона [1 - Исландский скальд и главный герой «Саги об Э?гиле» (ок. 910 – ок. 990). (Здесь и далее примечания переводчика.)]?
Разве найдется такой человек, что пожелал бы пропустить момент, когда космическая ракета спустится на огненном столбе из облаков и приземлится на поле?
Когда откроется ее дверь и из нее выйдет сам Эгиль – да при всем своем оружии!
Какое незабываемое мгновение, когда к нему обратится Сnгурдур Нордаль [2 - Исландский ученый, исследователь старинных саг (1886–1974).]и поприветствует своего верного старинного друга и друга всех исландцев!»
(Из «К неизведанным планетам», Г?сли Халлдорссон, изд. 1958 г.)
Iceland’s Thousand Years
© Sjon, 2001
© Н. Демидова, перевод на русский язык, 2024
© ИД «Городец», издание на русском языке, оформление, 2024
I
(Давным-давно)
1
«Жил однажды берсерк-великан с таким злобным характером, что не выносил вблизи себя ничего живого. Поначалу он уничтожал лишь то, что его окружало (а дело было на юге Азии), однако, когда все в пределах досягаемости было перебито, он снялся с места, прихватив с собой немногочисленные пожитки – кусачки размером с дуб и огромную куриную клетку на колесиках. Вот так, впрягшись в курятник, с кусачками наперевес, он двинулся в свой великий опустошительный поход.
Возможно, кого-то удивит, что этакий зверюга пощадил несчастных хохлаток, ютившихся в его задрипанной клетухе. А дело было в том, что в убойном неистовстве у берсерка пропадал всякий аппетит. Он попросту не мог заставить себя есть то, что убивал. Вместо этого он перетаскивал трупы по залитым кровью полям и сваливал их тут и там в огромные кучи. Это был тяжкий сизифов труд, и, когда рабочий день подходил к концу, берсерк уже был слишком измотан, чтобы приниматься за забой кур со всей сопутствующей тому возней. Шли годы, а он так и не удосужился разорвать в клочья своих клушек, зато мало-помалу приноровился съедать их яйца и получал огромное удовольствие от поглощения целых поколений неродившейся куриной живности. Под стать столь извращенному душевному настрою был и его способ утоления голода: лишь только пернатые страдалицы принимались кудахтать, он хватал их одну за другой и, приложившись к задней части, высасывал из них яйца. Да, жестокой и безбожной была его натура.
Как бы там ни было, а о похождениях берсерка можно рассказать следующее: с курятником на прицепе и кусачками наизготовку свирепствовал он по всему континенту, разя и сокрушая все, что попадалось ему под руку. Перепрыгнув через Босфор, пошел он безобразничать по Европе, а дошагав до реки Эльбы, решил следовать вдоль нее до моря. Природа на берегах Эльбы отличалась красотой и изобилием, но после берсерка повсюду вырастали горы трупов, вода окрасилась кровью, темно-красная слизь протянулась от речного устья до самого края Земли, где в те времена как раз начинал формироваться остров Т?ле [3 - В летописях и на древних картах Исландия называлась Т?ле.]. Ну или, по крайней мере, его Западные фьорды.
Однажды, проснувшись утром, взялся берсерк, как обычно, сосать своих кур. И вот, когда он поднес к губам последнюю куриную гузку, в его уродливое жевало всосалось не яйцо, а целый живехонький цыпленок. Это чудо приключилось из-за берсерковского метода сбора яиц: он настолько растянул задний департамент несчастной курицы, что птенец умудрился вылупиться внутри собственной матери. Если бы днем раньше берсерк в своем смертоносном разгуле хоть на минуту притормозил, то заметил бы этого птаху, вполне довольного жизнью в заднице курицы-матери и высунувшего оттуда наружу свою желтую головенку с целью чего-нибудь поклевать. Но берсерк, как говорится, не притормозил, и поэтому случилось то, что случилось: птенец оказался в его пасти. И если бы зверюга на мгновение не замешкался, остановленный щекочущим ощущением во рту, вызванным пуховым покровом малыша, то цыпленок незамедлительно оказался бы в берсерковом желудке и испустил бы там дух среди белков, желтков и яичной скорлупы.
Челюсть великана поползла вниз. Пытаясь нащупать инородный предмет, он пошарил по нёбу мясистым языком, прочистил глотку, старательно отхаркался, внезапно с силой фыркнул, прокашлялся, запихал в рот пальцы, вывалил наружу язык, подышал по-собачьи, взревел, вовсю разинул пасть и обследовал ее отражение в блестящей поверхности кусачек. Все напрасно: цыпленок, видите ли, от страха взял да и юркнул в глубокое дупло в коренном зубе берсерка и затаился там, дожидаясь окончания ужасных потрясений. Берсерк, конечно, так бы и застрял в поисках птенца на веки вечные, отрыгивая и гримасничая, если бы ранний утренний ветерок не поднес к нему каких-то бабочек. Те привлекли его внимание своим рассеянным порханием над поросшим хмелем полем и призвали к привычной повседневной работе.
Берсерка вновь охватила радость труда. Он рвал и крушил направо и налево в ожесточенной схватке с бабочками, которые мало того что демонстрировали утомляющее безразличие к собственной судьбе, так еще и норовили залететь в его телесные отверстия, будто там можно было найти что-то хорошее. К вечеру, когда заходящее солнце принялось кровоточить на опустошенные долины и берсерк дал заслуженный отдых своим костям, уставшим от тяжких дневных забот – беспримерной битвы с бабочками и последовавшего за ней созидания трупных куч, он уже напрочь забыл о прижившемся у него во рту незваном госте.
А цыпленок тем временем неплохо устроился в зубе своего разнузданного хозяина. Как и любая другая мелкота, он с детской наивной радостью принимал все, что преподносила ему жизнь, – будь то пленение его народа, скачки роста или брутальное переселение из теплой родительской задницы в зловонное берсерково ртище. Изменения в жизненной ситуации занимали птенца куда меньше, чем факт, что он овладел искусством писка. Единственное, чего ему не хватало от прежнего жилища, так это возможности время от времени поглядывать на окружающий мир. Теперь редкие проблески этого большого мира долетали до него лишь в минуты, когда берсерк, вопя, вступал в борьбу со своим извечным противником – жизнью, в то время как сам цыпленок торчал в дырявом берсерковом моляре, словно нищий студент на галерке на генеральной репетиции “Гибели богов”. А так как он не осмеливался рискнуть своей маленькой жизнью и высунуть голову между зубами берсерка, то все, что ему удавалось увидеть, и рассказа-то не стоит: какой-нибудь ополоумевший от страха человек, улепетывающая семейка зайцев или трясущийся куст можжевельника.
Цыпленок же был не просто любопытен – он был юн и любопытен, и такая ничтожная порция зрелищ и близко его не устраивала. Когда берсерк скрежетал зубами, сооружая завалы из трупов, или спал, крепко стиснув челюсти (а делал он это из страха вторжения в него всяких букашек), птенец принимался пищать изо всех своих цыплячьих сил:
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?
И так до тех пор, пока берсерк не начинал озираться по сторонам, раскрыв в изумлении рот.
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?
Берсерк был не в силах сосредоточиться. Мало того что ему не хватало мозгов докопаться до природы голоса, отвлекавшего его от убивания, так еще, едва он успевал свернуть шею какой-нибудь животине, тут же раздавалось:
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?
О нет! Быть движимым кем-то другим резко шло вразрез с его самоидентификацией! Берсерка охватило смятение – происходящее было выше его понимания: в то время как бездыханные трупы врагов валялись у его ног, в голове эхом разносилось:
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?
И в какой-то момент его толстолобый череп пронзила и пустила там корни спасительная мысль: это, должно быть, его внутренний голос! Берсерк состроил важную мину и громогласно объявил:
– Я услышал внутренний голос. Мой внутренний голос любознателен. Он хочет видеть, он хочет исследовать. Я хочу видеть. Я хочу исследовать. Узнавать больше и больше. Мне любопытно все, что живет и умирает (пожалуй, больше то, что умирает), но, так или иначе, это любопытство толкает меня вперед в моем вояже, с другой стороны – совершенно бессмысленном.
До тех пор, пока не появился куриный детеныш, часы в сердце берсерка вовсе не были нежным созданием, лопотавшим “вец-ность, вец-ность”, нет, это был мощнейший часовой механизм, который рокотал:
То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее!
То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее!
То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее!
То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее!
То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее!..
Так… Где я остановился? Ах да! Когда история дошла до этого места, берсерк как раз находился неподалеку от устья Эльбы. Дорога сюда заняла больше времени, чем ему бы хотелось, а все потому, что теперь его уже не удовлетворяло одно лишь художественное сваливание жертв в кучи, нет, теперь он чувствовал себя обязанным все расчленить и досконально изучить, прежде чем дело доходило до возведения трупных завалов. Но, похоже, ничто не могло насытить любознательность птенца, которому теперь было доверено руководить изыскательским процессом. Берсерк был совершенно измотан бесконечным размалыванием костей, дроблением камней и раздиранием древесных стволов.
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть? – заливался цыпленок, и берсерк надрывался как проклятый.
Нетрудно догадаться, что такой адский труд заездил бы его до смерти, если бы не одно происшествие, спасшее великана от столь плебейской кончины.
Измученный берсерк рухнул на землю и тут же уснул. Лежа на спине с разинутым ртом, он, должно быть, выглядел нелепо, но это был единственный способ заткнуть свой внутренний голос, безустанно пищавший “Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?” и затихавший лишь по мере того как цыпленком овладевал сон.
На следующее утро берсерк и курицын сын проснулись на луковом поле. В том году урожай лука в Нижней Саксонии был отменным, обширные заросли тянулись вдоль подножия холма, отделявшего поле от безымянного скопления хижин, беспорядочно сгрудившихся вокруг голого участка земли. Берсерк и птенец встретили новый день, первый – с готовностью к дальнейшим подвигам в битве против жизни, второй – с жаждой открытий в этой же самой жизни.
Заспанный великан вскочил на ноги, в носу и глотке стоял крепкий луковый дух. На тугих зеленых перьях, насколько хватало затуманенного со сна взгляда, переливались капельки росы. Берсерк вдруг ощутил, как свежая земля и лезущие из нее ростки проникают в каждый его нерв, тянутся вверх, в самый мозг, и трезвонят там во все тревожные колокола. Перед мысленным взором молнией пронеслась картина: побеги выстреливаются из почвы, заплетаются в абсурдное кудло, опутывают его ноги и валят наземь. Победа противнику дастся легко: берсерк будет там лежать, совершенно беспомощный, пока не задохнется от луковой вони, а его тело не покроется землей.
И он умрет!
На берсерка нашло исступление. В его груди загрохотали часы судного дня: “То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее! То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее! То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее!..” Цыпленку пришлось изо всех сил вцепиться в зуб – час убийцы настал, и великан понесся по полю, как ураганный смерч. Он пинал луковицы, вырывал и лопатил их – и руками, и ногами, – так что груды вывороченной земли готическими башнями вырастали до самых небес. Он одолел врага в мгновение ока, перевернув все поле в буквальном смысле кверху дном, после чего принялся выбивать жизнь из валявшихся вокруг него луковиц, словно это был наемный убийца, с которого слетел покров секретности.
При нормальных обстоятельствах, то есть если бы берсерк был таким, каким ему быть должно, он справился бы с этим в два счета. Но сейчас, когда он был занят раздавливанием в кулаке одной луковицы за другой, цыпленок был не в силах усидеть заткнувшись, и в голове берсерка непрестанно раздавался писклявый внутренний голос, призывавший его к дальнейшим исследованиям:
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?
Чтобы лучше расслышать, берсерк пошире ряззявил рот. Перед глазами юнца замаячила луковица, ему сиюминутно захотелось увидеть, что было внутри нее – ведь он никогда раньше лука не видел, – и цыпленок запищал, движимый искренним детским любопытством:
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?
Птенец с восторгом следил за кубообразными пальцами берсерка, расслаивающими луковицу, и с каждой новой луковичной чешуйкой просто заходился от счастья:
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?
Берсерк занервничал, вспотел и уже с трудом отделял от луковицы слой за слоем. Этот внутренний голос, эта любознательная внутренняя сущность, которую он открыл в самом себе, начинала его раздражать: ну что, черт возьми, можно было увидеть в этой проклятой луковице?
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?
Цыпленок вконец распалился, отпустив все тормоза: он хлопал куцыми крылышками, таращил свои бусины, вытягивал вперед желтую шею и горланил:
– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?
Когда же берсерку дрожащими пальцами удалось отодрать последнюю чешуйку и стало ясно, что под ней ровным счетом ничего не было, а внутренний голос продолжал вопить, требуя продолжения, великан буквально слетел с катушек. Он зарыдал, он засмеялся, он закружился на месте, он затопал ногами, он застонал, он захныкал, он схватился за голову, он бросился плашмя на землю, он заколотил по ней руками и ногами, он зачертыхался, он сосчитал все пальцы на руках, он завыл, он содрал с себя одежду, он вспомнил свое детство, он загавкал, он принялся насвистывать мелодию, он ухватился за свой пенис и стал размахивать им, описывая круги. Затем застыл как вкопанный и выдохнул.
Берсерк оцепенело стоял посреди развороченной земли, которая еще совсем недавно была полем, – голый, потерянный тролль. Пылавшая в его груди злоба потухла, часовой механизм пришел в негодность, и никакого «то-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее» там больше не звучало. Его накрыло спокойствие безумия. Уронив на грудь свою уродливую голову, он со смиренной миной поглаживал друг о дружку большой и указательный пальцы правой ручищи, будто ласкал то пресловутое ничто, таившееся в луковице, и бормотал: «вец-ность, вец-ность». Затем поднял к небу взгляд, столь же удивленный и глупый, как у тех, у кого не осталось в жизни ничего, кроме трех вопросов: “Кто я?”, “Откуда я?”, “Куда я иду?”, и кто знает, что ответы кроются в самом жизненном пути к тому роковому моменту, который научит их задавать эти вопросы и одновременно лишит памяти.
Птенец же, на время переполоха забившийся поглубже в дупло берсеркова зуба и молчавший в тряпочку, теперь почуял свой шанс и разорвал тишину, неуверенно пискнув:
– Мож… жно мне… пос… смотреть?
Вероятно, он хотел сказать что-то типа: “Все хорошо, приемный отец? Мир вернулся в нормальное русло?” – ведь мало что тревожит молодежь больше, чем сумятица, и тут неважно, насколько абсурден или несправедлив мир, главное, чтобы все шло привычным порядком. Но цыпленок не умел выразить это иными словами, кроме как:
– Можно мне посмотреть?
Берсерк обезумел. Он пустился наутек и в неистовой попытке спастись от своего внутреннего “я” подпрыгнул, оттолкнувшись от вершины холма, и по гигантской дуге пронесся над скоплением хижин в сторону севера – до самого Полярного круга, где грохнулся плашмя с такой силой, что каждая кость в его теле разбилась вдребезги. Там лежал он и гнил почти сорок лет – всему животному миру на великое благо. Его хребет и сегодня выступает из моря и называется Трётласкаги, или полуостров Троллей.
А что до цыпленка, то, когда берсерк летел в своем затяжном сальто-мортале над крышами хижин, с застывшей маской на лице – каждый мускул предельно натянут в вожделенном вопле: “Смерть, приди ко мне!” – тогда юнец и вывалился из разверзнутой берсерковой пасти и приземлился как раз посередине деревни. И, конечно же, он выжил. Жители знали обо всем, знали, что, если бы цыпленок не свел берсерка с ума, их дни были бы сочтены, и они не ограничились лишь тем, чтобы назвать местечко в честь своего спасителя Кюкенштадтом [4 - K?kenstadt (нем.) – букв. Цыплячий город (K?ken – цыпленок, Stadt – город).], нет, они также воздвигли ему памятник – на том самом клочке голой земли, который позже стал городской площадью. Там, как видно из старых фотографий, и стояла эта статуя цыпленка, пока под конец Второй мировой городок не сровняли с землей».
II
(17 июня 1944 года)
2
«К тысяча девятьсот сорок четвертому году плавание по океанам стало для человечества настолько обыденным искусством, что казалось само собой разумеющимся покинуть порт и отправиться в путешествие, даже если пункт назначения скрывался где-то за горизонтом. Этому было объяснение: люди больше не боялись свалиться с Земного круга. Земля уже не была такой плоской, какой казалась, ученые доказали, что правильнее называть ее шаром, парящим в космосе и вращающимся вокруг собственной оси и одновременно вокруг Солнца. Так же дело обстояло с Луной и другими планетами: они тоже вращались каждая вокруг своей оси и вокруг Солнца.
Поначалу как у взрослых, так и у детей начиналось головокружение при одной только мысли, что Вселенная похожа на гигантскую игру в мяч. Это не вязалось с сигналами, которые посылало им тело. Даже собственным глазам больше нельзя было верить, плоская долина, оказывается, была выпуклой, а когда кто-нибудь рассказывал, что сидел неподвижно в том или другом месте, над ним смеялись.
Однако не стоит полагать, что все поголовно только об этом и думали. Нет, в повседневной жизни анализ картины мира был умственной гимнастикой лишь для ученых мужей, и занимались они ею в специально отведенных для этого заведениях. У простых же людей на такое не было времени, они были слишком заняты другими делами, например, поеданием щей с морковью и луком. Ну или вождением судов.
К 1944 году прошло уже немало веков с тех пор, когда считалось, что заплывать за горизонт способны лишь сверхчеловеки. Теперь мореходы не хуже всех остальных знали, что Земля круглая, и не позволяли этому факту сбить их с толку. Коль нужно плыть в гору – значит, так тому и быть! Уж им-то ни на мгновение не пришло бы в голову, что все земли затонули, даже если вокруг, насколько хватало глаз, не было видно ничего, кроме угольно-серого океана. И это несмотря на то, что из дома по сорок дней и сорок ночей не приходило ни весточки. Нет, в этот момент мировой истории морских путешествий отважные капитаны вели суда с помощью компасов, тянущих свои магнитные стрелки к Северному полюсу независимо от того, как плавсредство лежало в воде. Да и парусами больше не пользовались, кроме разве что на прогулочных яхтах или всяких там старинных ботах. Вместо парусов теперь были двигатели размером с целый собор, и даже самое среднее суденышко было настолько быстроходным, что могло спокойно обогнать любое морское чудовище, повстречайся оное ему на пути. К тому же суда эти были построены из такой высококачественной стали – закаленной, идеально отполированной, покрытой суперстойким лаком, – что не было больше нужды держать на вахте специального дозорного, который высматривал бы в водах осьминогую грозу океанов – гигантского спрута. Теперь судам оставалось лишь взмыть над водной поверхностью и взять курс на Луну.
Однако, несмотря на все новейшие технологии и чудеса судостроения, морской путь, по которому вчера проплыть было легче легкого, сегодня мог оказаться настоящим испытанием. Что как раз и случилось в начале этой истории.
Но какое судно не грезит о шторме?
Пассажирский “Годафосс” болтается где-то посередине между долиной морского дна и внешними границами Вселенной – всего лишь влажно поблескивающий, карабкающийся по водному склону слизнячок, сжимающийся в комок каждый раз, когда волна налетает на него, словно иссиня-черный стервятник. По мировым стандартам, это ничем не примечательное суденышко, но в умах крошечной нации (если ее вообще можно так назвать), пустившей его в плавание по грозным океанским водам, это гигантское плавучее сооружение. И тут нам придется лишь согласиться с исландцами и их по-детски наивной идеей, что корабельной краски и величественного названия [5 - Годафосс – досл. водопад богов.]вполне достаточно, чтобы превратить обычный траулер в целый мегаполис на ровном киле. Да, что-то в этом есть!
И это судно не потопить.
Вот оно появляется на гребне волны, дергается вперед, на мгновение зависает на самом краю, и тут ему уже ничего не остается, как только низвергнуться в зелено-завывающую жадную пасть океана. Однако как раз когда нам кажется, что это вот-вот произойдет и история на этом закончится, волна под судном разламывается, и вместо того чтобы перевалиться через ее гребень, оно зависает в воздухе в том самом месте, где мгновение назад под ним была вода.
А в это время в каюте второго класса лежит человек, и у него есть огромное преимущество перед большинством других пассажиров: он так измучен морской болезнью, что его совершенно не волнует, висит ли посудина в воздухе, летит ли вниз к чертям собачьим, чтобы сгинуть в пучине со всем и вся, или продолжает свои прыжки и пируэты по волнам. Болезнь вцепилась в человека, а человек вцепился в болезнь.
Подкатывается к перегородке – откатывается от перегородки, подкатывается – откатывается, туда и сюда, как зерно и мякина, как мякина и зерно. Он с силой вжимает затылок в подушку. Если бы ему удалось хоть на мгновение удержать голову на месте, из горла бы исчез ком. А если бы из горла исчез ком, он смог бы перевести дыхание. А если бы он смог перевести дыхание, расслабились бы мышцы живота. А если бы они расслабились, ушел бы спазм из толстой кишки. А если бы ушел спазм, возможно, ему удалось бы хоть на мгновение удержать голову на месте…
Вот такое оно, море.
Но не одна только морская болезнь избавляла его от интереса к окружающему, нет, как и другим сухопутным крысам, ему казалось, что он находится нигде, когда в поле зрения не было твердой земли. А поскольку размышления о небытии свойственны лишь людям образованным или сумасшедшим, а он не относился ни к тем, ни к другим, то сейчас он ощущал себя еще более бездомным, чем когда оставил своего бога в лагере смерти. Оттуда он явился, а вот куда направлялся – он не знал. Он просто уходил, и такой план путешествия его вполне устраивал.
Подкатывается – откатывается, подкатывается – откатывается… И не выпускает из рук шляпную коробку, крепко прижав ее к своей груди. Это вопрос жизни и смерти, и даже тошнота не способна ослабить его хватку. В этой коробке – все, что у него осталось в жизни: младенец из глины. Ну или слепок младенца, как может показаться другим. И это не только его дитя, именно поэтому так важно, чтобы с ребенком ничего не случилось.
Так кто же этот измученный морской болезнью бедолага? Да, это мой отец, еврей Лео Лёве, который оказался здесь после того, как прошел всю Европу с короткой остановкой в городишке Кюкенштадт. Там он встретился с моей матерью. А сейчас он пересекает море – вместе со мной, только что созданным. Меня зовут Йозеф Лёве, я вылеплен из глины. Волнение моря меня не беспокоит. Я сплю в темноте закрытой коробки. Мертвецки крепким сном.
* * *
КОВЧЕГ ФУВАЛА
Он возлег с ангелом. И это было последнее, что он помнил, когда проснулся. В день их первой встречи Фувалу шел сто сороковой год. Ангел был гораздо старше. А происходило все так.
Родители Фувала считали сына нелюдимым и чудаковатым и поэтому боялись оставлять его одного дома, когда им нужно было куда-нибудь отлучиться. А так как он был еще и единственным их сыном, им казалось, что присматривать за ним в их отсутствие должны все семь его сестер, и никак не меньше. Однако оберегали его родители не только из-за странностей – нет, их единственный сын родился так поздно, что вряд ли у них получилось бы зачать еще одного. Нафтахите исполнилось восемьсот шестнадцать лет, а его жене – почти семьсот, когда Господь благословил их маленьким Фувалом. Божий ангел тогда обратился к жене Нафтахиты со словами: “Господь сказал: «Знай, ты зачала. Сына тебе дарую. И назовешь его Фувалом»”.
Однажды родители Фувала ушли и оставили единственного сына на попечении семи его сестер, а тем надоело сидеть с ним няньками. Случилось это, когда сыны Божии ходили по земле и брали себе женщин по своему желанию. До сей поры на долю сестрам приключений не выпадало, ведь они всегда нянчились с Фувалом. Самой младшей из них уже исполнилось сто семьдесят девять лет, а самой старшей – двести сорок шесть, и все они принадлежали к женскому полу. Это было несправедливо. И вот уселись они на кухне и стали обсуждать. А Фувал был один в зале. Он играл там в куклы. С мальчиком никогда не было хлопот, и его сестры как раз об этом и говорили.
– Он либо просто слоняется туда-сюда, либо сидит в углу без дела, – сказала первая.
– Они должны радоваться, что он непохож на других мальчишек, которые стреляют друг другу в лицо из луков, – сказала вторая.
– Он больше всего любит играть с нашими старыми вещами, вряд ли ему от этого будет какой-то вред, – сказала третья.
И только она это произнесла, как из зала донеслись громкие крики. Все сестры разом обернулись: Фувал отчитывал куклу за то, что та испачкалась.
– Мы возьмем его с собой! – сказала одна.
– Они нас убьют! – сказала другая.
– Это лучше, чем торчать здесь! – сказала третья.
Тут в дверях кухни показался сам Фувал. Он был красивым мальчиком.
– Мы просто никому об этом не скажем, – сказала седьмая.
Сестры пошли готовиться к свиданию с сынами Божиими, и Фувал вместе с ними. Когда на него надели платье и убрали волосы под платок, можно было вполне подумать, что это была восьмая дочь Нафтахиты и его жены.
