Салажонка. Рассказы, повести, миниатюры, статья о современной поэзии, ирония и гротеск

скачать книгу бесплатно


Моя мама от рожденья впитала в себя доброту и широту русской души. Она и сейчас может запросто отдать свои последние крохи, слепо веря во что-то сверх разума, в то, что, видимо, спасало ее, когда при ее рождении она осталась в живых, вылетев из лона моей бабушки, когда та спрыгнула с грузовика во время эвакуации 24 марта 1941 года. По стране уже ходили толки о предстоящей войне с фашистами, и людей эвакуировали, чтобы спасти от вымирания.

Эта невесть откуда взятая сила спасала ее и в младенческом возрасте, когда ушедшие на заработки взрослые оставляли своих младенцев одних, чтобы заработать на жизнь, а малыши сосали вложенную им в рот марлю, облепленную вокруг хлеба, размоченного водой, напополам с горючими слезами, – это было их питание. Баба Аня рассказывала, что мама высасывала весь хлеб из марли. Значит была жизнеспособна. Такие дети, по существу жертвы войны, начинали ходить только к трём годам.

Каждое лето с моей бабаней, ее сестрами, их мужьями и детьми, – уже после войны, уже когда тетя Тася вернулась из фашистского концлагеря с дядей Кузьмой и крохотной тогда дочкой Надей, это после Польши, где бывших военнопленных, узников германского концлагеря, откармливали и лечили, – моя мама ездила в Безводное и там «гоняла собак». Мне было непонятно это выражение, и вообще для чего нужно было «гонять собак»?

Я всё своё детство играла с мальчишками в войнушку, а после семи лет меня определили сразу в две школы и пришлось играть на пианино, дабы ублажать папин слух Бахом и Моцартом, а не только воплями соседей, что «Аленка с мальчишками опять стекла разбили и веревки с бельем порезали на парашюты для своих каких-то раненных!..» или «Взорвали у костра за линией коробок спичек и мой Вася пришел в продырявленной новой рубахе!..», а также «Угомоните вы свою Аленку, она с пацанами сожрала всю морковь у нас, с чем теперь зимой суп варить, ой, беда на нашу голову!?!»

Но когда я обратилась к Баху, Генделю, Моцарту и Анне Магдалене Бах, к Паганини, то соседи перестали вопить, а пацаны провожали меня с нотной папкой до дверей музыкальной школы первый год, а потом нашли себе другие занятия, как то картинг и физика. Так мы объявили мир по всей округе, и больше никто не использовал недосушенного белья, что висело на улице, для парашютов, чтобы спасти раненных русских солдат, за которыми мы «ухаживали в огороде». «Раненными» были будущие физики Миша Гармаш и Вова Василькин. Им-то мы и скормили «всю морковь», отмыв ее и очистив у Смирновой Ольги дома. Им, оказывается, было смешно, они ржали до одурения, когда мы, салажонки, всерьез «ухаживали за раненными». Мы перевязывали им расцарапанные для нас, для правдоподобия, коленки и руки, и даже голову Мише Гармашу я лично перевязала однажды, потому что он лучше знал, где его ранило.

А вот Андрюшку Патуткина, моего ровестника и друга по детсаду, всегда ранило в грудь, в сердце, и он «умирал», когда я уходила за бабушкиными пирогами, но сразу оживал после перевязки. Мы так же всерьез «стреляли по фашистам» (фашистами, кстати, были местные вороны, а кошки и собаки были разведчиками, а также злые бабки, одну из них за постоянный крик-лай на нас, мы даже прозвали «овчарка»). Лежа за кустиками, так что платьица едва прикрывали белеющее нечто (пардон за пикантные подробности), «стреляя», мы вправду верили, что боремся, и таскали с домашнего стола для них, «раненных», бабушкины пироги, вареники и булки с маслом и сверху – сахаром. Когда мы, спустя пять лет встретились вновь, то большие мальчишки мне сказали, что это они для того, чтобы накормить меня, были «раненными», а то моя мама жаловалась, что я дома ничего не ем, и она боится, что я чем-нибудь заболею от недоедания. Хотя такой факт был почти абсурдом в брежневские времена. Тогда голодали только зэки в тюрьмах, и то в качестве дополнения к наказанию. Сейчас, в России первого десятилетия двадцать первого века, это стало нормой для малообеспеченных людей, которые, собственно, своей слабостью и неумением найти себя и создают комфорт высших классов, буржуазной элиты.

Родившись перед войной, моя мама получила воспитание в сталинском детсаду с присущими тому времени чувствами потенциальной ответственности за свою деятельность и жизнь ближних, поэтому она всегда впаривала мне в мозги весьма ценные по ее мнению указания по поводу различных жизненных ситуаций, в которые я могла когда-нибудь попасть. Поначалу это развлекало меня, но вскоре стало бесить, а позже принесло множество неприятностей, связанных с отношениями в коллективе таких же подростков, как я. По причине того, что я, будучи поздним ребенком, всегда была опекаема старшими, знала больше своих сверстников, то мне хотелось и одноклассников своих предостеречь от грозящих им бед. Это было смешно и непонятно, поэтому меня начали сторониться, а потом, попадая в ситуацию, от которой я предостерегала, удивлялись и пытались благодарить меня, выспрашивая что либо о будущем.

Мама же, будучи всегда щедрой натурой, пыталась подкупить вкусностями и ягодами из нашего сада всех, кто был настроен против ее любимой и единственной дочери.

Однажды от мамы прилюдно я получила весомую затрещину за то, что сидела в милой вечерней беседке с мальчиком старше меня. Он был мариец, его звали Саша Николаев, и всё это действо происходило на турбазе «Сура». Саша показал мне однажды поляну с клубникой, это была настоящая речная клубника с листиками, расположенными прямо по контуру ягодки, не как у нашей землянички.

Моей маме нажаловались отдыхающие турбазы, где мы отдыхали в то лето, что я с ним целовалась, и он обнимал меня, как взрослую. По мнению толпы, деревенский парень мечтал получить стоянку в городской квартире, заполучив от меня заветное согласие. А мне чудилось, что он меня любит и хочет жениться. Своей наивности я до сих пор стыжусь, но мне всегда хочется думать о людях лучше, чем они есть на самом деле.

Мама всегда была человеком, наделенным чувством грузоподъемной ответственности за моё будущее, оттого мне так доставалось, – мне или убедительно врали, чтобы я отказалась от своего дерзкого решения, или убеждали на примерах в правильности мнения взрослых о предмете внимания. Действовало. Я была беззащитна перед узколобыми мудрецами мира сего, насмерть закрепощенными рамками приличий и разных там ответственностей. Их крутые скулы, склоненные надо мной в экстатическом припадке доступных ребенку изъяснений (извращений), приводили в отчаяние моё недозревшее желание сопротивляться. Моя внутренняя армия сопротивления частенько терпела полный крах, и мечты рушились о ледяные глыбы хрусталиков, воткнутых в моё безобразное поведение. Оно было действительно безобразным.

Самым вопиющим фактом моей четырехлетней от рождения безнравственности, было есть мороженное, когда «в семье денег на хлеб не хватает», и это при том, что двоюродному брату Алеше (мы жили в одной квартире с братом моего отца и его семьей) родители покупали даже машинки, а мне пластмассового пупсика было не допроситься. Бесполезность просьб сказалась парадоксально: когда я подросла, то родила двух подряд «пупсиков» себе, оттого, что в детстве игрушечных не покупали!!! Вот вам, взрослые!!! Вот вам и еще раз вот!!! Сейчас, в начале двадцать первого века, молодежь не лезет за советом к старшему поколению, а знает, что ей делать. Они ржут над нами, – мы верили в коммунизм, жили с идеей, которую время обратило в бред, и, оказавшись у разбитого корыта, мы не вправе, по мнению молодежи начала нового века, острить своими советами и мудрыми изысками. Наше дело – тихое, – посапывать в две дырки, пока они, активные деятели новой России, делают нам страну, приведенную к абсолюту запустения за годы нашей слепой веры в светлое будущее, которое наши предки увидели в сталинских снах о жизни в стране Советов. Вот как раз советов как таковых им-то от нас и не надо. Ну что же, пусть делают свою новую, лучшую от нашей, жизнь, но без нас. Когда желание помочь определить ситуацию и разрулить ее иначе не приводит к желаемому результату, остается только повиноваться, чтобы не быть убитой совсем.

САЛАЖОНКА

Пятнадцатилетняя роженица оказалась крепким орешком: хранила свой секрет до самых родов. Когда мои дети напомнили мне о том телефонном разговоре и о подруге Толика, с которым моя старшая дочь ходила в детский сад, Салажонка дала свой номер телефона им, и я объяснила ей, где врач, который ей пригодится перед родами и поможет подготовить ее мать к новости. Психологическая поддержка была необходима и матери, поскольку ее могла и кондрашка хватить ненароком, и девочка могла пострадать при этом и морально и физически, – взрослые же звереют от несостыковок их мечт с глупейшей реальностью. Самой мне приходилось шифроваться, иначе родители юной мамы, пожалуй, и на мне могли возместить свое негодование. Весь вопрос оказался в бабке Толика. Она знала о беременности пятнадцатилетней подружки ее внука Толика, но когда девчонка родила, брыкалась руками-ногами, инфаркт ее не хватил, но бабуся навязала юному отцу мысль, что он просто «поиграл» и не имеет никакого отношения к своему ребенку. Вот она, бабская озверелость. Проблем не надо. А малышке, салажонке, значит, с «игрушкой» этой нянькаться одной?

Бог есть на земле и на небе. Мама-девочка не думает, что ее дочка – игрушка и недоразумение. Она ее любит, и ребенок платит ей тоже любовью. Салажоночка ждет, когда ее родители, удочерившие ребенка, принесут ей сокровище с голубыми глазками-незабудками. Девчушечка родилась очень крепкая, – у недоростков дети рождаются всегда крепкие, потому что организмы их молоды, не отравлены выхлопными газами, пестицидами и гербицидами. Жалко только саму девочку, так рано окунувшуюся во взрослую жизнь.

Салажонке сняли квартиру, она теперь восемнадцатилетняя дама, – прошло три года. Ее мать, когда салажонка родила, сразу вышла в декрет по уходу за ее ребенком, а мама-сестренка закончила фармучилище и устроилась работать в аптеку, чтобы ее малышка, официально оформленная как сестренка, не знала нужды, была социально адаптирована.

Толик тоже учится, но о своей дочке ничего не знает. Бабуся его постаралась. Она растила мальчика одна. Родители Толика погибли в одну минуту оба сразу в автокатастрофе, когда их сыну было девять лет. Я помню, как я со своими детьми, с Толиком и его бабушкой вместе ходили во Дворец культуры на занятия живописью. Мои дочки и Толик бежали впереди нас, но Толик отбегал от них подальше, бросался на рыхлый снег и колотил руками, доставая до земли. Он бился к матери и отцу. Мальчик видел, как зарывали его родителей, накрыв их крышками. Процесс погребения проходил на его глазах. Психологически понятно, почему он бился в землю, – он стучался к погибшим родителям, мечтая снов обрести их, в поисках душевного тепла. Он и салажонке рассказывал то, что не рассказывают просто девочкам, а только маме или папе – самым близким людям на свете.

Она перед родами позвонила, благодарила меня, сказала, что счастлива и многое поняла за время ожидания ребенка, и что УЗИ определило девочку. Салажонка спросила меня, как ей назвать малышку. Я, не задумываясь, произнесла: «Оля». Это была дань памяти по нелепо ушедшей двадцатилетней поэтессе, писавшей детские чистые стихи. Я намеренно не открываю фамилии той девушки, так как в местном нашем литературном обществе стала обыденной привычка бросать в людей убивающей насмерть критикой и отстранять тех, кто хоть на мизинец выше духом, и его нельзя сделать рабом их собственной карьеры.

И о стихах. Это были стихи, незамутненные сильной интеллектуальной мыслью и завораживающие своей непосредственной пустяковинкой. Именно поэтому они снискали такое огромное количество поклонников среди растущих интеллектуалов, не достигших и хоть какой-либо последующей ступени на пути своего развития. Они застопорились в этой боли по ушедшей подруге, чья нелепая смерть привела их в тупик лабиринта, где эти несчастные построили памятник детству – ей и могильную плиту – себе, ибо как поэтам им нужна стезя, а на их стезе стоит во весь рост горе, заслоняя больше чем полмира, почти весь мир. И с этим вряд ли что можно поделать, оттого что шок, вызванный ее смертью, сильнее, чем возможность перерасти утрату. Круг этих молодых поэтов стоит вне сакральных связей. Для них сакрально лишь горе. Чтобы перерасти это горе, нужно родиться заново.

Есть взаимообразующие нити человеческих связей, по которым узнают о наличии святого в их носителях. Такие нити дают учение и любовь. Человек бывает если не повязан, то зависим от объекта страсти равно как от объекта изучения, и то наполнение интеллекта составляет именно не зависимость, а необходимость существования в той параллели, которую дает личности учение или связь любовных уз. Наличие этих взаимообразующих нитей не предполагает отчуждения от свободы, потому что настоящую свободу человеку дают крепкие знания, когда он может поступать согласно своим внутренним порывам и своим логическим доводам. Любовь это также знание на уровне тонкого эмоционального восприятия всех вещей и понятий, сопряженных с объектом внимания. И вопрос о свободе в феномене любви относителен, ибо замыкает в круге общения двух субъектов.

В случае утраты наступает возврат эмоций и переворачиваются коды восприятия. Человек начинает принимать или воспринимать информацию через болевые фильтры и снижается уровень обобщения восприятий, а через обобщение мы познаем сущее, через правильное обобщение, не лишающее объекты их значимых точек, по которым об их существовании узнает носитель взаимообразующих нитей. Эти нити потому и являются взаимообразующими, что мнения о предметах и память о носителях восприятия этих предметов хранится в чувственном восприятии не одного субъекта, а двух и более. Поэтому в сознании потерпевших утрату молодых поэтов горем и болью заблокированы посты чувственного восприятия, оттого они и не могут дать адекватную оценку собственным произведениям и стать на ступень выше. Боль – достаточно сильный двигатель и носитель их кодов восприятия. Движение идет исключительно внутрь боли и претерпеть такое сложно особенно оттого, что чувства уступает разуму, ибо вне понимания и логики находится преждевременная смерть той маленькой поэтессы, которая для них была символом их душевного благополучия, их магнитом.

Действительно, от горя и утраты цепенеет разум, и в этом послешоковом состоянии чувства не раскроются, они свернуты в кокон. И пока ребята не проживут свое первое горе и не освободятся от внутренней зависимости и необходимости находиться в своем панцире, узколобость их видения поэзии останется на прежнем уровне.

Глава 4. Мозаика образов

Гоняют, как белку в колесе, не дают работать, оставляют перед закрытой дверью в замкнутом круге непрерывных страданий. Беспрерывные мысли о том, что в любой момент меня и моих детей могут оставить без куска хлеба и средств к существованию. Такое положение вещей приводит если не к физической смерти сразу, то к духовной смерти наверняка, если уже не веришь в человеческий разум, и лютая алчность денежных мешков постоянно отодвигает все дальше границы предела. И ведь все мои палачи облачены в мантии сострадания: «У тебя же дети…». Да, не пупсики, и есть хотят, и жить, и нелегко им не меньше, чем их матери, которую зарядили вместо пушечного мяса и футболят от одного работодателя к другому, да посмеиваются, а нашла место, так норовят спихнуть и воссесть вместо тебя, изображая полноправие и законность. Только вот человеческие качества извращены в обратной пропорции доброты, зависти и злобы. Так и хочется напакостить тому, кто чуть выбился вперед, запихивают на место и приговаривают, дескать, сиди не вякай, знай сверчок свой шесток. Если бы все человечество мирно посапывало на своих шестках, то у нас никогда не родились бы ни Достоевский, ни Чехов, ни Бердяев, ни Сахаров, Чайковский, Блок, Владимир Соловьев. Тупота почему-то является мерилом, сделать из мыслящего человека болвана не трудно, если очень стараться в стиле работодателей и правящей элиты начала ХХI века. Вместо настоящих писателей, поэтов и мыслителей везде проталкивают коммерческих писателей, пустых болвашек с попыткой облагородить человеческий мусор и сделать из него музейную редкость, в то время как истинный цвет нации выбрасывают на помойку, – слишком умные не угодны. Зато, услышав о позорном инциденте, делают удивленные физиономии, когда общественные блюстители нравственности, эти рупоры ответственности, вдруг выявляют факт смерти или деградации опустившегося интеллигента, весьма убедительно натянув маски сожаления и потирая рука об руку, – это чтобы случайно не захлопать в ладоши от счастья достигнутой цели. Они так любят захлебываться новостями, мило шушукаясь в стаде таких же деградантов, у которых картина мира перевернута наискось, так что они видят в иной перспективе проявления идиотизма и маразматического алкания зла, – горе их жертв заряжает их позитивной энергией. Иногда они спекулируют на православии, например, зарплата в пост не нужна или поработал – отдохни (с ударением на второй слог), иначе так это можно выразить: «Просто сдохни. А то мой карман не пополнится, – я же уже поставил на твою смерть фишку. Результаты спора должны быть в мою пользу! И мне плевать на твоих детей и на тебя, а в особенности на то, что с тобой будет, если тебя лишить средств к существованию. Это даже забавно – ползающий на карачках кусок былой интеллигентности, загибающийся винтиком перед шпунтиком, источающим запах свеженапечатанных денег».

Буржуазная логика создает бесподобную гибкость.

Какой гений зла пробежал по России, немудрено догадаться, если священные понятия становятся мишенью для насмешек, едких фиканий дам, также как и деловитых полумальчиков, красивых какой-то мертвой красотой и пластмассовых изнутри. И вот эти сорняковые брыжжи тыкают своими отростками пальцев в кого угодно им не понравившегося и выпускают яд искалеченного бывшего русского языка, делясь житейским опытом с приятелями: «А ты его прищелкни – будешь прав!»

Непонятно, зачем этим аморалитетам дали право высказываний, прессу и право пользования СМИ. Им помолчать бы, умишка набраться, а они уже из телевизора вещают (насыщенные своими познаниями в области «плейбоя») о мироустройстве и возможных изменений в жизнестроительстве, ими проповедуемом. Они же больше знают обо всем, оттого что никогда ни о чем не задумываются, – ум отъели. Лапы у них вырастают, и этими лапами они готовы задушить всех, кто на их пути, превратить в «белок в колесе». И найдут ведь способы напакостить, находчивые такие, им только шепни и оплати услуги, – телефонным террором добьют любого.

ДРУЗЬЯ и ВРАГИ

Я нахожу частицы лучших проявлений своей духовности в прежних друзьях, тех, что знали меня еще юной девочкой, и вижу, насколько сильно я изменилась. Эти изменения моего характера, словно свидетельства утраченных иллюзий, тогда жизнь – это лучшая иллюзия, ниспосланная человеку. Меньше нежности, меньше доверия и еще меньше, если не полное отсутствие апатии, которую раньше я принимала за стремление к определенной цели, а на самом деле это лишь духовная юность, не изувеченная гонкой жизненных устремлений и завоеваний. Эту абстрактную нежность, не имеющую конкретного направления или объекта, мило ощущать в непринужденном разговоре с бывшим страстным поклонником, и наверняка он в этот момент собирает в мыслях мозаику нашего нежного общения, а в реальности находит уже то, что не привлекает его внимания.

Непосредственность свою обнаруживаю случайно в случайно мелькающем рядом поэте, которого я не могла принять за друга тогда, а теперь… Странно, почему именно он стал носителем той непосредственности, на которую покупались многие мои почитатели? Неужели он так хотел приобщиться к моему миросозерцанию, что случайно похитил исконно моё обаяние юности?..

Ранимую гордость я тоже нахожу, но теперь она стала уродливым и болящим шрамом, а в юных поэтах она видится недозрелыми составными крыльев, недоразвитыми крыльями.

Я хочу снова стать нежной и привлекательной, но эти развитые крылья пугают взмахами людей. Они шокируют и отвращают потому, что нет рядом сильного, – только лишь мелкие грабители моей сокровищницы, так ярко теперь блистающие моими прежними достоинствами. Грешные, грешные люди, они смеют называться друзьями, не желая видеть и слышать моих тонких страданий, причиненных утратами и обретением ими моих утрат. Это всё бывшие друзья, покинувшие меня, бросившиеся с добытыми ими моими сокровищами навстречу суетности и приобретению авторитета. Мое имя они помнят, но лишь вскользь, как вспоминают настоящего владельца замка родственники, разорившие отца своей игрой в рулетку.

Их обретения теперь не отнять. Можно лишь убедиться в присутствии качеств, так родных мне, так поднимавших меня над толпой марионеток, что в том полете я, очевидно, потеряла курс и сбилась с пути. А в это время друзья – враги похватали все мои выигрышные фишки и стали играть ими на своем поле, не пытаясь нагнать на пути и отчасти поделиться награбленным у меня же. Браво! Хапуги, обольстившие меня своим вниманием и неприкрытой игрой в добродетель, теперь на конях и брезгливо трогают кончиками пальцев простертые к ним руки вместо настоящего приветствия друзей, вместо того, чтобы поздороваться, – налет сочувствия с истинным равнодушием, разбавленным красным льдом – их прежней искренней кровью друзей, готовой влиться в мою рану для братания. Но как я могла смотреть на их игру сквозь пальцы и не предпринять козырного разворота на вираже?! Мне было жаль их, мое живое сердце всегда принадлежало им без остатка, и они воспользовались этим, как жадные дети вокруг обряженной в сладости елки.