скачать книгу бесплатно
И нити ткани лопаются вслед.
Была б худее – завела бы домик,
Пыряла б в нём, как вол, пока скелет
не крошится, пока дымящей новью
порадует кораблик ветровой
и принесет мне аромат с любовью,
и окунет в блаженство с головой.
По голограмме облака над сушей —
Пушинки тополя настойчиво летят
И открывают чакры, лица, души,
На озере пух маленьких утят,
Восторги бархата травы, богатой
на ощущенья: и прохлада в зной,
и гамма клевера – он вездесущий! —
брусничным цветом услаждает взор порой.
Нет крови на моих стихах заклятых,
Кишок, дымящихся и скальпеля, взасос
кромсающего мякоть плоти, смятых
вонючих простыней. И вот вопрос:
я, не бывавшая в анатомичке,
однажды посмотревшая кино
про внутренности, приставляю спичку
к цикорию конфорки, ни одной
попытки суицида не свершая,
самоубийца я в глазах людей:
диету прочат и вагоны чая
дристосного, – пей сам! Учи врачей!
Я ж не могу писать на унитазе,
И жить в обнимку с ним, за три часа
До полдника не съесть обед в Камазе
И взвешиваться после на весах.
Я лучше затоскую по любови,
Повою на юпитер в час ночной,
Потом умру рассветною порою,
А после – на работу с головой.
Нам, толстым, повезет на распродаже
Резинок для трусов – метраж большой
За маленькие деньги. Маша тоже
Купила про запас вместе с лапшой.
Идем по рынку, словно бы богини
Индийские, ну, или же слоны.
«Слонихи» – так со школы нам забили
Цепь погонял среди обжорств страны,
В которой не было ни мяса ни колбаски,
А были макароны и кефир.
И в транспорте мы уминались в тряске,
И до сих пор орем чуть что: «За мир»!
В колдобинах дорог бензин недешев,
А жизнь дешевле пятака свиньи,
Простые мы, как монументы трешниц,
Бежавших от диет и просьб семьи
Не жрать под вечер, ночью и под утро,
Когда дрозды диковинные спят,
Лишь дядя Петя дрелью сверлит что-то,
И за спиной родители стоят.
Сверли, Петюша, хоть стену, хоть крышу, —
У нас починят – только жэк проспит
Полдюжины аварий. Третий – лишний,
Но у жены сосед в душе болит.
Она не толстая душой и телом.
Вот, похудеем – и нагоним. Ей
Сосед несет покушать между делом,
А ты с диетой. Кто тебе родней?
Я фитнес-леди стану непременно,
Вот в этой жизни свой шашлык доем,
И сразу спать. Сон снится офигенный, —
Я в нем богиня! Слон идет в мой плен…
25 июн. 22 г.
«Доблестный критик не разбирает нот…»
Доблестный критик не разбирает нот
режет по булке текста любвеобильно,
резкий маньк-убийца, кровавый ход
испепеляющ. Движется семимильно
по текстографике века. Земной маршрут
ставит на водные лыжи сопливых асов, —
эти откритиканят во весь редут.
Им свежий замысел – сочные ананасы.
Но всё мельчает кладка мастеровых,
всё пустоту толкут грамотейцы штата,
изобретая ложь и ее маршрут
до адресата.
16 – 18 июл. 22 г.
Елена Сомова. Рисунок из цикла «Критики».
Экскаватор
Раздолбаями полон расчетливый мир.
Бред сумятицы и мирового восторга
Отодвинуты, словно борьба за эфир.
Всем понятное лето. Грибница парторга.
Он натырил с народа, что мог, и теперь
рвет клубникой от не состыковки металла
и характера, в коем лишь страсть отобрать
и по матрице жрать образцы, как сметану.
Хищный спрут, он талантливо врал и подлил,
тихой сапой под юбкой жены укрываясь
пред натурой, с которой рвал жилу, искрил,
пыль пуская в глаза, надрывал стыда алость,
как билеты в театр иль талон отрывной,
за которым рвались вороватые пальцы
и мусолили, сок выжимая. Засранцы
так всегда поступают, борясь с сатаной,
но они-то и есть он. В подвале души
расскребёт свою дверцу наверх, – и в восторге
от содеянной подлости. Варвар при торге.
Знаменателен финиш повисшей лапши.
Всем понятное – лето, малина, укроп,
Земляничный сироп в облепиховой давке.
Нюхай, деятель зла, вороную удавку,
В коей жизни губил. Вот пожатый твой сноп, —
Забирай и отваливай в царство вранья
с хвастовством, подрекламленным сквозь паутину
мирового господства убогих кретинов,
проповедников лжи ради денег. Свинья
пустомелит и жатву гребет под себя.
И очнувшись, еще больше хапает смело.
Так бы совесть с охапкой лжецов осмелела
и ударила в бубен отваги, звеня
пограбленьями, вырванными у людей
их деньгами на жизнь. Экскаватор гребет
и гребец выжимает и камень и лед.
Вот и вся экономика грязных свиней.
27 июн. 22 г.
Сады Семирамиды
Богиня тщеславия
Изысканно откинув темную прядь с плеча, дама презрительно повернула головной отросток прямо, и неожиданно осклабилась. Ее губы выражали одновременно и неотвратимое презрение и сожаление, нечто похабное проскальзывало в ее лукавстве и резких жестах, ладонях ее рук, более похожих на холодное оружие, нежели на матерински нежные с пухлыми подушечками руки женщины.
Последний жест, над которым всплакнул бы режиссер Товстоногов, был наряд в цвет стула. Это была точка накала: темное бордо платья отливало отчаянием и наглостью в сочетании с такого же, цвета театральных портьер, стула, возвышающегося над плечами. Этот унизительный трон снежной королевы с примесью запаха провинциальных помоек, не иначе, был поставлен специально для офисного спектакля, с помощью которого она выразила свою карьерную прыть.
Не голословно и непременно в такт кивания головы, которую она с удовольствием бы поместила на плечо некоего орла, хваткого, игривого и готового пасть к ее ногам и смотрящего, как на пещеру Аладдина, в ее рот, изрекающий приказы высшего порядка.
– Вы идите, а я останусь! – гордо вскинула она плечи, готовая сразиться с монстром капитала. И в темно-серых, подернутых пеплом, глазах запылал восторг труда.
– Прощайте, мадам, – ловко вскинул бы фальшивыми эполетами, расшаркиваясь со снежной королевой, капитан ее гвардии, но задел рукой, несомой к виску для отдачи воинской чести, канделябры пальцев ея несогласия с его готовностью испариться из этой преисподней ее театральной гримерки, где она впаривала в мозги постулаты Проперция всем посетителям.
Но перед выходом на свежезагазованный воздух, мумифицированный ее памятью орел воскликнул вдруг в восторге единения мечты о былых страстях, исковерканных сильными мира сего:
– Клюква в сахаре, мадам!
И протянул широким жестом коробку лакомств.
Шары ея величества выкатились почти на плечи и напоминали базедову болезнь. Даме стало явно не по себе, и бесподобный вопль алкающий сладко-кислого, огласил просторы офисного склепа:
– Какая няма!
Снежная королева слегка привскочила на стуле, схватила коробку с ягодой, собранной на отечественном болоте и осахаренной в антисанитарных условиях, и припустила прыть всеядства.
«Оставалось только объять ее труп», – думал беженец, расталкивая несчастных в коридоре почетной гвардии будущих ее трупаков, ежедневно насилуемых ею бравурными мечами рекламы.
Снежная королева еще готова была толочь песок ее стеклянных речей, и долго любоваться собой издалека. Она думала о своей начитанности правилами и догмами, и о своей неотразимости в зеркалах глаз кавалера, выбранного ею для отработки щитовой рекламы на пластинке ее единственной извилины, неукоснительно следующей постулатам, высиденным в яичной кладке нового трудового кодекса. Ее беглую жертву покоробила судорожная готовность вцепиться в его личную жизнь, и волочить его за собой, подобно тройке лошадок в упряжке.
«Куда вы?..» – мелькнуло в кинематографической памяти поколений любителей синематографа.
«К морям! К морям и океанам моих слез…», – отыгрывала она сухой огонь своих слез, высохших в углах глазных впадин.
Министр ея величия разлегся, как пьяный факир в подножии сцены, и ковыряя пальцем пол рядом с креслами зрителей, тронул нос крысы, шаркающей хвостом в подполье.