скачать книгу бесплатно
***
Цветы вдоль школьного двора,
Как в знанья быстрые ступени, —
Слезами поливая, верим,
Что не окончена игра.
Цветы – как поцелуи вслед
Учителю. Как это больно
Терять учителя невольно,
Как путеводной нити след.
Но среди школьных парт живет
Ее душа, ее дыханье
И сердца тонкое страданье,
Мечтаний дерзостный полет.
И знает каждый ученик,
Что материнское начало
В учителе бесценней книг,
И дарит крылья за плечами.
Памяти узников фашистских концлагерей
ФАШИСТСКИЙ КОНЦЛАГЕРЬ ЛЮБЕК
К 75-летию Победы СССР над фашистской Германией
Мы все жили в одной большой трехкомнатной квартире: я с мамой и папой, Алеша со своими мамой и папой, и дедушка с бабушкой. В войну мы не играли – только в раненых, – я их спасала, а Алеше мазала йодом коленки и пряники на обед ему берегла. Лариса протянула вперёд два кулака и спросила:
– Отгадаешь, в какой руке?
– В левой, – прошептала я.
– Вот и не угадала! Значит, делимся!
В горячих руках Ларисы оказались ароматные кедровые орешки. – А что ты шепчешь? Боишься кого? – Никого не боюсь я у бабани, сегодня все шепчут, и врач, и тётя Рая с тётей Клавой, слышишь? Шептались недолго, я бережно собирала слухом обрывки их фраз, – хотелось же быть во всеведении.
– Ребенку воздухом надо дышать, а они тут шепчутся! – сказала мама, и мы ушли. Но сначала прозвучало от мамы многозначительное: «Вот это да…!» на бабанино шептание прямо в ухо мамы.
Воздух был тряпочный какой-то: влажный и ветреный. Папа сказал, что тётя Надя станет матерью.
Тётя Надя была старшей дочерью тёти Таси, а тетя Тася – это родная сестра моей бабушки по материнской линии. Лариса – ее младшая дочь, но для меня она была к тому времени уже взрослая. Дядя Кузьма, которого так боялась тётя Надя, потому что он сердился на неё, был мужем тёти Таси. Они были узниками концлагеря в фашистской Германии. Это мне рассказала тётя Тася Девятого мая.
Концлагерь – это лагерь пыток для военнопленных. Такой лагерь был в городе Любек в Германии. Я подумала: «Любек – это как любить, а там не любовь, а пытки».
Тетя Тася за год до моего рождения стала записывать в тетрадь воспоминания о концлагере. Дядя Кузьма был против, потому что жалел тётю Тасю: она плакала, когда писала и вслух зачитывала свои строки, очень сильно плакала, и даже я не могла успокоить её, хотя всегда тётя Тася была рада нашему с бабаней приходу.
«…В концлагере было большинство русских, за колючей проволокой в три ряда, последний ряд был под током. Кругом часовые на вышках, около лагеря – охрана с собаками. В лагере более 1000 женщин и девочек и 60 юношей, – это люди из Харькова, Днепропетровска, Запорожья, Калининской области, Каменноподольска, Белоруссии и одна женщина из Горького». Так записано в тетради тёти Таси.
Этой женщиной из Горького и была сама Таисья Александровна, родная сестра моей бабушки Анны Александровны Черкашиной по мужу, а родительская их фамилия – Шепелевы.
Тётя Тася рассказывала мне о войне, об издевательстве фашистов над военнопленными. В нашей семье со стороны папы был пропавший без вести отец тети Зои, племянницы моего деда Матвея Евсеевича Сомова, а со стороны мамы был ещё один фронтовик, вернувшийся с войны живым – дядя Ваня, муж тёти Марии, старшей сестры бабы Ани. Рассказы об ужасах войны и о доблести солдат были немногочисленны, но каждый День Победы разговоры были именно о борьбе против фашизма.
Тетя Тася напоминала, что не просто так рассказывает нам о войне, а чтобы мы знали и понимали, что война – это беда народа. А когда вырастем большими, чтобы не допускали войны, потому что страдания повторяются, проходят второй круг в жизни человечества, если о них забывают, а они с дядей Ваней боролись за мир и счастливую и мирную жизнь потомков, нас.
Дядя Ваня говорить о войне совсем не мог, потому что сильно напивался водкой сразу, как только речь заходила о войне. Он закашливался, и слёзы бежали струями по его морщинистым щекам. Я сжимала глаза и говорила: «Ненавижу фашистов!», когда по телевизору ко Дню Победы показывали фильмы о войне, и на экране мелькали фашистские знаки и фрицы со статной выправкой широкими шагами чеканили и резко вылаивали своё «хайль!».
«В воскресенье давали суп с чечевицей. Кроме чечевицы в тарелках плавали окурки, спички и железная стружка… Хоть до смерти хочется есть…», – читает тетя Тася из своей тетради, – «…но до супа в такой тарелке не добраться», так солдаты насильно заставляли есть суп с железной стружкой и мусором и при этом жестоко избивали, не давая проглотить.
«Они бьют, а пленные русские поют назло фашистам песни, и поляки и бельгийцы – тоже пели солидарно с русскими наши песни».
Немцы не знали, что делать, их бесило и одновременно приводило в недоумение такое поведение пленных. Потом фашисты придумали бить резиновым шлангом и поливать из пожарного шланга всех сопротивленцев.
По субботам на неделю давали куличик хлеба с вареными отрубями и деревянными опилками или черствый хлеб с не промолотой рожью и горьким кофе. Суп давали с картофельными очистками и длинными узкими листьями, такими горькими – есть невозможно».
«У каждого военнопленного на куске черной шкурки был написан номер, у меня был – 108», – строки тети Таси, пронизанные острой болью, написаны со слезами, оттого буквы неровные.
«На грудь русским военнопленным пришивали к одежде три буквы: „ОСТ“, полякам на куске желтой материи – „Р“. Если каратели не видели этих знаков, то били до потери сознания и запирали в одиночную камеру, но это не помогало».
Все военнопленные, по словам тети Таси, срывали знаки – все чувствовали себя людьми, а не рабами, – и некоторые даже пытались бежать из лагеря. Беглецов сразу расстреливали фашистские надзиратели, а если не удалось убить насмерть с первого раза, то несколько немцев подбегали и добивали раненых ногами или расстреливали в упор из автоматов.
Когда я подросла и пошла в школу, тётя Тася взяла обещание с меня, написать о страданиях людей в концлагере, чтобы потомки читали и не допускали войны и фашизма на земле: такой кровью оплачена была великая Победа!
«Концлагерь находился в Германии, в городе Любек…». Сейчас город Любек – это центр Ганзейского союза, поражающий своими масштабами культурный центр Германии. Мало кто вспоминает о том, что земля Ганзейского союза щедро полита кровью русских военнопленных, поляков, бельгийцев, французов, – узников концентрационного лагеря, находящегося в сердце фашистской Германии. Сердцем фашизма правильно называть именно те места, в которых свирепствовали варвары, выполняя установленную программу уничтожения наций во имя воцарения гитлеризма. Не Берлин, столицу Германии, а именно концлагеря, потому что и в Германии были сопротивленцы среди немцев, которые боролись против фашизма.
Мой друг, несколько лет назад покинувший сей мир, Сергей Мурзинский, писал диссертацию о Гитлере, и, работая в архиве над документами – свидетельствами фашистского варварства, надорвал свое сердце фактами о деятельности врачей Третьего Рейха. Сергея прямо из архива увезли на машине «Скорой помощи». Это было в Санкт-Петербурге, примерно за год до его кончины, – сердце своё молодой ученый-историк Сергей Мурзинский надорвал именно там, работая над рукописями Третьего Рейха, где говорилось о трудах фашистских врачей над генетическим изменением людей мира для подчинения всех народов единой идее фашизма. Люди использовались для чудовищных опытов фашистских генетиков. Это достижение цивилизации не смогло бы пройти мимо даже самой устойчивой психики любого другого ученого-историка. Грандиозные в своем величии постройки Любека сооружены на костях наших предков – воинов и жертв антифашистского движения.
] «Узники Любека жили в бараках, расположенных в лесу, и на работу их гнали только лесом, чтобы никто из жителей немецкого городка не мог их увидеть. Одежда была в полоску, на ногах – тяжелые деревянные колодки, чтобы не убегали, косынки были тоже в полоску, постригали всех без исключения наголо. У поляков были желтые косынки, их гнали на работу впереди всех, затем – русские и все остальные».
Голодных, измученных людей лесом гнали на каторжные труды под холодными ветрами. Пока вели на работу, немцы покрывались потом, оттого что непрестанно били прикладами и ногами всех, особенно отстающих, но это не действовало, – люди пели «Интернационал» и русские песни. Забывали о холоде и голоде, думали о Родине. Фашисты сами удивлялись, что на русских ничего не действует, – откуда такая сила? А силу давала вера в победу.
Ни на одну минуту военнопленные не забывали о своей Родине. «В каждой барачной комнате насчитывалось по двадцать и более человек, спали на 2-этажных деревянных нарах при холоде, – топить было нечем. Построили баню, но они боялись мыться, прятались, говорили, что там отравляют газами». И действительно в Любеке, как и в Бухенвальде, узников концлагеря душили газами при попытке помыться.
«Во время бомбежки баню в лагере сожгли военнопленные. Был случай…», – пишет тетя Тася, – «…задумали бежать две девушки, одна сумела, и если бы не собаки, она далеко бы убежала. Ее вернули, избили и бросили в одиночку на цементный пол, лишили пищи. Вторая девушка застряла в колючей проволоке под током», и сразу была убита фашистским надзирателем. «Она вскрикнула, часовой выстрелил, попав ей в грудь». Это видели из-за бугров земли пленники, испуганно прятавшиеся и тоже мечтающие, но не осмеливающиеся бежать. «После этого побега наказали всю палату, с кем жили эти две беглянки. Заставили до заката стоять по стойке смирно на припеке солнца без платка на голове, под окнами лагерь-фюрера. Головы у людей кружилась, они падали, их били и ставили на ноги снова под палящее солнце. Во дворе лагеря стояли три больших железных ванны: в 1-ой и 3-ей была холодная вода, во 2-ой – кипяток. За побег и забастовки, которые в лагере случались часто, «купали» в этих ваннах: надевали длинную рубашку и бросали в холодную, затем в кипяток, и снова в ледяную воду».
Работать гоняли по всему городу – убирать город и чистить туалеты или вскапывать огороды у богатых немцев. Если у кого-то из богачей-фашистов погиб или стал калекой в результате этой войны родственник или знакомый военный, то эти родственники или знакомые немца наслаждались местью, – избивали с особой жестокостью пленных, попавших к ним на прополку.
Я видела однажды в кино, как фашистские офицеры «дрессировали» своих детей с грудного возраста: они дразнили малыша, отнимая у него изо рта соску с молоком, едва ребенок хватал за соску – ее сразу же вырывали, и снова через минуту предлагали вожделенную пищу, и снова отнимали соску. Это в течение дня повторялось несколько раз, – в любой свободный момент, когда к малышу мог подойти его отец или кто-то из мужчин немецкой семьи. К полугоду такой ребенок уже с особой жестокостью мог причинять боль даже своей матери. Так была выдрессирована зверская нация, те самые жесточайшие звери, которые издевались над военнопленными в фашистских лагерях.
«Чтобы не идти к немцам в огороды на „работу“, люди расчесывали себе руки и ноги, прокалывали кожу так, что получалось вздутие», – пишет тетя Тася, – «их клали в лазарет и тем самым пленные спасались от издевательств».
Тетя Тася перед войной хотела уехать на Дальний Восток, тогда среди молодежи ходило поветрие – достигать успехов подальше от родного дома, добиваться всего самостоятельно. Но судьба привела ее в Харьков, здесь и застала война. Таисья Александровна работала в райкоме комсомола, занималась документацией. Когда началась война, всем работникам Харьковского райкома комсомола объявили об эвакуации и заставили быстро собираться. По дороге к вокзалу оперативно исчезло райкомовское начальство, – кто-то видел, как секретарей райкома сажали в отдельные машины и прямо от райкома эти машины испарились в неизвестном направлении. В вагоне поезда, таким образом, оказались только служащие. Поезд ехал очень долго, по рассказам Таисьи Александровны, коллеги начали беспокоиться, почему так долго едут они, куда их везут. Чем дальше отъезжал поезд, тем страшнее становилось за реальность. Люди беспокоились, пытались задавать вопросы, стучали в дверь вагона. Была одна остановка, во время которой люди набрали воды в пустые емкости, но уже тогда, на попутной станции, появилось подозрение на то, что людей везут не спасти, а казнить, поэтому бежали несколько человек, ехавших вместе в этом вагоне.
При посадке обещали отвезти в тихое место, где они переждут военные действия, – никто и не ожидал, что война продлится так долго, думали, за неделю уберут захватнические войска и объявят мир. Эшелоны прибыли в Германию. Люди были напуганы, по толпе понеслись слухи, что все они стали узниками.
Из записей тети Таси было ясно, что русские люди в концлагере вели подпольную работу, слушали радио и передавали записки о ходе фронтовых работ. Но каким образом эти записки передавались, теперь уже не узнать. Таисьи Александровны сейчас уже нет в живых. Она долго лежала парализованная, но при памяти. Однажды позвонила мне по телефону и попрощалась, взяв с меня слово написать о каторжных страданиях людей, узников фашистского концлагеря и о святой борьбе человечества против фашизма.
«В лагере пленным ходить было не в чем, так люди добывали наждачную шкурку, кусками бросали ее в мойку с эмульсией, получались шелковистые ленты, их сшивали и сшили рубашки, майки, фартуки. Тапки сшили из ремней».
Люди старались выжить, как могли, – от грязной одежды и обуви воспалялась кожа. В работу пленных также входила разгрузка вагонов. «При разгрузке сбрасывали 5—6 мешков с пшеничными хлопьями, которые делили поровну на всех. Мешки распускали, вязали из них кофты, шарфы, носки.
В лагере была девушка из Запорожья, переводчица, она писала списки комсомолок, стахановок, у кого братья в партизанах и кто ругает лагерь-фюрера. К людям, попавшим в списки, применялись пытки». Но это был единичный случай, остальные все военнопленные стояли друг за друга.
«Все думали, что фашисты взорвут лагерь, когда придут русские войска, – был получен приказ об уничтожении всех пленных. Но наступил час победы. Это случилось 2 мая 1945 года, в этот день лагерь был освобожден. Город Любек был освобожден союзниками, англичанами». Эта запись тети Таси достоверна, – она же сама находилась в то время в концлагере.
До войны тетя Тася, как все её сестры, носила фамилию Шепелёва. В семье Шепелевых был еще младший брат, он без вести пропал во время войны. У меня хранится фотография моей бабушки Анны с ее братом Славой, пропавшим без вести. На фотографии они молодые, веселые. Своего сына, рожденного после отбывания в концлагере, тетя Тася назвала Вячеславом в честь погибшего брата. Вячеслав Кузьмич Макарчук стал военным, служил в советское время в горячих точках по пять лет: в Казахстане, в Афганистане. Он быстро вырос по службе. Я хорошо помню выправку дяди Славы и манеру держаться с достоинством.
После освобождения из концлагеря бывших узников вывезли в Польшу «на откармливание» для восстановления сил и здоровья. В Польше тетя Тася работала на хлебопекарне, и в городе Познань познакомилась с дядей Кузьмой, вышла замуж, стала Макарчук. Родилась тетя Надя. В Польше детей регистрировали в трехлетнем возрасте – не раньше, – опасались гибели малыша от родителей – бывших узников фашистского Любека.
Уже на родине, в РСФСР, у дяди Кузьмы и тети Таси родились еще двое детей: дочь Лариса и сын Слава. О дяде Славе я рассказала в предыдущем абзаце. Дядя Кузьма тоже был узником концлагеря, и в Польше оказался по той же причине, что и тётя Тася, – был едва живой, и его привезли для восстановления сил.
У дяди Кузьмы на Украине во время войны фашисты варварски сожгли прямо заживо запертую в их избе всю его семью: 30-летнюю жену и двух маленьких детей.
Я помню дядю Кузьму забавным старичком, который очень любил детей. Встречал нас конфетами и печеньем, приговаривая: «Козы маненьки…».
После концлагеря дядя Кузьма в Польше работал заведующим столовой аэродромного обслуживания. Срок воинской службы дяди Кузьмы – с 1929 по 1950 годы. Он прошел две войны: финскую и отечественную 1941—45, награжден медалями «За взятие Сталинграда и Кенигсберга», «За боевые заслуги», «За победу над Германией».
В 1929 году дядя Кузьма был стрелком Крымской дивизии, в 1945 зачислен в 265 истребительную авиадивизию, был на сверхсрочной службе.
В Польше мои родственники тетя Тася, дядя Кузьма и их маленькая дочь Надя жили до 1950 года, затем приехали в Горький.
Надежда Кузьминична родилась в 1947 году, зарегистрирована в 1949 в Познани. Сразу детей не регистрировали из-за сомнений в том, что ребенок выживет. Очень уж трудное было время.
Надеждой тётя Тася и дядя Кузьма назвали свою дочь, потому что верили в мир и надеялись на светлое будущее нашей страны. Тетрадь своих записей о варварстве фашистов в концлагере Таисья Александровна начала 2 мая 1965 года, за год и три месяца до моего рождения.
О концлагерях Бухенвальде, Равенсбрюке, Саласпилсе мы знаем из документальных исторических телепередач, из книг. И то, что современное общество утилизирует книги и людей, которые пишут книги – варварство не меньшее, чем убийство фашистами безвинных людей. Книга – источник знания. Наши предки боролись за мир, высокое звание человека, а варвары-реорганизаторы теперь лишают и книги, и писателей уважения.
Культура и народ – неделимы. Нет нации без культуры, потому что культура возвышает личность, ставит человека на ступень выше в эволюционной цепи. Лишённый культуры, человек становится рабом, его духовные ценности ставятся под сомнение. Человек становится потребителем, способным только поглощать пищу и не думать головой.
Для сохранения мира на земле я берегу память о садизме фашизма и нацизма, памяти негасимой в истории не только русской земли, но и всего мира.
Если войну забудут, то она сама напомнит о себе новыми демографическими потрясениями, – эта истина, затверженная с малых лет всеми советскими школьниками, какой была и я, восстаёт против войны. В сердцах людей всей Земли должна вечно жить память о жертвах фашизма во имя мира на земле.
Кроме русских узников в лагере германского города Любек были поляки, французы, голландцы, бельгийцы и в стороне от лагеря расположили русских военнопленных. «Французы, голландцы и бельгийцы ходили по лагерю свободно, им было разрешено. Лагерь находился на окраине города, возле канала, по которому ходили маленькие пароходы. Полякам и русским в город ходить не разрешалось, нас не считали за людей, особенно русских…
Своего сына тетя Надя и ее муж назвали Саша, он родился красивый, кудрявый, как тётя Тася. За кудри она и была отправлена в концлагерь, – похожа на еврейку. Но вот в какое время пришлось жить Саше… Кругом кадровые войны, где только не работал: и на радио, и в редакции… Хорошо, не пришлось с высшим образованием идти работать в торговлю, – большей подлости от мира нельзя ожидать… Это хоть и отдалённо, но напоминает концлагерь: везде начальство звереет от правильной речи и чётко высказанных убеждений, им надо рабского подчинения, согнутых спин и преклоненных голов. Чем хуже говорит подчинённый: больше речевых ошибок, или даже говорит на диалекте, – тем легче его речь переносить работодателю и чувствовать при этом свое превосходство. Фильмов о фашистах насмотрелись и вошли в роль, или того требует варварская гордость и стремление ощутить свою власть? Как же трудно ежедневно выходить на работу, зная, что там ждут оскорбления и откровенные издевательства… Почти так же, как военнопленным, узникам концлагеря в городе Любек, было невыносимо идти утром на огороды фашистов полоть их овощи и терпеть унижения и пытки.
Данные материалы в форме документального рассказа публиковались в альманахе «Муза» №26/2015 г. и в хрестоматии «Планеты книг».
Очерк «Фашистский концлагерь Любек» к 75-летию Победы над фашизмом был опубликован в международном альманахе «Линия фронта» в Москве по результатам литературного конкурса, в котором данное произведение Елены Сомовой вошло в короткий лист по мнению жюри.
Трижды спасенный
о герое-балтийце Иннокентии Константиновиче Дубровском
С каждым годом все меньше становится ветеранов Великой Отечественной, память о великой битве постепенно стирается. Но все же нельзя забывать войну и беды, что она принесла, дабы не потерять гордость нации, победившей фашизм в 1945 году.
Я хочу поведать о легендарной судьбе Иннокентия Константиновича Дубровского, нашего земляка-нижегородца, скончавшегося 29 декабря 1999 года. К сожалению, он не перешагнул с нами за порог нового века, но память о его фронтовых делах осталась у людей, которые знали его, входившего в совет ветеранов Советского района.
Трижды спасенный – не просто слова, но путь борьбы героя.
В ДЕТСТВЕ он увлекался радиотехникой, занимался в кружке Дворца пионеров имени Чкалова и мечтал стать корабельным радиотехником. Будущий герой-балтиец, закончив нижегородскую школу №1 с углубленным изучением немецкого языка, в 1938 году поступил в водный институт на факультет кораблестроения, но через полмесяца учебы был призван в армию.
Вторая причина, приведшая Иннокентия Дубровского на Балтийский флот, – это семейная традиция плавать по реке на шлюпке и занятия парусным спортом. Иннокентий Константинович вырос в семье профессора Нижегородского университета, заведующего кафедрой астрономии и теоретической механики Константина Константиновича Дубровского, который, несмотря на положенные тогда льготы, любил проводить отпуск со своей семьей на Волге, а не на курортах. Семья Дубровских каждое лето плавала по реке, и Иннокентий еще мальчишкой полюбил водную стихию, а став призывником, избрал Морфлот. Но стать корабельным радиотехником ему не удалось из-за перенесенной болезни.
– Тогда мне уже стало все равно, кем меня возьмут на корабль, – рассказывал Иннокентий Константинович. – Раз врачи не допустили к любимому делу, то будь что будет. Стал турбинным машинистом на эскадренном миноносце «Карл Маркс» старинной постройки, 1914 года.
На этом миноносце Иннокентий Дубровский встретил Великую Отечественную войну. Все муки ада прошел. В первый же день войны «Карл Маркс» был потоплен. Произошло это так.
– Мы вышли на постановку минных заграждений в Финском заливе. Подойдя к берегу, послали шлюпку, чтобы разведать обстановку на берегу. Там никого не оказалось, и командир дал распоряжение подойти к берегу. Неожиданно появился вражеский самолет и обстрелял палубу нашего миноносца. Затем нависли еще два самолета и сбросили бомбы. «Карл Маркс» пошел ко дну. Спасались кто как мог. Но из всего состава уцелело только четверо, в том числе и я, так как во время взрыва находился в трюме, где выполнял работу машиниста.
Спасенных матросов привезли в Таллин. Иннокентий Дубровский оказался на эсминце «Калинин». 28 августа при переходе корабля из Таллина в Кронштадт эсминец стал тонуть. Иннокентий опять спасся чудом. Всю ночь плавал в холодной воде, видел, как погибают товарищи, уставшие бороться с водной стихией. На поверхности воды плавали круги мазута. Солярка, бензин разъедали глаза. Рано утром появились спасательные катера.
– Позже с эсминца увидеть мне никого не удалось, – рассказывал Дубровский. – Возможно, выжил я один.
Матрос Дубровский оказался на скалистом острове Гогланде. Весь день его бомбили немцы. Вечером тех, кто уцелел, повезли в Кронштадт. Потом в районе Красного Села матросам выдали винтовки – одну на двоих-троих, бутылки с горючей смесью. Во время боя в районе Красного Села Иннокентий Дубровский получил тяжелое ранение – осколок выбил все зубы. В госпитале потом раненые шутили над ним: «Ты что, ртом осколок-то ловил?» Другой осколок повредил ногу, третий – спину.
49 дней лежал Дубровский в госпитале на базе военно-медицинской академии. Два осколка пробили ему краешек лопатки и прошли под ключицу. С этими осколками Иннокентий Константинович жил и в мирное время, так как удалить их было невозможно.
В ноябре 1941 года Дубровского перевели в батальон для выздоравливающих, где помещение продувалось насквозь: стекла вылетели во время бомбежки. Матрос Дубровский подал рапорт об отправке на фронт. На ледоколе «Тазуя», куда его перевели, он пробыл месяц. В декабре 1941 года и этот корабль был потоплен фашистами. Тогда Дубровский попал на достройку тральщика «Василий Громов», который начали сооружать еще до войны.
После войны Дубровский вернулся в водный институт. Его дипломный проект, который он защитил в 1951 году, был на тему «Турбинная установка для турбохода «Большая Волга». С устройством этой турбинной установки он был хорошо знаком со времен военных, когда достраивал тральщик «Василий Громов», имевший идентичный агрегат.
ВСЮ ЖИЗНЬ после войны Иннокентий Константинович Дубровский вел переписку с военными музеями, которые собирали информацию о фронтовых битвах, выступал с уроками мужества в школе №173 Нижегородского района, в Московском районе – в школе №68, носящей имя героя-балтийца Евгения Никонова, где создан музей Балтийского флота.
В «Книге памяти нижегородцев, погибших в годы войны» числится погибший матрос Дубровский, там сказано, что он пропал без вести 13 сентября 1941 года. Такое извещение получили его родители, ведь эсминец «Карл Маркс», на котором Дубровский начал воевать, был подорван фашистами.
О тяготах, пережитых И. К. Дубровским на фронте, вспоминает писатель Игорь Бунич в книге «Балтийская трагедия. Катастрофа».
До последних своих дней Иннокентий Константинович оставался мужественным человеком, скромно переносящим беды, выпавшие на долю нашей страны. Он работал секретарем Советского райкома партии, а когда ушел на пенсию, то жил в доме, который и сейчас требует капитального ремонта, но никакие хождения по инстанциям не принесли желаемого результата. Вот так платят потомки ветеранам. Но Иннокентий Константинович очень достойно держался. Мужество – характерная черта поколения борцов за свободу Родины. Мудрость и мужество – главное в человеке на Земле.
Данный материал публиковался в газете "Ключ".
ДОМ БЕЗ ЗЕРКАЛ
Глава 1. На горах Архипа Куинджи
Я живу в карцере одиночества, то есть раньше я входила в группы поэтов, были постоянные встречи с разбором и чтением собственных стихов. Дети мои выросли, получив максимум любви моей, но чем больше отдаешь, тем меньше это ценится, и теперь они говорят, что выросли сами по себе: всё моё внимание всегда было приковано к поэзии, а им не хватало меня, мамы. Родились внуки, и пространство моего выхода из дома заросло. Сначала я думала, это временно, а оказалось, насовсем: поэтическое пространство засорили глупые ругательные стихи, засохшие лилии старинных внутрикопаний остры на эмоции и бездарны, слышать эти аморфные стенания – нереально, – это нельзя слушать и нельзя читать. Я перестала ходить на литературные тусовки, увидев массу спеси и наглости в молодых чтецах – не поэтах: они перепевают или просто берут более половины чужого стихотворения и ставят только две строчки концовки, выдавая это за свое, так однажды я услышала и свое переделанное стихотворение из уст представленного культуртрегером молодого поэта. Меня будто обожгло кипятком изнутри: я сжала кулаки, чтобы не закричать, – так было больно слышать свое стихотворение из уст вора, как плакали строки моего сердца, увеченные его воровским пером. Голубая кровь моей небесной поэзии капала с его позорного пера, когда вор зачеркивал мои строки и надписывал свои – легковеснее, – он же не пережил всех этих чувств, которые я вложила в свое стихотворение. Этот гадкий воришка до сих пор посещает литературные фестивали. Я всегда считала плагиат позором, и сочла стыдным посещать их турниры лжи, исчезла из пространства поэзии нашего городка, но мне открываются недосягаемые другим двери, в которые я вхожу без препятствий. Мысленно я нахожусь в горах Архипа Куинджи, учителя живописи Николая Рериха, я впитала красоту гор и неба, а слышимые мною с вершины импульсы мира людей дают основу моим рассказам. Я слышу крики о помощи и песни влюблённых сердец, медленное умирание леса накануне зим и пробуждение весенних рек. Я вижу закрытые для других лица и молча присягаю честности своих чувств. Я знаю, что в одном доме нашего района живёт странная семья с двумя семилетними близнецами: мальчиком и девочкой, которым необходима срочная операция по трансплантации кожи лица, потому что этим детям суждено было с рождения лишиться главного, что выражает мимику.
Я увидела этих детей случайно, войдя в подъезд, где они «зарабатывали» пуганием прохожих. Дети были обречены зарабатывать себе на хлеб насущный, пока их мать в две смены работала на операции им. Вот уже семь лет она работает, но деньги утекают: надо же кормить как-то ребятишек и самой что-то есть. Дети зарабатывали весьма странным образом, я бы сказала, даже хулиганским и жестоким, если бы речь шла о более старших по возрасту людях. Ребята заговаривали на улице с прохожими, идущими из магазинов с пакетами еды в руках, заходили с ними в подъезд. Далее помогали придержать дверь, иногда даже вызывали своим жертвам лифт, но как только выдавался удобный момент, они резко снимали с себя картонные маски, которые их мать заказывала для них, по мере необходимости, у одного художника. Бедные голодные дети творили зло по собственному желанию, но делали это, чтобы спасти себя от голода, а их мать – от позора, что у нее нет средств на операции им, страха и страшной работы в две, а порой и в три смены, когда надо было заменить заболевшего работника.
Маски портились от постоянного пользования, изнашивались. Изношенные лица выбрасывались, но вначале дети устраивали с изношенными масками игру, которая не нравилась их матери, она даже зажмуривалась, не кричала на детей, сочувствуя им, но было у неё от этой игры её детей отталкивающее чувство страха и неизбежного падения. Иван и Ванесса вешали свои бывшие лица на толстые нитки и били по ним прутьями из свежих ветвей. Однажды в сердцах ударив по маске, Иван получил жгучую боль на своём собственном лице, хотя прут ударил по маске, а не по лицу. А его сестра Ванесса почувствовала щекотание по своему живому лицу, когда водила прутиком по своей маске, прежде чем ударить по ней, как делает её брат. Но это было только один раз, когда дети впервые решили расправиться со своими первыми изношенными масками. Они били по своим бывшим изуродованным лицам – маскам, и их увечные лица искажала ещё и боль злобы, даже ярости. Иван и Ванесса не сдерживали слёзы боли за свои привычно грустные вечера в ожидании возвращения их мамы с каторжного труда, результатом которого когда-нибудь станут необходимые операции для их лиц. Ванесса била по маске, оттого что в своих тайных мечтах она была красавицей, от неземной красоты которой падали на колени заморские принцы в латах, и дрались за обладание ею короли, на статных конях убивая соперников огромными мечами. Дети много читали, и все их детские мечты о любви были выращены из литературных образов.
Иван бил прутом по маске, оттого что тайно полюбил девочку из дома толстомордого мужика, это была его дочь, у неё были голубые глаза и маленькая кошечка Алиска.
«Киска Алиска», – твердил Иван, желая взять на колени котенка из рук голубоглазой девочки с милой улыбкой. Девочка однажды увидела Ивана через забор, которым был обнесен дом близнецов и их матери, но мальчик ловко спрятал своё лицо в маске за зелёные ветви. Девочку звали Снежанна. «Мой Снежок держит ещё одного Снежка», – так видел Иван, он мечтал подружиться с девочкой и представить маме и сестре эту красавицу Снежанну как свою невесту. Девочка успела заметить быстро движущегося за ветками мальчика и бросила в него маленькой ириской. Иван мгновенно почувствовал слабый удар конфетки по его плечу, стал искать в траве, и вдруг увидел: «Кис-кис». Ириску Иван до сих пор носит в своём кармане. Это не просто конфетка, это символ тайной детской любви.
Глава 2. Время до масок. Рождение
