скачать книгу бесплатно
На сегодня Пиковой Дамой сердца попугая Ея Величества значилась тощая экономка, перешедшая на женскую половину по рекомендации придворного палача, так как все, что мог, он ей уже отрубил, начиная от языка и кончая когтевидными пластинами на пальцах, более напоминающими картины в Эрмитаже, нежели просто когти тощей экономки.
Червовой Дамой сердца попугая Ея Величества значилась на сегодня маркиза Всехвместедур, двоюродная сестра королевы. Родственникам обычно при дворе выделялось место в нижней части королевства на правах бессребренников, ухаживающих за садом, огородом и травами для скота Ея Величества.
Крестовой Дамой сердца попугая Ея Величества стала с самого утра жена виночерпия Магдамута. Магдамута была дочерью виноградаря и потомственного земледельца, проникшего во двор с куриным пометом для лечения странных болезней Королевы. Болезни наплывали на Королеву во время заинтересованности Ея величеством короля или Старого Осла, – такой титул был уготован королю от Ея Величества Анны Магдалены Пух, Королевы Бенгальской. Болезни, наплывающие время от времени на Ея здоровую голову, доставшуюся вместе с короной Королеве от матушки, королевствующей всю свою праведную жизнь в войнах достославно и радостно, можно считать несерьезными, ибо они проходили сразу же, как только начиналась военная заварушка.
Пиковой Дамой сердца попугая Ея Величества стала королевская повитуха, хранящая все интимные тайны двора. В этих тайнах разбираться было сложно, ибо половина двора были незаконнорожденными детьми короля и королевы – матушки, и королевская повитуха хранила тайны, кто от кого был рожден и во имя чего. В то время рождение детей связывали с каким – либо государственным праздником и называли по месяцам: Майя – рожденная в мае, это имя могла принадлежать и девочке и мальчику, только мужское имя звучало как Май. Июньские и июльские дети назывались Юлиями, Августовские – Августами и Августинами, Сентябрьские – Сентябрин и Сентябрина, по аналогии назвали и октябрьских и ноябрьских детей, и всех других, а когда родились на целый год вперед по всем именам, стали присваивать фамилии по зимним месяцам: Декабрьский, Январский и так далее. Когда закончились названия всех месяцев и по именам и по фамилиям, начали применять названия годов и знаков зодиака. То – то была забава длинными зимними вечерами отгадывать, как имя дочери королевы от Пуммейстера или сына короля и главной гадалки государства. Так и проживало всё царство, почитая главную повитуху, а она всё тщательно записывала в свою кожаную тетрадь, с которой беседовала коротко и ясно, ибо особенно беседовать ей было не с кем: никто не желал попасть на эшафот после душещипательной беседы с королевской повитухой, непременно охраняемой стражами порядка.
Неделикатно изъявив желание подать голос на своего придворного шута, Королева оторвала от дела попугая Ея Величества, выщипывающего холку кавалергарду при дворе, ибо заросла оная ковылем да репьем. Попугай не любил, когда его отрывают от важных дел, и рявкнул что есть силы на Королеву, забыв тактику поведения, которой обучался у Пуммейстера. Пуммейстер за это оказался уволенным и копал грядки когтями, вырывая клубни будущих цветов, бросаясь ими в окна Королевы. Ея Величество думало, что это с ней так заигрывает Садовод Ягодкин, который в тот момент выводил для Ея Величества новый сорт смородины размером с арбуз каждая ягодка, – сплошной витамин Ц.
Раскрасневшаяся Королева устала отказывать своему садоводу, и решительно шагнула к окну, но увидела в саду всего лишь уволенного Пуммейстера.
– Что Вы здесь делаете? – удивленно вскинула брови и ресницы вслед за бровями Королева, так что и брови и ресницы упали на подоконник.
Сразу же был уволен придворный парикмахер. Кадровый Шумахер действовал безотлагательно и выполнял свои функции в соответствии с уставом королевства. И этим лишился карьеры. Все дело в клее: Шумахер разбавил его… не скажу, чем, неэтично. Объем клея в пузырьке для макияжа Ея Величества должен был превышать нарисованную полоску на три миллиметра с половиной – и только так. Такова была воля королевы.
После текущих событий Королева готова была выслушать ответ уволенного Пуммейстера.
– Я здесь сочиняю план бездействия, Ваше Величество, – отвечал распыхтевшийся Пуммейстер, хранитель тишины и спокойствия государства.
– А по чьему приказу Вы здесь…
Королева замялась, ибо не знала, как обозначить действия уволенного Пуммейстера.
– По собственному желанию, – отвечал уволенный Пуммейстер Королеве, не дождавшись, когда к Ней подбежит советник по русскому языку Русопят Белокопытцев.
– А кто тебе дал собственное желание здесь, при дворе? – не унималась Королева, разминая свой язык перед заседанием Совета своих глупых министров.
– А я с ним родился, – отвечал Пуммейстер покорно.
Тут настал час открытия заседания, и Королева прошествовала в залу, где уже были расставлены свечи, выплавленные из старых огарков экономистом и серпухом Ея величества.
Так Пуммейстера «пронесло». Ему было назначено жалование как главному игруну, стимулирующему процесс заживления задушевных ран Королевы. Пуммейстер получил ранг при дворе, статус начальника государственного зоопарка Ея Величества и звание директора мясокомбината по совместительству, поскольку зоопарк располагался неподалеку от мясокомбината, и провинившиеся попадали во Дворец королевского семейства на аудиенцию только в виде колбасы на стол Королевы.
7 – 10 июня 22 г.
В персиковом аду
«Плохой я человек, меня убивать пора», – думал Унций Стремнович в тенистых ветвях персикового ада. Ада, а не сада, потому как не ел он сам персиков, и даже цвет оранжевый не любил, а любил только одно: деньги тратить без оглядки на бедность. Душевно богат был Унций Стремнович, оттого не задерживались у него деньги надолго.
Дали Унцию денег аж 72 тысячи 675 и сказали, что на полгода хватит, а он их за полмесяца истратил.
– Гад ты такой! Персиковая твоя голова! – кричала на Унция Стремновича его супруга Лыжа Сквововна. И на кой ты свалился на мою шею, персиковая твоя голова, да не думаешь ты ею, Унций. По что ты все деньги истратил, гад?!
А голова у ее мужа и правда была персиковая! Светло – рыжая курчавость нежным бархатом расстилалась от макушки вниз по всей голове Унция Стремновича. И далее мелкими колечками по плечам и спине. Не носил Унций на плечах погон, потому как не было у него воинского звания и призвания быть военным, зато колечками персикового цвета устланную спину его так любила его супруга, что защищала всегда своего мужа, даже когда он был неправ. У супруги его Лыжи Сквововны была изначально воинственная выправка. Сполна несла она в своем худеньком тельце и ответственность, и командирский тон выкрика воинственного, точно петух ранним утром, и чего только не несла, но только женственности в ней не было, о чем горевал порой супруг ее длинными зимними вечерам под лампой прямого накала. А где еще быть вечером, если не дома, зимой?! Летом другое дело, выйти погулять сам Бог велел. Вот только люди кругом, лишают комфорта. Мешают они, мучают глупостью своей несусветной. Орут рядом со спящим или едва задремавшим на солнышке Унцием Стремновичем. Доказывают друг другу, кто глупее, соревнуются в невежестве.
– Унций – Унций, да кто ж летом на улице спит, горе ты мое луковое, – восклицала Лыжа Сквововна над спящим супругом, найдя мужа на лавке в скверике.
Ревнива была Лыжа, а вдруг к любимой его персиковой спине приникнет кто? Будет колечками играть, на пальчики тонкие наматывать, да гадать: любит – не любит?
– Не надо, Лыжа, не тронь меня, – причамкивал сквозь сон Унций. Судьба моя такая горемычная, быть твоим котиком, Лыжа моя.
И тут начиналась игра двух престарелых супружников, с юности женатых и давно насытившихся всякими играми. Что ни говори, к старости ближе смех берёт над молодыми: уж любятся – милуются, а детей родят – так и врозь. Торсами своими упитанными встанут против себя самих – и ругаться!.. Слабы характером. Избалованы родителями. Не готовы к борьбе, труду и обороне от сложностей, придуманных такими же полуспящими – полуработающими, вечно нуждающимися в подмоге финансовой, верховными главнокомандующими деятелями собственной семьи.
– Да вы подождите разводиться, потерпите. Стерпится – слюбится, что было плохого – забудется, – припевала Лыжа Сквововна над своими племянниками.
У самих Головаревых детей не было, а племянникам от них советов перепадало. Но так надоели эти два крахобора своим племянникам, что выдвинули они требование к Головаревым: платить им за каждый выслушанный совет. Ничего другого придумать они не могли, так и сказали, платите, мол, нам за то, что мы слушаем вас, а будем или нет выполнять – это наше дело, потому как наша жизнь, и в аренду мы вам ее не сдадим!
Поначалу показалась идея племянников слишком наглой, но подумали Головаревы, и решили: нет у нас детей, так хоть племянникам поможем определиться в жизни.
– Лыженька, я могу стать полезным этим пройдохам, и ты. Моя лапонька! Мы станем хорошими людьми, если эти пройдохи покажутся умными и воспитанными соседям и всем, кто знает нас, и наши имена припомнят с уважением.
Стали платить Головаревы своим толстозадым племянникам за каждый свой высказанный им в разговоре совет. Деньги кончились вместе с советами. Осталось у Лыжи Сквововны одно только пожелание для племянников: начитавшись на ночь Пушкина, не идти в скверик на лавочку, а то уснуть недолго, а уснув, можно и без денег остаться. И читая стихи Пушкина Александра Сергеевича, надо не впадать в истеризм православия, где поэт уподобясь пророку, высказывает, как надо распорядиться деньгами, чтоб стать святым. Так Лыжа решила реабилитировать своего супруга в своих глазах, чтобы думать, что не потратил он свои деньги, аж 72 тысячи 675, а вынули у него, у спящего, прабандиты ушлые. Только рот открыла дать совет бесплатно, а племянники чихнули оба разом, попала в дыхательные пути Лыже Сквововны их мокрота, и задыхаться стала супруга Унция Стремновича.
– Лыжа моя ненаглядная! Прости ты меня грешного, супруга твоего Унция, – причитал над задыхающейся женой персиковый муж. – Я стану есть персики и ухаживать за деревьями в нашем саду еще лучше, никогда больше не пойду в парк на лавочку, если ты зовешь подрезать иссохшую ветку – подрежу. Не покидай меня, Лыжа моя любимая.
И упал от сердечного приступа.
– Там, под лавкой в саду…, – начал было свое предсмертное завещание Унций, но племянники перебили:
– Лежат не потраченные наши деньги!
– Да, мальчики. Деньги ваши. Советов не будет.
Свист разбойничий раздался, или это Соловей – Разбойник из сказки вернулся в персиковый мир Головаревых, но свистело в воздухе, пока Лыжа держала руку Унция в своей, прижимая ее к груди и поливая горькими слезами память об их светлой любви.
Племянников след простыл. Может, звук исходил от улетающих денег, но вполне возможно, этот звук возник от улепетывающих пулей двух племянников Головаревых.
Прощаясь с жизнью, бежал Унций в мыслях, и махал флажками, что в обеих руках застарелого растратчика мелькали, подобно бабочкам – капустницам, извещая о себе для недоброжелателей, не желающих заметить Унция и принять за существо, а не сущность. Сущностью звала его Лыжа за свои безнадежные попытки снять супруга с дивана и повести на достойные не мальчика, но мужа, заработки. Унций же не упирался, но едва жена, успокоенная начальством, удалялась в огород, муж улепетывал, только пятки сверкали, на ближайшую лавку в парке думать о вечном.
В вершинах парковых деревьев блуждал длинный вопль истошной радости: это племянники Головаревых праздновали победу. На что, вы думаете, потратили племянники денежки, припрятанные Унцием от Лыжи? На газонокосилку! Вырубили персиковый сад, едва схоронили супругов верных, и устроили себе площадь Свободы.
Из светлой жизни Унция и Лыжи
Унций никак не мог найти подешевше платья для супруги.
– Ну, ты хоть трусы купи мне, муженек!
Унции почесал в затылке и пошел снять с веревки у соседей трусы для Лыжи.
– Купил, примерь, дорогая! Ну, вот сюда ножку, любимая моя! – Лыжа послушно ступила ногой в заготовленное Унцием лассо для их будущей любовной игры. – Теперь сюда, милая! Прекрасно! Не губи свой интеллект слишком большими мечтаниями! – Унций стал медленно целовать ногу Лыжи, двигаясь выше от колена к животу.
– Негодник!.. – пошутила было Лыжа. – В мечтах моих, конечно, было платьице, – многозначительно протянула супруга Унция Стремновича, слегка сопротивляясь для приличия. – Ну что с тобой делать, не на дуэль же с соседом посылать! – воскликнула Лыжа, крутя на указательном пальце веерок из длинных белых перышек.
– Лыжа, дарую тебе эти трусики, дабы ты носила их с почетом и уважением ко мне, твоему верному слуге, – торжественно произнес Унций, искоса поглядывая на супругу и дойдя в поцелуях почти до груди.
Тут раздался треск: в окно лез сосед, воодушевившись игрой Унция и Лыжи. Матадор Игнатьевич уронил с подоконника вазу с цветами и дико извинялся, держась за штаны.
– Ах! – вскрикнула Лыжа наигранно, ибо Матадор стал ее в девятом классе их совместной учебы в школе. И тихо Унцию: – Что делает здесь этот мерзавец? Я трепещу по тебе, Унций! Уйми негодяя, пока я не легла с ним вместо тебя. Он уже тянет свою мохнатую лапу к моей подушке.
Кровать супругов с широкоформатным матрасом стояла неподалеку от окна, так что пока отдыхала в своих апартаментах жена Матадора Игнатьевича, он решил вступить в диалог с соседями на их жилплощади.
Унций, не решительный и стыдливый, встал, подобно горному оленю в схватке с противником на защиту своего лютика, доброй и ласковой Лыжи Сквововны, умиляясь ею с натуры.
Лыжа от счастья раскраснелась, принимая подарок мужа, а тут отступила, ожидая в тот момент чего угодно, но не вторжения Матадора. Лыжа поняла, что сказочки конец, и решила напоить обоих дураков и пойти проверить, у их ли соседей муж стянул для нее труселя. Ускользнув за веселящим напитком, Лыжа выставила огромный кувшин на стол и сделала ход дамкой: ушла «попудрить носик», оставив кувшин на столе перед своими кавалерами и бросив небрежно: «Дайте отдохнуть своим желудкам, друзья мои! Так перенапрягать свой организм негуманно!»
Далее Лыжа Сквововна покрутилась возле соседской дачи, поподглядывала в щель их тубзика, – никого. Подумала: «Наверное, соседка пошла в магазин за трусами, пока она ходит, пошлю мужа за платьем».
Во дворе на веревке висел так себе сарафанчик с жар – птицами на подоле, и по всему подолу эти чудо – птицы хвосты веерные свои распушили. Вернувшись домой, Лыжа обнаружила двух спящих мавров. Наутро оказалось, что одного из них уже нет, а именно Матадора, и Лыжа, перекрестившись, продолжала разговор, выкинув попавшего под бок плюшевого медведя из окна.
– Унций, к трусам – то надо бы и платьишко! Я у няньки Матвеевых видела такое, с жар – птицами на подоле. Купи мне такое же! Ну, персик ты мой ненаглядный!.. – загадочно вскидывая брови, продолжала игру Лыжа, приближаясь к Унцию, подобно сиамской кошке во время брачного периода.
– На веревке во дворе висит? – быстро спросил было Унций, отступая на шаг назад, ибо Лыжа во время таких шуток внезапно, не желая зла «своему пупсику», может наступить на мозоль.
– М – да! – воскликнула Лыжа, в мыслях утопая в цветах от своего возлюбленного.
Стырил Унций у соседки и платье, в кармане которого нашел записку: «Ах ты мерзавец! Положи на место мой сарафан и верни мои же трусы. Твоей толстопопой Лыже они не в пору. Вернешь – научу тебя главной песне жар – птицы».
Унций любил поразвлечься с соседкой, потому снял с веревки платьишко во дворе Матвеевых как бы напрокат.
Подошел вечер.
– Ах, ты моя ненаглядная Лыженька! Дай – ка я на тебя, на умницу, посмотрю, да одену тебя, мою умничку! Восклицал Унций в воодушевлении.
– Унций, мой пупсик! – бросилась навстречу мужу Лыжа, вернувшись с моря, где подрабатывала, заплетая множество длинных косичек в несколько рядов приезжим.
– Вот так, бедрышко мое великолепное, вот, плечики, – отлично! Поедем гулять подальше, на набережную, а то Матвеевы неровен час, приедут с работы. Знаю я их: не ждешь, а являются, как снег на голову.
– Унций! Ты мой ненаглядный! Раскраснелся как, старался, мой лапочка! – Лыжа, не зная, как еще выразить свою преданность мужу, потрепала его по бритой щеке.
Рука ее скользнула от щеки поперек плеча мужа, и по инерции прошла вдоль его нагрудного кармана, где лежала записка соседки. Унций похолодел спиной и грудью одновременно. Рука Лыжи интуитивно почувствовала подвох, и потянулась к карману Унция. Челюсть Унция отворилась и нервно застучала зубами о ковер, пригнувшись, Унций чувствовал себя в безопасности, зная, что коврик почищен супругой утром. На полу лежала увесистая скалка, которую уронил Матадор Игнатьевич, пролезая в гостеприимное окно соседей.
6 – 11 июля 2022 г.
Пятнадцать дверей к мечте
Была у Скрызя материализованная мечта: т – СС… …жемчужина. Он и жениться не хотел: хранил ее белоснежность в светло – голубой коробке, где для жемчужины имелось плюшевое ложе, – углубление на вертикальном возвышении. Коробка хранилась в специальном сейфе, и вынималась в минуты возвышенного откровения. Скрызь, гардеробщик театра, яростно трепетал при открывании всех дверей, ведущих его существо к жемчужине. Дверей было пятнадцать: первая – из его кабинета в театре. Вторая – из театра на улицу, третья – в автобус, четвертая – из автобуса. Пятая – в подъезд собственного дома, шестая – в квартиру соседки, любовницы Скрызя, Мириамм Матвеевны, седьмая – в комнату их утех. Далее следовала получасовая пауза, после которой восьмая дверь – это сейф в ванной Мириамм Матвеевны, – взять ключ от своего сейфа в ее сейфе. Мужу Мириамм сказала, что это ключ от стола ее подруги, которая хранит письма ее юности. Далее – девятая дверь – на выход из квартиры Мириамм. Если муж любовницы уже вошел в подъезд к моменту выхода Скрызя из их квартиры, то еще прибавляются две двери: на чердак и с чердака. Десятая дверь – это входная в квартиру Скрызя. Одиннадцатая – в туалет, двенадцатая – из туалета – налево – в «кабинет министров». Как высокочтимо называет Скрызь свою комнату для размышлений и писанины, где расположен сейф за картиной. Тринадцатая – дверь в сам сейф. В сейфе имеется еще одна дверка вверху – на «чердачек» сейфа. Четырнадцатая – дверь в шкатулку с голубой коробкой. Наконец, пятнадцатая дверь – это сама коробка светло – голубого цвета, выраженная мастером изящно – карикатурно в виде комода.
Открывал Скрызь эти пятнадцать дверей эмоционально, и чем ближе к мечте, то есть, к жемчужине, тем эмоциональное крещендо было колоритнее. Закрывал эти двери Скрызь так же трепетно, но в режиме диминуэндо. А сам процесс наслаждения мечтой, – жемчужиной, для Скрызя проходил торжественно, с шампанским и устрицами. Открывая устрицы, он открывал сердце своей мечты – романтичной дамы его уставшего от ожиданий сердца.
А как он на эту жемчужину копил! В сказках не скажешь, как.
Скрызь отказывал себе в сладком, чревовещая: «Дайте отдохнуть своим желудкам, друзья мои! Так перенапрягать свой организм негуманно!».
14 – 15 июля 2022-07-15
Куклы из ящика тёти Пани
Ящик – тети Пани, – такое простонародное имя дал героине народ – заколочен и покрыт скатертью, но диктор объявляет о смерти великой актрисы Пандоры Мстиславской такой дежурной фразой, что примадонна вскакивает в ярости с одра и бежит честно зарабатывать свой кусман торта в другое тоталитарное государство. Эмигрантка и примадонна, Пандора берёт псевдоним Сморода Малинкина, и выступает на главной площади города во дворце, выстроенном по её проекту под ларец. Едва успела диктор телевидения закончить фразу о кончине тёти Пани, протарахтев пулеметом всё, что ей накропал подпольный обожатель и вертихвост Лапушкин, как Пандору Мстиславскую уже провожали в аэропорту, оскорбленную, непонятую и преданную не народом, нет! – Государством, не понявшим её тонкости и предвосхищения любви к Родине. «Неблагодарные!», – твердила про себя Пандора Феофановна, пока диктор слизывала белый крем пирожного после передачи новостей. Да, что вы думаете: в цивилизованной стране отчество женщины значилось по имени ее супруга. Отец – в истории государства значился отпетым мошенником, а дочь, вот, пошла дальше – до границы отчаяния Пандора играла роли в театре конной армии. Конармейский театр стоял посреди площади, той, что на обложке книги, которую читатель принял за игровое поле для шахмат. Короли и кони в жизни – фигуры не настолько второстепенные, чем люди в Апельсиновграде. За доброго ферзя можно выиграть в споре сотни миллиардов ярдов земли для шахматного поля, где слон – в натуральную величину, и ест он всеми буквами алфавита по очереди.
Народ спал. Сморода Малинкина получала комплименты от мужа. Феофан Рэк в шерстяной кофте и рубашке с отложным воротником под ней (кофтой, но там ещё водится пара маек, – на случай отморожения сердца) имитировал секс с женой.
«Я не импотент! И не седой!» – верещал Фефа, любимец публики и Смороды.
«Конечно!» загадочно пылила в мозги разбушевавшаяся Сморода.
Феофан напоминал всадника с огромной саблей, – и одним ловким движением ветки – руки Сморода сбрасывает лёгкое платье перед своим рыцарем в шерстяных доспехах. Сабля уменьшилась в размерах. Феофан лёг на холодную простыню – это послужило падению авторитета. Выпестованный мамашей-одиночкой Мамзель Премудровной и воскресным папой Фонтаном Отверткиным, Феофан всегда страдал от холода.
«Мужское достоинство не в сабле!» – утверждал Фефа, и его благодушно поддерживала огорчённая жена. Смороде и самой секс в кофте казался чем-то неприличным, и она тепло трепала за ушком своего котеночка Фефу. Кроме раздражения секс не вызывал у Смороды ничего. Кофты менялись: то светло-серая, то свитер – это по-мужски: синий свитер в оргазме калейдоскопа треугольничков и ромбиков. Явно по-мужски! А то вдруг школьный кардиган Фефы – десятиклассника в странно – полусотенно – летнем возрасте! Экономка сохранила, слава ей и почет!
По телевизору прозорливо мелькнула спасительная реклама с четким мачо. Вот маскулатура! Что надо! Мозг Смороды выключил Фефу из розетки, и его дружеская душеспасительная лейка в беседке для свиданий запищала о плохом государстве. Тем временем «плохое» государство заботилось о юном поколении, устраивая забег внутригородской универсиады в каждом городе и поселке типа Апельсиновграда. Для Смороды писк Фефы значил не больше треска дрозда в саду. Постучал клювом в поиске насекомого, шуршащего под корой – сглотнул голодную слезу, постучал в другом месте – под веткой – и был таков! Под корой Смороды, по мнению Феофана, водились насекомые съедобные, вот он и пользовался её временем для упражнений в мужественности. Герой! Шелкопёр! Смарагдовые плечи Смороды мерещились ему в тумане лженауки о происхождении золота из песка, да что из песка – из… но об этом умолчу. За песком Фефа ездит в соседнюю пустыню.
На стене квартиры Малинкиной и Рэка висел бык с бабой на спине кисти раннего Фефы Рэка, в нежном возрасте выписанном китайской акварелью. Быком или бабой себя чувствовал Феофан в момент ежегодного рассмотрения шедевра, но владел точными лженауками он лучше, чем практикой секса. Сморода это знала, и предлагала после внеочередной некомфортной постельной среды журнал «Эрудит» или высокие столбики семейного бюджета, аккуратно выстроенные – на листе в цвет рубашки Фефы с отложным воротничком поверх теплой кофты. Потом столбики бюджета стали занимать скромную общую тетрадь в 95 листов. Именно в 95, потому что первый лист назначался под эпиграф тетради, но о нем умолчу.
– Почти микрорайон! – воскликнул Феофан Рэк, пружинисто поднимаясь с кресла всезнайки и принимая из легких рук Смороды проект семейного благополучия, в котором цифры гнездились в поэтических столбцах и напоминали высотные дома.
Малинкина так стимулировала потенцию супруга.
«Вдруг сабля поднимется, если он увидит высокий длинный столбик на листе бумаги?» – думала бывшая примадонна, вспоминая в призрачных снах о великой Родине аплодирующую публику и кремово-цветочный антракт.
Поскольку многоэтажек в микрорайоне множество – столбцов цифр, выписанных цветными стержнями каллиграфическим почерком Смороды – столько же! Пыряй, Феофан от зари до зари, не вынимая сабли из ножен! Сморода «строит» новые «микрорайоны» и не перебивает мужа в его страстных речах о молодости духа и отличной физической подготовке.
Катался на картинге Феофан действительно отлично: прямо и по кругу, заученными движениями надев каску. Напяливая шлем на голову, супруг напоминал Малинкиной гладиатора. Да, погладить он умел. Гладил задницы всем от администратора проектного бюро до генеральных поставщиц, оттого и вышел на первое почётное место по слухам о маниакальной любви к женщинам вообще, всем без исключения.
Смороде завидовали все подруги, сослуживцы, соседки и даже их мужья и знакомые: ну-ка, такой бравый малый да ее муж!
Веселая семейка трудилась в струях лица ради трона на гладиаторских боях для двух их статных фигур. Бои устраивались в центре садового парка перед виллой проживания, куда занесло Смороду, почти вилами Нептуна, самолюбие и тщеславие, а Феофана Рэка – любовь к лести, которою обволакивала его Малинкина. Это был самый длительный брак – пакт в Апельсиновграде с мармеладными диванами в каждой избушке на каждом русском евроэтаже и в каждой комнате с камином, – надо же где-то супругам любовью заниматься!
Отличительной чертой Апельсиновграда было сногсшибательное количество качественных каминов с голографическими видениями по щелям. В одной такой щели и жил домовой – типа Барабашка. Он играл на скрипке и баяне, в которых не было необходимости ни у одного из жителей города и страны. Слух о скрипичных возлияниях и баяновых бумерангах тонким лучом проник в соседний город Молотопроводск, и хлынули оттуда в Апельсиновград оркестровые лавины, гонящие впереди себя щебень и гальку.
Смяли галька и щебень листы микрорайонов хитрой канцелярии Смороды Малинкиной, преподносимые Феофану Рэку после очередного любвеобильного сакрального ритуала самопожертвования. Так полагалось для успешных рисунков с живописным ландшафтом микрорайонов цифр, изобретаемых любимой супругой Феофана Рэка с голым пупком и в шерстяной кофте лобзающим обнаженную скульптуру Смороды в зале приема гостинцев от супруги.
Весело и долго они кормили рыбок в аквариумах, устраивали им заплывы, карусели, кислородный массаж и аквапарк, ибо рыбки и были потомством Смороды и Рэка, а стало быть, и Пандоры Феофановны Мстиславской и Лапушкина, её обожателя, и Мамзели Премудровной Отвёрткиной с её воскресным мужем Фонтаном Отвёрткиным, папой шерстяного рыцаря Фефы.
Стихи Смороды Малинкиной, посвященные Феофану Рэку в нежном возрасте, которые висели в золотой рамке рядом с картиной раннего Фефы :
Метаморфоза луны и аиста
Аист клюнул отражение луны…
Чем глаза твои полны, я узнаю от зари.
Тс – с, постой, не говори.
Вот ночная тишина
Опускается на плечи нам.
Аист клюнул тишину,
А глаза полны тобою.
Жизнь, объемля вышину,
До краев полна тобою.
