скачать книгу бесплатно
– Да вы уж потому недостойны читать, что – как вы себя запустили? Почему вы не приехали раньше? Почему надо было приезжать уже мертвецом?
– Э-э-эх, – вздохнул Костоглотов уже полувслух. – Транспорта не было.
– Да что это за место такое – транспорта не было? Ну, самолётом! Да почему надо было допускать до последнего? Почему заранее не переехать в более культурное место? Какой-нибудь врач, фельдшер у вас там был?
Она сняла пальцы с книги.
– Врач есть, гинеколог. Даже два…
– Два гинеколога!? – подавилась Зоя. – Так у вас там одни женщины?
– Наоборот, женщин не хватает. Гинеколога два, а других врачей нет. И лаборатории нет. Крови не могли взять на исследование. У меня РОЭ было, оказывается, шестьдесят, и никто не знал.
– Кошмар! И опять берётесь решать – лечиться или нет? Себя не жалеете – хоть бы близких своих пожалели, детей!
– Детей? – будто очнулся Костоглотов, будто вся эта весёлая возня с книгой была во сне, а вот опять он возвращался в своё жёсткое лицо и медленную речь. – У меня никаких детей нет.
– А жена – не человек?
Он стал ещё медленней:
– И жены нет.
– Мужчины всегда, что – нет. А какие ж вы семейные дела собирались улаживать? Корейцу что говорили?
– Так я ему соврал.
– А может мне – сейчас?
– Нет, правда нет. – Лицо Костоглотова тяжелело. – Я переборчив очень.
– Она не выдержала вашего характера? – сочувственно кивнула Зоя.
Костоглотов совсем медленно покачал головой.
– И не было никогда.
Зоя недоумённо оценивала, сколько ж ему лет. Она шевельнула губами раз – и отложила вопрос. И ещё шевельнула – и ещё отложила.
Зоя к Сибгатову сидела спиной, а Костоглотов лицом, и ему было видно, как тот преосторожно поднялся из ванночки, обеими руками держась за поясницу, и просыхал. Вид его был обстрадавшийся: от крайнего горя он уже отстал, а к радости не вызывало его ничто.
Костоглотов вдохнул и выдохнул, как будто это работа была – дышать.
– Ох, закурить хочется! Здесь никак нельзя?
– Никак. И для вас курить – это смерть.
– Ни за что просто?
– Просто ни за что. Особенно при мне.
Но улыбалась.
– А может, одну всё-таки?
– Больные спят, как можно!
Он всё же вытащил пустой длинный наборный мундштук ручной работы и стал его сосать.
– Знаете, как говорят: молодому жениться рано, а старому поздно. – Двумя руками облокотился о её стол и пальцы с мундштуком запустил в волосы. – Чуть-чуть я не женился после войны, хотя: я – студент, она – студентка. Поженились бы всё равно, да пошло кувырком.
Зоя рассматривала малодружелюбное, но сильное лицо Костоглотова. Костлявые плечи, руки – но это от болезни.
– Не сладилось?
– Она… как это называется… погибла. – Один глаз он закрыл в кривой пожимке, а одним смотрел. – Погибла, но вообще – жива. В прошлом году мы обменялись с ней несколькими письмами.
Он расщурился. Увидел в пальцах мундштук и положил его в карманчик назад.
– И, знаете, по некоторым фразам в этих письмах я вдруг задумался: а на самом-то деле тогда, прежде, она была ли таким совершенством, как виделась мне? Может и не была?.. Что мы понимаем в двадцать пять лет?..
Он смотрел в упор на Зою тёмно-коричневыми глазищами:
– Вот вы, например, – что сейчас понимаете в мужчинах? Ни-чер-та!
Зоя засмеялась:
– А может быть, как раз понимаю?
– Никак этого не может быть, – продиктовал Костоглотов. – То, что вы под пониманием думаете, – это не понимание. И выйдете замуж – о-бя-за-тельно ошибётесь.
– Перспективка! – покрутила Зоя головой и из той же большой оранжевой сумки достала и развернула вышиванье: небольшой кусочек, натянутый на пяльцы, на нём уже вышитый зелёный журавль, а лиса и кувшин только нарисованы.
Костоглотов смотрел, как на диво:
– Вышиваете??
– Чему вы удивляетесь?
– Не представлял, что сейчас, и студентка мединститута – может вынуть рукоделие.
– Вы не видели, как девушки вышивают?
– Кроме, может быть, самого раннего детства. В двадцатые годы. И то уже считалось буржуазным. За это б вас на комсомольском собрании выхлестали.
– Сейчас это очень распространено. А вы не видели?
Он покрутил головой.
– И осуждаете?
– Что вы! Это так мило, уютно. Я любуюсь.
Она клала стежок к стежку, давая ему полюбоваться. Она смотрела в вышиванье, а он – на неё. В жёлтом свете лампы отсвечивали призолотой её ресницы. И отзолачивал открытый уголок платья.
– Вы – пчёлка с чёлкой, – прошептал он.
– Как? – Она исподлобья взбросила бровки.
Он повторил.
– Да? – Зоя будто ожидала похвалы и побольше. – А там, где вы живёте, если никто не вышивает, так, может быть, свободно продаются мулине?
– Как-как?
– Му-ли-не. Вот эти нитки – зелёные, синие, красные, жёлтые. У нас очень трудно купить.
– Мулине. Запомню и спрошу. Если есть – обязательно пришлю. А если у нас окажутся неограниченные запасы мулине – так может быть, вам проще переехать самой к нам туда?
– А куда это всё-таки – к вам?
– Да можно сказать – на целину.
– Так вы – на целине? Вы – целинник?
– То есть, когда я туда приехал, никто не думал, что целина. А теперь выяснилось, что – целина, и к нам приезжают целинники. Вот будут распределять – проситесь к нам! Наверняка не откажут. К нам – не откажут.
– Неужели у вас так плохо?
– Ничуть. Просто у людей перевёрнуты представления – что хорошо и что плохо. Жить в пятиэтажной клетке, чтоб над твоей головой стучали и ходили, и радио со всех сторон, – это считается хорошо. А жить трудолюбивым земледельцем в глинобитной хатке на краю степи – это считается крайняя неудача.
Он говорил ничуть не в шутку, с той утомлённой убеждённостью, когда не хочется даже силой голоса укрепить доводы.
– Но степь или пустыня?
– Степь. Барханов нет. Всё же травка кой-какая. Растёт жанта?к – верблюжья колючка, не знаете? Это – колючка, но в июле на ней розоватые цветы и даже очень тонкий запах. Казахи делают из неё сто лекарств.
– Так это в Казахстане?
– У-гм.
– Как же называется?
– Уш-Терек.
– Это – аул?
– Да хотите – аул, а хотите – и районный центр. Больница. Только врачей не хватает. Приезжайте.
Он сощурился.
– И больше ничего не растёт?
– Нет, почему же, есть поливное земледелие. Сахарная свёкла, кукуруза. На огородах вообще всё, что угодно. Только трудиться надо много. С кетменём. На базаре у греков всегда молоко, у курдов баранина, у немцев свинина. А какие живописные базары, вы бы видели! Все в национальных костюмах, приезжают на верблюдах.
– Вы – агроном?
– Нет. Землеустроитель.
– А вообще зачем вы там живёте?
Костоглотов почесал нос:
– Мне там климат очень нравится.
– И нет транспорта?
– Да почему, хо-одят машины, сколько хотите.
– Но зачем всё-таки туда поеду я?
Она смотрела искоса. За то время, что они болтали, лицо Костоглотова подобрело и помягчело.
– Вы? – Он поднял кожу со лба, как бы придумывая тост. – А откуда вы знаете, Зоенька, в какой точке земли вы будете счастливы, в какой – несчастливы? Кто скажет, что знает это о себе?
4
Хирургическим больным, то есть тем, чью опухоль намечено было пресекать операцией, не хватало места в палатах нижнего этажа, и их клали также наверху, вперемежку с «лучевыми», кому назначалось облучение или химия. Поэтому наверху каждое утро шло два обхода: лучевики смотрели своих больных, хирурги – своих.
Но четвёртого февраля была пятница, операционный день, и хирурги обхода не делали. Доктор же Вера Корнильевна Гангарт, лечащий врач лучевых, после пятиминутки тоже не пошла сразу обходить, а лишь, поравнявшись с дверью мужской палаты, заглянула туда.
Доктор Гангарт была невысока и очень стройна – казалась очень стройной оттого, что у неё подчёркнуто узко сходилось в поясном перехвате. Волосы её, немодно положенные узлом на затылок, были светлее чёрных, но и темней тёмно-русых – те, при которых нам предлагают невразумительное слово «шатенка», а сказать бы: чёрно-русые – между чёрными и русыми.
Её заметил Ахмаджан и закивал радостно. И Костоглотов успел поднять голову от большой книги и поклониться издали. И она обоим им улыбнулась и подняла палец, как предупреждают детей, чтоб сидели без неё тихо. И тут же, уклоняясь от дверного проёма, ушла.
Сегодня она должна была обходить палаты не одна, а с заведующей лучевым отделением Людмилой Афанасьевной Донцовой, но Людмилу Афанасьевну вызвал и задерживал Низамутдин Бахрамович, главврач.
Только в эти дни своих обходов, раз в неделю, Донцова жертвовала рентгенодиагностикой. Обычно же два первых лучших утренних часа, когда острей всего глаз и яснее ум, она сидела со своим очередным ординатором перед экраном. Она считала это самой сложной частью своей работы и более чем за двадцать лет её поняла, как дорого обходятся ошибки именно в диагнозе. У неё в отделении было три врача, все молодые женщины, и, чтобы опыт каждой из них был равномерен и ни одна не отставала бы от диагностики, Донцова кругообразно сменяла их, держа по три месяца на первичном амбулаторном приёме, в рентгенодиагностическом кабинете и лечащим врачом в клинике.
У доктора Гангарт шёл сейчас этот третий период. Самым главным, опасным и наименее исследованным здесь было – следить за верною дозировкой облучения. Не было такой формулы, по которой можно было бы рассчитать интенсивности и дозы облучений, самые смертоносные для каждой опухоли, самые безвредные для остального тела. Формулы не было, а был – некий опыт, некое чутьё и возможность сверяться с состоянием больного. Это тоже была операция – но лучом, вслепую и растянутая во времени. Невозможно было не ранить и не губить здоровых клеток.
Остальные обязанности лечащего врача требовали только методичности: вовремя назначать анализы, проверять их и делать записи в тридесяти историях болезни. Никакой врач не любит исписывать разграфлённые бланки, но Вера Корнильевна примирялась с ними за то, что эти три месяца у неё были свои больные – не бледное сплетение светов и теней на экране, а свои живые постоянные люди, которые верили ей, ждали её голоса и взгляда. И когда ей приходилось передавать обязанности лечащего врача, ей всегда было жалко расставаться с теми, кого она не долечила.
Дежурная медсестра, Олимпиада Владиславовна, пожилая, седоватая, очень осанистая женщина, с виду солиднее иных врачей, объявила по палатам, чтобы лучевые не расходились. Но в большой женской палате только как будто и ждали этого объявления – сейчас же одна за другой женщины в однообразных серых халатах потянулись на лестницу и куда-то вниз: посмотреть, не пришёл ли сметанный дед; и не пришла ли та бабка с молоком; заглядывать с крыльца клиники в окна операционной (поверх забеленной нижней части видны были шапочки хирургов и сестёр и яркие верхние лампы); и вымыть банку над раковиной; и кого-то навестить.
Не только их операционная судьба, но ещё эти серые бумазейные обтрепавшиеся халаты, неопрятные на вид, даже когда они были вполне чисты, отъединяли, отрывали женщин от их женской доли и женского обаяния. Покрой халатов был никакой: они были все просторны так, чтоб любая толстая женщина могла в любой запахнуться, и рукава шли безформенными широкими трубами. Бело-розовые полосатые курточки мужчин были гораздо аккуратнее, женщинам же не выдавали платья, а только – эти халаты, лишённые петель и пуговиц. Одни подшивали их, другие – удлиняли, все однообразно затягивали бумазейные пояса, чтоб не обнажать сорочек, и так же однообразно стягивали рукою полы на груди. Угнетённая болезнью и убогая в таком халате, женщина не могла обрадовать ничьего взгляда и понимала это.
А в мужской палате все, кроме Русанова, ждали обхода спокойно, малоподвижно.
