скачать книгу бесплатно
Улыбка Шакти: Роман
Сергей Юрьевич Соловьев
Роман, но без ядра, вокруг которого он обычно закручивается. Человек, но не тот, которым обжита отечественная литература. Индия, но не та, которую мы ожидаем. Любовь и обжигающая близость, но через них – стремление к иному. Сложная интеллектуальная оптика при безоглядной, как в детстве, открытости. Рай метафор, симфоническое письмо с неуловимой сменой регистров. Джунгли, тигры, слоны, экстремальный опыт, буддийские пещеры, жизнь с отшельниками, сад санскрита, трансовые мистерии, встреча с королем лесных племен, суфийское кружение речи между Западом и Востоком, но сквозь эту романтическую экзотику – путь к истоку, мерцающему родству с миром. Миром, который начался и пришел в движение от улыбки Шакти. Путь этот драматичен и чудесен. Одиссея письма, плывущая туда, где сторонятся слов. Сергей Соловьев – поэт, один из ярких представителей метареализма. Родился в Киеве, живет в Мюнхене, последние 17 лет путешествует по Индии. Прозу автора относят к так называемому интенсивному письму, в котором «текст затягивает – а потом смыслы и ассоциации ветвятся, расширяются – и чтение приостанавливается само собой, причем закладку хочется поместить не между страницами, а между предложениями. Или между словами» (А. Уланов). «Улыбка Шакти», оставаясь отдельной книгой, составляет с повестью «Аморт» (2005) и романом «Адамов мост» (2013) своего рода трилогию.
Сергей Соловьев
Улыбка Шакти. Роман
Часть 1
#1. Паршурам
Тело не лжет. Только оно и?не лжет – на всем белом свете. Да и?на черном. Одно – на двоих. И?не сложить, не понять, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Это не страсть, и?не любовь даже. Не запах, не кожа, не изнурение глаза, пьющего эту неутолимую нежность и?хворь счастья – в?каждой чуточке тела, в?каждом его изгибе – настолько, что исчезаешь в?себе, падая, падая… Но куда? Не в?нее ведь. И?даже не в?это тело, от которого, хоть и?виду не подаешь, все дрожит и?плывет. А?туда, где все началось, откуда растет, именно туда падая – в?дни творенья. Где нет еще ни ее, ни тебя, но уже проросло, качнулось и?дышит то деревце, то тело, одно на двоих, единое, которое через миллионы лет станет вами – тобой и?ею, разойдясь по разным мирам, чужим, убийственно несовместимым. И?вместе с?тем – таким родным, что все, что есть у?тебя – душа, разум, весь строй твоей жизни и?опыта – становится перед этим деревцем на колени, отказываясь понимать. Но и?жить с?этим не могут. Тело не лжет, тело не лжет, – и?пятятся от него, и, спотыкаясь, расходятся. И?разойтись не могут. Нет у?человека ключей к?этому. А?и?были бы – неразрешимо. Потому что не может так быть. Но есть. И?дело не в?пресловутых двух половинках, сошедшихся в?тютельку божью. Не может, чтобы так мистически безначально и?навсегда сливались тела, а?жизни непримиримо врозь. Не о?сексе это, не о?подворье тела, а?обо всем его мироздании, которое нам непроглядь, и?только они, тела, это знают и?чувствуют, и?во многом – по ту сторону нас. Каким-то божественно гибельным инцестуальным родством. Это – не лжет. Это. А?остальное, то есть попросту жизнь, – не примирить, не сблизить. Боже, как она говорила, до чего ж?мы чужие, до зубовного скрежета.
Паршурам, Паршурам… Шестая аватара Вишну. Вот он, чудесный, сын мудреца, одного из тех семи великих риши, но не Вьясы, через которого были даны Веды, и?мир, неведомый, стал произносимым, а?другого. Мать Паршурама как-то загляделась на принца, игравшего у?реки со своими женами, и?отец, узнав об этом, сказал сыну: убей ее. И?сын ее обезглавил. Молодец, сказал мудрец, проси, что хочешь. Вернуть мать, ответил юноша, отирая топор. И?воскресили ее, и?жили счастливо. Правда, отец недолго. А?сын, уже не расстававшийся с?тем топором, сотворил потом этот берег, где мы сидим в?безлюдном джунглевом храме, рядом с?его, Паршурама, мурти, каменным изваянием величиной с?ребенка. Три цветка гибискуса на нем – на лбу и?на плечах. Кто ж?возложил их, никого в?округе, кроме птиц и?лангуров. День жаркий, за тридцать. Там, за перелеском, океан лежит, тихоня, а?тут баньян разошелся рощей, где пять маленьких храмов, как в?шалаше живут. Ни души. Лишь лангуры сидят на ветвях, медитируют на заходящее солнце. Серебро шубок, каштановые глаза и?длинные черные, словно обугленные, пальцы пианистов.
Нет у?нее имени, но и?все имена сразу. Вот и?замираю с?первого шага. Отголосок, выветрившийся в?не то чтобы пустоту, шунью, о?если бы! В?неприхотливую бижутерию жизни? На поверхности – да, наверно. Вот тут-то и?ключ лежит, и?не будь я?так самонадеян, сказал бы: еще один, мнимый. Не в?ней. А – за ней. Во всех тех женщинах, кем она была в?ее роду, во всех своих ипостасях и?именах. И?все бы это звучало банально, как можно бы сказать о?любой женщине, не будь в?ней эти связи и?лики так живы, не проступали бы так вдруг и?неосознанно для нее самой. Это как местность в?тумане: видишь близь, а?в?промоинах проступает другое, другие. И?среди них вдруг всплывает древнее лицо такой юной красоты… В?ней, сквозь ее лицо. Как незримо вдруг пересобранное.
Тая звали ее. Одна из ее родовых линий шла через Запорожскую Сечь к?цыганам Венгрии. К?ворожеям и?ведьмам. К?огню и?омуту, лесам и?дорогам. И?песням. Сильная линия, но чуть вдали и?вполоборота. Еврейской крови в?ней вроде не было. Но в?какие-то минуты в?ней проступала пугающая своей божественной глубиной и?нежностью библейская красота. Большие влажно-темные глаза. Как на ликах богородиц. А?через миг – озорные, с?озерной искоркой. И?с?ума сводящий выгнутый рот невозможных губ. Когда чуть запрокидывала голову, глядя вверх и?в?сторону от тебя, обнажая высокую тонкую шею.
Телу ее было вокруг двадцати пяти, хотя по паспорту вдвое больше. Кожа девочки – до оторопи, везде. И?запах – неощутимый, настолько родной. Уткнуться носом в?любую ложбинку и?жить веки вечные. Или взять в?ладони ее лицо – в?эти мгновенья совсем несовершеннолетнее – и, обмирая, уйти навсегда. Или уж не знаю каким органом чувств вбирать ее меленький цветочный смех у?пределов близости, когда вдруг возносится из себя и?ниспадает, вздрагивая всем телом. Смех изумленной печали и?жалобной радости.
Худенькая, звонкая, летящая. Переметывающаяся от дерева к?дереву. Что-то в?ней было и?от лесной мавки. С?той нездешней, мнимо телесной тягой, которая вынимает душу, а?то вдруг исчезнет, как не было. Словно незримой рукой в?ней выключается свет, не без ее ведома. Сколько ж?раз я?натыкался на стены такого несвета. О?нет, считанные. А?между ними творилось то, о?чем молчат.
Нет у?меня дома, говорила она, и?туфельки негде положить, и?платье, которое сшила. И, засыпая, искала ладонью во тьме мою ладонь. Ты мой дом, ты, – и?стихала. Чтоб на рассвете идти со мной в?джунгли, молча, сопротивляясь страху, пятясь внутри себя, но идти.
Тут неподалеку есть городок, Чиплун называется. Там, на окраине, на высоком холме стоит древний храм Паршурама. И?каждый вечер бог Паршурам прилетает туда из Гималаев, где проводит дни. Ровно без четверти восемь. Брамин затепливает лампады в?изголовье его кровати у?алтаря за балдахином, перестилает постель, кладя каждый раз по две подушки с?обеих сторон, поскольку не предугадать, куда головой ляжет сегодня бог. В?храме не людно, два-три прихожанина. Служба начинается у?входа: брамин, поющий голосом басовой струны, служка с?факелом и?лицом из этого же огня и?музыкант с?индийским кларнетом. Стоят они вокруг символа Вишну – барельефа большой черепахи на мраморном полу. Такие же вишну живут в?храмовом пруду. Выписывают по глади письмена. А?потом выбираются из воды на гхаты, вдвоем-втроем, но не соприкасаясь, и?глядят вверх. За храмом – башня с?узкой винтовой лестницей, наверху небольшой зал, там старик у?костра, горящего на железном поддоне, рядом с?ним два больших барабана, он прогревает их кожу, поглядывая на старые часы на стене, под которыми на шкафу пылится 500-летняя древесная голова Ганеши, а?в?углу стоит механический эпилептик, выпускаемый в?Пуне и?рассылаемый по храмам Индии. Нажмешь кнопку, и?музыкальные молоточки начинают истово колошматить на все лады, образуя малостерпимый, но стройный призыв к?началу службы. А?потом храм запирают, и?Паршурам, перелетев через пол-Индии, ложится в?свою кровать, а?наутро, когда отпирают засовы, его уже нет, но постель смята, и?брамин видит, в?какую сторону головой он на этот раз спал. Когда-то, еще до людей, он, Паршурам, выбрал этот холм. Как свой дом. Стелил шкуру, ложился, глядел вдаль на океан. Потом возвели храм. Там. А?здесь, в?этом джунглевом безлюдье, мурти его стоит. И?детские каменные штиблетики кто-то ему смастерил и?поставил у?его изваяния. Да, я?знаю, нет никаких изваяний тут, все живое, и?бог, где хочет – вошел-вышел, но и?остался – всюду, где вышел-вошел. В?штиблетах или без.
Волосы у?нее ниспадали до поясницы. Но казалось, они могли бы окутать и?всю ее целиком. Почти так она и?делала, когда где-нибудь в?пути мы ложились вздремнуть, накрывалась ими – и?от света, и?для тепла-уюта. Темно-каштановыми они были, когда мы встретились. А?год спустя, после Индии, стали менять цвет, поначалу на такой предутренний, светающий, а?еще через год – вовсю солнечный. И?поверить в?это было никак нельзя. Но в?ней все могло измениться, не то что волосы или имя. От тех, кто проступал. И?когда мы встречались в?аэропортах, я?всякий раз не находил себе места в?ожидании – где она, кто? А?потом, уткнувшись друг в?друга, стояли долго-долго, трогая, перекладывая ладони – сюда и?сюда, там и?здесь, прислушиваясь, замирая – ты, ты… Так не бывает, родней не бывает, желанней и… как это сделано, не понять, чтобы два мира, настолько несовместимых, так сошлись – каждой йотою тела, что и?ангелу не протиснуться. И?через день-другой расходясь по своим мирам, между которыми корчился и?обмякал этот рваный проем, где жили, соскальзывая в?себя и?ловя руки друг друга. И, чудом спасаясь, стихали, обнявшись. Когда все было кончено. И?снова встречались в?аэропорту.
И?отправлялись на край света, и?шли, шли по пустынному побережью, оставляя за спиной тот перелетный песок, который пять столетий назад взмыл над Африкой, распростерся над океаном и?лег здесь, в?Индии, а?мы все шли, одни на свете, не считая худенького мальчишки с?отцом, забрасывавших сеть с?берега и?вытаскивавших вместо рыбы морских звезд, шли до самого горизонта, пока не оказались у?какого-то полузанесенного песком мусульманского склепа на холме над океаном, и?ключник, вышедший из лачуги, молча отпер для нас дверь. Там, в?маленьком зале, убранном цветами и?огнями, лежал на кровати незримый – как же его имя? – великий суфий, к?которому ходил на поклон король Шиваджи. Лежал на кровати с?расшитыми золотом подушками и?покрывалом, на котором была раскрыта книга, а?у?изголовья – еще горка книг его времен и?стакан воды. Без малого четыреста лет лежит, океан и?песок в?окошке размером с?книгу. Вышли, сели на берегу у?перевернутой лодки, голова к?голове, ладонь в?ладони, утопленные в?песок. Так и?плыли вдаль. А?потом в?кузове какой-то попутной таратайки возвращались домой, пели песни, и?свернули сюда нежданно – к?Паршураму. Она сидит за храмом в?тени, а?я?с?камерой здесь, она слышит мой голос, по ту сторону нас.
Баньян стоит в?могучих дредах, целая роща из одного дерева, уходящего в?небо и?ниспадающего к?земле. И, выпрастываясь из нее, вновь прорастает во все стороны света – ни ствола, ни центра, ни верха, ни низа у?этого дерева нет, одно переходит в?другое, парампара индуизма, священный баньян. Ни конца, ни начала этой древесной мантре. Вот как надо бы писать. Чтобы не было ни начала, ни конца, ни ствола, ни середины, чтобы все во всем – тат твам аси, как говорят Веды, ты есть то… Не зная что. Вот и?иди, не зная куда, ты уже там. Там, обойдя все на свете, став им и?вернувшись к?себе без себя. Трам-пам-пам. И?еще одна часовенка с?Паршурамом в?зарослях, ах что за чудо – он в?ожерелье из листьев бетеля, с?серебряными глазами и?цветком на темени. А?над ним – спутанная, как косичка отшельника, рыжая древесная нить, растущая из неба. Приблизить, взойти по ней взглядом – туда, туда, в?несбывшееся. И?выключить камеру.
Вернулись затемно в?нашу рыбацкую деревушку Харнай. Дом наш стоит на самом краю – даже не света, а?и?не скажешь, чего. За спиной у?него – мир, люди, приодетые приметы жизни, все более стихающие на подступах, а?перед ним – безмерная голость, океан. И?дом, как старый баркас на берегу, днище его облапывает прилив, льнет, но не уносит. В?половине дома, обращенной к?миру, живет семья рыбака Есвана: жена, сын и?три юные дочери, все они спят в?одной комнате на полу. А?наша – над океаном, раскинутым за окном в?изголовье кровати. Можно, лежа на животе, часами смотреть в?океан, и?особенно в?дни его свеченья, когда гребни влекут и?утапливают изорванное подвенечное. А?по утрам в?солнечной дымке ходят рыбацкие лодки, перешагивая легкие волны.
Пока Тая готовила ужин на веранде, глянул почту, сидя у?окна. Письмо от Любы. Перечитал дважды. И?третий, прикрыв глаза. Чуткое речевое счастье. Как бы жизнь ни была темна. Мир ведь ходит в?нас по горло в?небытии. И, не будучи выхвачен речью, во тьму и?уходит. Но как, чем – в?этом мутном, вязком пространстве косноязычия и?лжесвидетельств – высветить его, удержать? Она умела. Как мало кто. Умела перехватывать мир на той его симфонической скорости, к?которой мы так редко восходим. И?удерживать, называя. И?речь светилась от этой точности, сливаясь с?миром. Годы, как мы разошлись. Она в?Москве. Изредка приезжая, виделся с?ней и?сыном. Но большую часть года проводил в?Мюнхене, переписывались – то смолкая, то подходя слишком близко и?обжигаясь. А?на зиму отправлялся в?Индию, но и?там связь наша не прерывалась – просто случалась реже, с?Таей ли был я?или один. Ответил, переместил в?папку, где они жили своей жизнью. Похоже, все меньше оглядываясь на нас.
Вышел на веранду. Тая сидит на коврике у?балюстрады, обняв колени, едва различима во тьме, глядя между балясин вдаль на свеченье волн. Завтра мы уезжаем – она в?Севилью, я?в?Мюнхен. Сложим наши пожитки в?просторный трюм кровати и?отправимся в?аэропорт Мумбаи, надеясь, что в?следующем году вернемся. Надеясь и?всякий раз не веря, но вслух это не произнося. Завтра.
И?наступит долгий блуждающий день длиной в?бесконечные месяцы – с?тихим мюнхенским парком, где каждый вечер раскланиваюсь с?лучистой индийской парой – он в?тюрбане, она в?сари: намосте, намосте… И?исчезают со сведенными у?груди ладонями. С?парком, за которым светятся ночи, скитаются книги, течет Гвадалквивир, падают горькие апельсины в?дворик севильского дома, где мы сидим за бутылкой риохи, и?счастье, как дождик слепой, и?нет нас, расстались, и?вновь навсегда, и?не утишить, угла не найти, и?снова сближенье, дороги и?страны, и?сны в?ожидании осени, за которой Москва и, может быть, Индия…
#2. Почта
– Я?так радуюсь твоим строчкам, что, бывает, теряю из виду, о?чем речь. Но как же за тобой поспеть, скажи на милость? Мы здесь, на земле, опаздываем и?стареем. По тому, что ты пишешь, – тебе и?не нужна я, не преувеличивай. У?нас была хорошая встреча в?Москве. И?что-то такое чудесно смешное ты сказал на прощанье… Вчера пошли покупать костюм с?Лёнькой, по дороге – ты бы видел эту дорогу! – он врезался головой в?какой-то металлический ящик на заборе: кровь, и?слабость, и?бледность – посидели со льдом и?перекисью, а?он все норовит прилечь, вместо того чтоб ожить, – вызвали скорую. Повезли нас с?ветерком в?клинику Рошаля. Мореплаватель подложил руки под голову и?лежал на носилках очень задумчивый. В?больнице зал ожидания – и?страшным голосом на всю клинику: пройдите в?пятый бокс! Сотрясения не обнаружили, ссадину замазали зеленкой, полюбовались черепом на рентгене и?к?ночи вернулись домой, событий полны. Это, говорит, была лучшая поездка в?моей жизни! Э?нет, говорю, дружок, была в?твоей жизни и?получше поездка на скорой, к?врачу-астроному в?Гималаях. Ты пишешь: я?так мало помню… а?жизнь все льется, как вода в?квартире, из которой ушли. Ты помнишь лучшее, а?другого и?не надо. И?нет никакого перрона, на котором ты набоковская гувернантка с?единственным русским словом во тьме. Я?не знала никого, кто бы так полно проживал свое сегодня, думая, что смотрит в?завтра или оглядывается во вчера. Оттого и?светит во все края – от того, что пишешь, делаешь. И?мне всегда хочется пожелать тебе лишь одного: чтобы был счастлив – сейчас, всегда, каждый день. Ты уже в?Индии, долетел?
#3. Харнай
С?Новым годом, с?5120-м?по Кали-юге! Каль, говорят на хинди, то есть завтра. Но в?то же время это и?вчера. Как у?Плотина, писавшего о?душах, которые, как амфибии, живут в?обеих стихиях – то на этом свете, то на том – по обстоятельствам. Здесь, в?Индии, по обстоятельствам, время течет в?обе стороны одновременно. Козочка наших хозяев у?меня на руках сидит, пожевывая мои брюки. Ешь-ешь, я?в?Новом другие куплю. А?лучше цветок возьми с?елки.
Елка наша – три пальмовые ветви, составленные вместе, тримурти. Однажды, находясь в?Тамилнаде, я?вернусь из джунглей, куда уж вторую неделю ходил к?слонам и?другим обитателям, и?почувствую дикий зуд от сыпи на спине и?шее, а?Праба, местный фермер и?хозяин арендуемого мной домика, увидев, скажет: о, это оленья шерсть! Имея в?виду аллергию от шерсти, оставляемой оленями в?колючих кустарниках, сквозь которые я?целыми днями продирался по жаре под сорок. Эту оленью шерсть на спине, говорит Праба, надо смочить слезами пальмы, и?все пройдет. Праба, похожий на смуглого фавна, быстроногого, лучезарно хитроватого, с?красавицей женой за плечом и?тремя сынишками на хвосте. Поворачивается к?дому и?кричит: Пушкин! Пушкин! Открывается дверь, выходит Пушкин, заспанный, двадцатилетний, времен Бахчисарая. Лицо, бакенбарды, фигура… Пушкин так на себя не похож, как этот слуга Прабы, из местных племен, адиваси. Так я?его и?назвал тогда, а?вослед и?Праба, и?полдеревни. Пушкин взбирается на пальму, за поясом у?него большой кривой нож – чаку. Ничего не выйдет, говорит Праба, срез надо делать до рассвета, тогда будут правильные слезы, а?сейчас не те. Посовещались с?Пушкиным, тот сходил за одеялом и, взобравшись на пальму, окутал им ветку, ждет. Как будто ночь. Режь, кричит Праба снизу, уже можно. Расслоил эту трехметровую ветку и?прикладывает к?моей спине, кропит слезами. Все, говорит, завтра забудешь. Забыл я, правда, недели через две, уже в?Мюнхене.
А?потом мы встретились с?Таей в?аэропорту Севильи. Как впервые. И?снова стояли, уткнувшись друг в?друга, и?людская толпа обтекала нас, прибывая, убывая – дни, ночи. А?потом спали на полу в?доме, где она обустраивалась, затеяв ремонт. Ее доме, который мог бы стать нашим, в?возлюбленной ее Севилье, антимире Индии, гишпанском сапожке. Домик этот она купила на деньги, полученные при разводе, ее часть. С?мужем она разошлась, прожив много лет вместе, обе дочери уже выросли, одна жила в?Москве, другая в?Питере. Время от времени она созванивалась с?ним – дети, деньги, наследство, может, что-то еще, я?не слышал, отходил в?сторону. В?ее дни рожденья он слал ей цветы в?Севилью. И?надеялся, что она вернется. Никогда, говорила она, отворачивая лицо, чтоб я?не видел увлажнившихся глаз. Просыпались на полу среди мешков цемента, через нас перешагивали работяги, приходившие на заре и?исчезавшие к?вечеру. Мы умывались из бочки в?куцем заросшем патио и?шли к?Гвадалквивиру. А?полугодом спустя вновь оказались в?Индии. Там, у?Прабы. В?райском бунгало у?края джунглей. В?кухоньке за стеной жил Пушкин. А?по ночам на огороды наведывались слоны, которых мы с?фермерами гоняли криком и?факелами. Мать Пушкина пасла у?озера стадо коз, не своих, барина. А?сам поэт пережидал дневной зной, лежа на кровати с?мобильником, переговариваясь с?барышнями. По-английски он понимал не много, объяснялись мы больше на пальцах. Однажды, готовя там еду, Тая затеяла напомнить ему написанное. Я?помню чудное мгновенье, начала она с?черпаком в?руке, обернувшись к?нему от кастрюль. Передо мной явилась ты. Он внимательно слушал, улыбаясь все шире, кивая в?такт. В?глуши, во мраке заточенья тянулись тихо дни мои. Yes, сказал он, когда она закончила, I?remember.
На веранде у?нас стоит елка-тримурти из пальмовых ветвей, срезанных в?этой рыбацкой деревушке Харнай, рядом с?руинами форта короля Шиваджи, о?который бьются волны, заодно подмывая и?дом Есвана Копотка, потомственного рыбака из касты кои, у?которого снимаем жилье в?десяти сантиметрах от океана, это толщина стены, отделяющей изголовье нашей кровати от прилива. Срезали с?Таей эти ветви, приволокли на веранду и?соорудили елку, поставив ее в?горшок, обряженный в?сари. А?потом, взяв с?лодок мелкую разноцветную рыбу и?несколько пучинных златоустов, развесили на ветвях. Одна – с?красной, как с?мороза, чешуей и?волхвующим глазом – называется рани. Другая – риббон, ею выстилают путь к?маяку, сотни тысяч рыбешек сушатся на ветру и?солнце, чуть изгибаясь и?усыхая: издали – арабская вязь, письмена сверкающего серебра. Третья – с?бледно-желтой каймой и?хитровато-острым лицом… Забыл, как зовут. Крабы взбираются по елке, как матросы. А?на вершине – звезда морская. И?цацки цыганские подвязали на нитках. Браслетами мерцает, сережками, цепочками, как морская царевна. Две козочки домашние ходят, разглядывают, млеют. Флаг индийский полощется. И?сотворили напиток бессмертия – сому. Стол наш ломится яствами. А?над головой – мешок волшебный на крюке, там дары и?записки друг другу. Осталось всего пару часов до Нового, который здесь называют Гуди-падва, но это будет весной. Надеюсь, у?нас все хорошо и?в?ближайшие семь-восемь тысяч лет не изменится к?лучшему. Да, Вася? Ешь цветочек. А?мы в?самую полночь пойдем по этой улочке во тьму – к?волшебному окну, стоящему в?нигде, и?войдем в?него, там-то все и?начнется. А?школьницу мы скоро истомим на огне. Муши, зовут их здесь, этих юных акул. Когда-то и?мы с?тобой были муши. Он и?она. Шьет штанишки мужу. Чтоб не мерз он в?стужу.
Так и?живем: вот дом, крайний в?деревне, за ним мир безвиден и?пуст. За оградой, которой нет, руины форта короля, варан на крепостную стену выполз, замер, как свастика. А?рядом семья мангустов, мама с?детками. Кошка к?ним ходит наша в?траву желтую нечесаную: кошка войдет – и?гуськом мангустами выходит по ту сторону, мангусты войдут – кошкой выйдут. А?мы сидим наверху на веранде с?балюстрадой, не докрашенной Руши, сыном Есвана, кофе пьем, смотрим. Там козочки домашние блеют, тут наша семья индийская, живущая во второй половине дома: Есван, которого зову папа, хотя моложе меня, Бхарати, жена его, то есть сама Индия. Три дочки у?них и?сын Руши. Младшая – Дипти, старшеклассница, любимица моя. На день школы сходится вся деревня, костюмированный концерт до трех утра, и?первоклашки там – танцуют и?смеются. У?стены дома в?каменной вазе тулси растет священное, семья дважды на дню пуджу совершает – вначале в?комнате, потом во дворе: обходят тулси с?благовонными палочками и?кокосом с?цветами, и?несут дары к?океану. А?там, неподалеку от берега, деревце мангровое зеленеет – то по щиколотку в?воде, то с?головой, в?часы прилива. В?нем цапля гостит. И?ослепительный зимородок на дереве над крепостной стеной сидит век за веком, следит за рыбой и, зависнув в?воздухе, пикирует в?воду. Кингфишер, король-рыбачок.
Утром ходил на рынок в?гавань, что на местном языке – бандер. Вначале Баблу встретил, он сам себя так называет, потому как непроизносимое у?него имя – из девяносто семи согласных. Показывал видео в?своем мобильном, как у?него во дворе отлавливали кобру. Такая изящная двухметровая особь, не агрессивная, хотела уйти – ну в?прихожую хотя бы. Не дали, отнесли в?лес, выпустили. Баблу. Дом есть, жена, деньги, бизнес, а?детей нет. Горе. И?в?глазах, и?в?голосе, и?в?походке. Затем мороженщика встретил. Он из Раджастана, рыжий, хной крашенный, торгует волшбой о?десяти сортах ручной выделки, патент и?грамотка от правительства. И?каждое мороженое с?кусочками свежих манго, или инжира, или кешью. Говорит, что у?него в?родной деревне стоит у?дома трактор «Беларусь».
Каль, каль, где ты? Нигде его нет. В?отличие от рыбы, а?лучшая из них – мороса. Она пришла с?мороса. Хотя с?виду не скажешь. А?еще бобра, с?удареньем на первом, но здесь произносят: кобра. Черная, глубинная, с?недвижным взглядом. На рынке слышишь вдруг как выкрикивает зазывала: кобра, кобра, патчсо рупи! Пятьсот за кило. Но на вершине для нас – тармоса. Та, что зовут меч-рыбой, а?на деле – рыба-парусник. Многометровые. Или поменьше, с?человека ростом. Лежат на сером песке под ногами, переступают их, не глядя. А?в?ходу то, что мы не берем – памплет, вроде мелкой камбалы, и?сурмай, типа скумбрии. Тармоса, дивная рыба, сто двадцать километров в?час – под водой-то! То есть в?воздухе было бы как у?военного истребителя. Зачем ей такая скорость? Никакой необходимости. Чистая избыточность, божья блажь. И?лучшее доказательство его бытия. Лежит под ногами. Нос-бушприт, красный глаз и?спущенный парус. Могли бы взять, но куда на двоих нам.
Заур, владелец двух рыболовных кораблей, зовет меня: Серджи, пойдем, у?меня в?лодке муши есть, молоденькие, ты ж?любишь. Их редко берут. А?мясо нежнейшее, без костей и?без запаха. Заур огромен, белый халат, феска и?черная длинная борода. Возил нас на остров, договорились, что порыбачит, чтобы мы свободно позагорали, а?потом за нами вернется. Вернулся раньше. А?мы лежали вдали друг от друга: я?на песке у?воды, а?Тая на скале за мысом. Лежал на спине, закрыв глаза в?полудреме. И?вдруг кто-то под голову мне сандалии мои просовывает и?полотенцем лицо накрывает. Заур, с?отведенным в?сторону из деликатности взглядом. И?ушел в?пустынный заброшенный форт – пересидеть, подождать там. А?потом, когда Тая меня с?ним фотографировала, он пятерней своей по-отечески нежно расчесывал мне волосы, всклокоченные на ветру.
Или Адам. Так его и?зовут, сухонького старика с?беззащитно удивленным лицом ребенка ветхих лет. Мусульманин, живущий в?землянке, в?маленьком земляном гробе, с?зеркальцем и?нехитрым скарбом, умещающимся в?двух ладонях. Бос, в?длинном до пят хитоне. А?пальцы перебирают вечные четки, и?губы все что-то шепчут с?блуждающей улыбкой – деревьям, дороге, спинам людей. А?неподалеку в?большом нарядном доме живет сын с?молодой женой и?мать, жена Адама. Что ж?ты, сукин сын, говорю я?сыну, позоришь мою родину, отца родного в?могиле живьем содержишь, ешь сладко и?спишь на белом? Адам приходит на следующий день, в?глазах слезы: не надо его корить, мне хорошо там, на свободе. Он подрабатывает слегка, ходит с ведерком, красит, кому что надо. Научил его ровные филенки проводить, а то он от руки вел их, как создатель мира. А потом подрядил красить стены в тех номерах отеля, где друзей своих потом размещал. Он все с торбочкой своей не расстается, там среди прочей мишуры – выцветшие открытки от иностранцев, с которыми ему довелось познакомиться – может, лет пятьсот назад, во времена Васко да Гама…
Или в ближнем городке Даполи. Что-то нам нужно было там – не интернет ли, в рыбацкой нашей деревне он аховый. И зашли по пути в офис районного егеря. И пока жена его нам готовила чай, он рассказывал нам недавние истории из лесной своей службы. На прошлой неделе, говорит, леопард свалился в кита… В кита? – переспрашиваю и думаю: ну невозможно ведь, но черт его знает – это же Индия, ну выбросился кит на берег, ну, наверное, начал разлагаться, и вот безлунной ночью подходит леопард, взбирается на эту тушу и, оступившись, валится в левиафанову бездну… Да, говорит, воодушевляясь, опустили мы клетку в кита на двенадцатиметровую глубину, а леопард там, на дне кита, не хочет в нее входить, запрыгнул на нее и стоит. И никто не знал, что делать теперь. И тогда я придумал: поджег тряпку и спускаю ее на веревке прямо на него, и леопард – ап! – и прячется в клетку. Невероятно, говорю, не зная, что и думать. Леопард, в ките, на двенадцатиметровой глубине, с горящей тряпкой на голове, и лесники, стоящие наверху на туше у этой дыры… Да, говорит, именно так, две недели назад, неподалеку от вашего Харнай. Оказалось, не в кита леопард свалился, не в whale, а в колодец – well.
Можно было, конечно, и?не акулу, а?ската взять. На местном языке его называют ваг. Он – ваг, а?она, надо думать, вагиня. Чистить не надо, кожа у?них как у?маслят и?чуть липкая. Просто отсечь длинный шнуровидный хвост, затем вынуть внутренности, а?их, на удивление, с?гулькин нос, и?вообще – живота почти нет, как и, наверно, положено ангелам. Промыть – и?класть на сковороду. Хотя местные совершают еще вереницу нейрофизических процедур. Делают, например, два длинных надреза вдоль позвоночника и?витиевато удаляют его, затем обрезают края у?крыльев и?выпиливают мистический треугольник у?основанья хвоста. Но мы до этого не смели возвыситься.
Тут, в?Харнай, на обочине главной улицы, есть мусорная свалка, не убиравшаяся лет двадцать, наверно. Рыбацкая деревня, океан – задний двор ее, рабочий, он же отхожий – уж тысячи лет. А?рядом, в?нескольких километрах – другая деревня, не рыбацкая, там землю руками моют, чистота звенящая. Те же люди живут, родственники здешних, братья и?сестры их, отцы и?дети. Там – приемный покой, здесь – рукопашная жизнь: алмазы с?грязью, вонь и?амрита. Не сдержался, нашел у?соседей грабли, взял фонарь и?пошел в?ночное. Рядом коровы на ночлег укладывались, с?изумлением на меня глядя. Ну и?редкие прохожие с?не меньшим. Потом Руши, сын Есвана, красавец, похожий на индийского Фредди Меркьюри, с?лопатой пришел. Хоть и?позор это, домашние его не пускали. Потому как ломка устоев, убирают неприкасаемые, если уж до того доходит. И?дело не в?отношении к?среде, в?Европе в?прежние времена было уж точно не чище. Тут коровы все подъедали, пока мусор съедобен был, а?не пластиковый. А?население – за миллиард, не так легко в?одночасье все изменить. Но и?не столь уж сложно, как оказалось: в?Мангалоре, почти миллионнике, поставили баки, ввели штраф, и?за месяц город неузнаваем. Собрал на разговор хозяев домов на нашей улице, план придумал. С?большим сочувствием слушали. Разгребли мы с?Руши эту свалку. Через месяц, правда, все вернулось на круги своя.
А в тихой глубине деревни, где уже не рыбаки живут, а совсем другой мир, стоит неприметный храм, где каждую субботу в десять вечера собираются друзья с соседних улочек – брамин, зеленщик, аптекарь, электрик, молочник, сапожник, портной, садятся на пол перед алтарем и в течение часа поют песни на стихи средневековых поэтов под фисгармонию, таблу и разные колокольцы. Называется бхаджан. Или киртана. Песни, настоянные на бхакти, любви к божественному миру. Там среди них и Шреас, сын брамина, профессор физики. Однажды я сказал ему, а не попробовать ли нам совместно прочесть один фрагмент из десятой мандалы Ригведы, я перевел его на русский. Конечно, говорит, приходи. И вот иду и думаю: там речь о сотворении мира, о первых мгновеньях, даже до, значит, надо бы начать с тишины, потом некий первозвук… Но какой? И на каком инструменте? Наверное, на фисгармонии, там звук рождается с помощью воздуха, праны. Какая-то одна нарастающая нота, почти из небытия. Потом вступает ритм, табла… Затем тихие колокольцы. Потом уже речь, текст в тишине. И в конце они вступают голосом, поют а капелла на маратхи дивную песнь на слова средневекового поэта святого Днянешвара. Пасьядан, молитва-гимн всему живому во всех трех мирах, обращенная к материнской ипостаси бога: будь и сияй, господи, в каждом своем дуновении – и в стебле травы, и во мне, и самосознании солнца. Написал он ее в пятнадцать лет, а в двадцать вошел в самадхи, сочтя свою земную миссию исполненной. И вот мы вместе выложили на полу из свечей большую мандалу, подожгли, сели вокруг нее. Но как же им сказать об этой первой ноте сотворения мира? Тем более что по-английски никто, кроме Шреаса. Да и кому говорить? Мне – им, о Ригведе? Удивительно, как они все перед началом вдруг смолкли, прикрыли глаза и, посидев так несколько минут… Нет, не заиграли вместе, а только тот, с фисгармонией, пока у других глаза были еще прикрыты, начал тянуть эту едва различимую ноту из небытия. Тот самый Динеш, который в прошлом году в ответ на мою просьбу прийти послушать их бхаджан спросил: а зачем? За тишиной, сказал я. Он улыбнулся и говорит: я простой человек. Там, я кивнул в сторону неба, не сложней, наверно. Он прикрыл глаза: приходи.
А ночью выйдешь на веранду: вдали в небе над неразличимыми во тьме горами письмена горят. И как это лесники умудряются так лес поджигать, что он горит, не сгорая – неделями, огненными письменами, а перелистнется на чистый лист – деревья целы, лишь трава выжжена.
Так и?дни горят, не сгорая. Может, уже февраль? Серджи, Серджи, кричат в?рыночной глоссолалии, иди сюда, бери эту рыбу, и?ту тоже, не надо денег. Сядем с?Таей под нашим окном на краю света у?самого аравийского моря. Вот рыба, вот таз, вот нож – тот, что она выискала в?Москве, особый, охотничий, мне в?подарок. И?мелкую денежку дал ей взамен, чтоб не поссорились. Знал бы он – и?нож, и?боженька, – сколько нас полегло.
Кошка пришла, учуяла рыбу. Худющая, только что родила. У?нас родила, наверху, не у?хозяев. Там же, на веранде, за перегородкой крыса живет, большая и?древняя, хотя все еще в?детородном возрасте, проходит в?шаге от нас, волоча брюхо по полу, не поворачивая к?нам головы. А?лапы семенят. Будто лилипуты несут дредноут. Родила недавно. А?чуть затем и?кошка родила. Там же, за перегородкой. И?крыса уступила ей палату, ушла. Потом, видно, посовещались, и?кошка перенесла детей вниз, а?крыса со своими вернулась. Все друг друга понимают – мы их, они нас и?друг друга. Потом детки у?крысы подросли, и?один детка забрел к?нам и?свалился в?унитаз, барахтался там, не мог выбраться. Меня в?тот момент не было, Тая увидела, вынула рукой, отнесла маме. Я?б?не смог. А?несколько дней спустя я?скорпиона под нашей кроватью убил, отягчил карму.
Тая поднялась наверх в?нашу светелку с?окном в?океан – постирушки, то да се, а?я?тут, во дворе, рыбу чищу. Молодая акулка-молот. Буквой Т, римский крест, с?маленькими злыми глазами по краям перекладины. Рынок сегодня кипел, корабли пришли из недельного плаванья, несколько десятков тысяч рыб были переброшены с?лодок на въехавшие в?воду повозки, запряженные быками, а?с?них – на прибрежный песок. Не ахимса тут, столетьями живут рыбной ловлей. Хорошо какому-нибудь саньясину сидеть в?своем лотосе и?лотосом питаться, а?мы, грешные, едим, как медведи – травку-ягодку, рыбку-человечинку и?мед с?кровью. Тая на веранде белье развешивает, трусики свои рядом с?моими, и?это сводящее с?ума платье, которое шила в?ближнем городке, куда ездили – я?зубы лечить, а?она, пока ждала меня, шить, садясь в?швейной лавке рядом со швеей, объясняясь на пальцах, смеясь, кроя и?примеривая… и?плача. А?над столом на нашей веранде мозг висит на нитке. Верней, внутричерепная косточка акулы. Из нашей рыбной ухи выудили, разглядывали. Белейшая, полупрозрачная, фигурная. В?профиль – как два присевших лицом к?лицу и?взявшихся за руки человека: Тая и?я, кружась на нитке от ветерка, на краю света.
Нулевая луна, тьма тьмущая скоро ляжет, а?через пару недель будет прилив – на весь километр оголенного дна. И?все это хлынет сюда, ушатывая дом и?нас наверху. Но смоет мусор прибрежный, чистенько станет, как до сотворенья.
Есть люди, чья внешность с?возрастом меняется не постепенно, а?два-три раза в?жизни, но существенно, меняя облик и?образ. Смена эта накапливается как бы исподволь и?проступает неожиданно, как бывает с?приходом осени наутро или снега. Мы оба с?Таей, похоже, принадлежим к?этому типу. Думаю, последние лет двадцать или даже больше внешность ее почти не менялась. Но все чаще она вглядывалась в?свое ближайшее будущее. И?в?зеркало. И?не раз говорила, что ей в?этом облике осталось лет пять. Вроде бы с?улыбкой, с?иронией, но видно было, что беспокоить ее это уже начинало всерьез. Хотя никаких примет, она по-прежнему выглядела той самой девочкой, все еще не обжившейся в?женщине. Но вдруг ее так накрывало, что даже стыдилась при мне раздеться, ей казалось, что она уже не та, и?тревожно вглядывалась в?то мнимое ближайшее, когда вдруг перестанет быть для меня желанной. Особенно при такой необычайной телесности нашей связи. Я?ее отвлекал от этих мыслей и?действительно не мог представить себе, что это неутолимое желание может когда-либо стать меньше. И?не хотел в?эту сторону глядеть. Особенно в?Индии, в?этом бескрайнем аадж – единственно настоящем «сейчас». Горящем между двумя каль – прошлым и?будущим, как между двумя зеркалами.
Впервые мы увиделись в аэропорту Домодедово, шел снег во тьме. Перед тем, случайно встретившись в сети, полгода переписывались. И вдруг, еще не видя друг друга, взяли билеты в Индию. Я прилетел в Москву из Мюнхена, она – из Севильи. Как же узнал ее, встречая? Ее, а не ту, что на снимках. Не помню, как обнял ее, окунул лицо в ее волосы. Как всплывал оттуда, чтобы снова увидеть, не открывая глаз. А вдруг все исчезнет или станет другим? Нестерпимое чувство родства и чуда. Хотелось взять ее в ладони, не только лицо, но всю – такой маленькой она казалась, да и оба мы – глядя откуда-то из других миров. А потом долго ехали через всю Москву, и я пытался произнести эти слова. Даже не я. Не слова. Казалось, одно движение губ – и ни нас, ни мира вокруг не станет. А она улыбалась, пряча лицо за букетом цветов, и за мутными стеклами плыла Москва. Я люблю тебя, я… тебя… Мир не исчезал, уж не знаю, за какую небесную нитку держась. И потом, в комнате с видом на снег и огонь, я не помню уже ничего, каждый миг был последним, будущего у такого быть не могло. Только чудом. Оно и раздело нас: ее – у окна, меня – у кровати. Молча, легко, чуть светясь и дрожа. Она приближалась ко мне почему-то на цыпочках, или пол был холодный… И летели, летели в свободном падении – в себе и друг друге, пока не стали одним.
#4. Тропка
Гурзуф, осень 2013-го. Может, и?так. Где-то в?той дали, которая движется своими тропами, а?была твоей жизнью, оставив тебе это смутное двоюродное чувство. Так и?остановка моя называлась на трассе Симферополь – Ялта: Тропка. По требованию. А?следующая – Свидание. Нечаянное? Не помню, я?выходил раньше. В?том краю. За два года до встречи с?Таей. Сидел в?саду под деревом зреющего инжира, смотрел на море в?серебре, на опустевший поселок, на дачу Чехова вдали внизу, на трех сестер у?воды. Без веры, без надежды и?любви. Но рядом, ближе близкого. В?доме Геши, в?пустынном солнечном доме, откуда разъехались гости. Остались лишь мы вдвоем и?Чес – большой рыжий барбос, улыбающийся, настоящий, каких на земле почти не осталось. Он вскоре уйдет, а?вослед и?Геша. Высокий ладный человек, воспитанный морем и?безоглядной свободой. С?мягкой печалью в?глазах и?тихой песчаной улыбкой. Как бы с?неловкостью за эту свободу – смертную. Сидел в?саду, спиной к?брошенной своей квартире – где-то там, в?верхних домах поселка. Годы, как все реже туда возвращался, перебравшись к?Геше, где и?жили втроем с?Чесом до поздней осени, а?потом они оставались вдвоем до весны. Странная дружба, поздняя. Разные миры, но такая чуткость, что и?слов не надо. Он чинит крышу, Чес у?ног моих, я?смотрю вдаль, на край лагуны и?вспоминаю, как много лет назад, за день до Нового года переехал сюда из Киева, поменяв квартиру, как спустился к?морю на безлюдную набережную, где шел густой снег мохнатыми хлопьями, но шел только над землей до береговой кромки, а?над морем сияло солнце. И?старинный трехмачтовый фрегат трепало и?разваливало волной о?берег. Фрегат, построенный для съемок фильма и?оставленный на зиму на якоре в?море. Купил в?поселке шампанского, вернулся, разделся, перебрался на корабль и?выпил на грот-мачте – за новую жизнь. Геша поглядывает на меня с?крыши, нет, ему не нужна помощь, просто слегка смущенная радость – оттого, что оба мы здесь, рядом, что, может быть, на днях пойдем в?горы на несколько ночей. Горы уже меняют свои шали на желтые и?багряные, но и?зелень еще держится. А?потом, когда к?берегам подойдет ставрида, а?вослед и?дельфины, возьмем лодку и?пойдем на рыбалку. А?однажды утром проснемся: снег, и?горы лежат, как Венеры в?мехах. Латает крышу, а?я?сижу пишу обещанное одной киевской галерее о?современных украинских художниках. О?Дереве, веревке и?Гоголе. Что общего, говорит Павич, у?разбойников, привязанных к?дереву? Дерево и?веревка. О?Дереве-Украине, и?веревке-времени я?уже написал. И?о?Гоголе. Которого нет нигде – ни в?России, ни в?Украине. В?Риме душа его, говорит, и?к?гробу Господнему едет в?Иерусалим, а?приехав, не выходит из тарантаса, сидит под дождем в?пригороде, не нужен он мне, шепчет, и?уезжает. Гоголь как Заколдованное место, как Майская ночь между Западом и?Востоком. И?перешел к?художникам. И?задумался. Истинный дар, говорит Деррида, не должен иметь ни дарителя, ни получателя. Усталость. Когда история кончилась. Маски, гримасы зеркала. Нос Ковалева. Даже боль ощущается как цитата. По одной из гипотез, человек и?произошел от носа. Точнее, от маленького органа в?межноздревой перемычке, отвечающего за половое обоняние. Гоголь это предчувствовал. Носы живут на луне, а?земля страшна для носов, перемалывает их в?муку. Может, пока закопаем его в?саду, спрашивает Геша с?крыши. Это он о?чеховском ружье. Шурик, школьный друг, перебравшийся в?Москву, принес его, чтобы Геша пока припрятал, а?через несколько дней Шурика убили. Давно это было, в?девяностые, с?тех пор ружье лежит под кроватью, завернутое в?детское одеяльце. Да и?чеховское ли, в?ту осень каждый день ездили с?Гешей в?ялтинскую библиотеку – письма, документы, гору всего прочли, так и?осталось неясным. Поначалу думали в?музей отдать, но как – со всей той темной историей и?допросами? И?забывали о?нем на годы, пока вот так вдруг не всплывало. Третий акт, видно, будет без нас, без людей. Но Геша уже не слышит, стучит молотком. Накануне вечером смотрел в?ютьюбе разговор Натальи Исаевой о?речевых энергиях в?шиваистской картине мира, об отсветах Кьеркегора и?Хайдеггера, о?театре Васильева. Об окольной, эллипсоидной речи как божественной вахане, способной приблизить нас к?неименуемому, попросту говоря – к?озарению жизнью. Смотрел, вспоминая землю Семи сестер, юго-восток Индии, куда не очень-то ездят из-за несмолкающих войн между тамошними племенами. В?деревушку рядом с?заповедником у?Брахмапутры, где мы с?Любой жили вылазками в?джунгли, приехал передвижной театр. Место для представления выбрали на краю деревни, у?самой границы с?заповедником, построили шатер, сцену, зрители шли со своими стульями, или садились просто на траву. Нашими соседями в?ряду были егеря в?камуфляже и?с?полотенцами, повязанными на голове на манер платков, они смотрели, опираясь на свои полутораметровые допотопные ружья времен британской колонизации. Время от времени у?них включалась рация и?они переговаривались с?патрулем, ушедшим в?джунгли, или с?диспетчером. Двумя днями ранее мы ходили в?ночную с?таким патрулем: когда наутро возвращались, по рации сообщили, что соседний с?нами патруль расстрелян браконьерами в?упор из автоматов; кончив с?людьми, они допилили рог у?полуживого носорога и?исчезли. Спектакль длился часов пять. Смотрели всей деревней. С?едой, детьми, собаками, коровами и?обезьянами. А?за спиной горели джунгли. Огонь приближался, опережая дым, подымая зарево в?полнеба. И?этот погруженный во тьму зрительский островок находился как раз между двух освещенных сцен – актерами перед глазами и?горящей природой за спиной. И?голоса актеров смешивались с?голосами слонов, носорогов, оленей, теснимых огнем к?деревне, к?людскому театру. А?в?ладони моей – ладонь Любы, и?во тьме ее живота – наш ребенок, зачатый в?джунглях в?опустевшей пещерке отшельника, отошедшего уже к?другой речи. И?подумал тогда, этот островок во тьме между двух сцен и?есть дом, родина. Ведь она – не могилы предков, и?даже не язык, а?блуждающее окно, которое вдруг совпадает с?тобой и?распахивается внутрь тебя. И?произойти это может в?любое мгновенье и?где угодно. И?так же безотчетно покинуть. Душе ведь закон не писан, и?родина ее не здесь. Есть цель, и?нет никакого пути, говорит Кафка, путь – это наши сомненья. Сидел в?саду, дописывал очерк, над головой зрел инжир, смеркалось море, все еще было в?тех границах, которые казались незыблемы – и?Крым, и?мир. Собрал вещи, Геша проводил до калитки и?долго глядел вослед, будто чувствуя, что больше мы никогда не увидимся.
Потом, что ли, год спустя, оказался в?Хорватии, перечитывал Джойса, переводил его письма к?Норе, бродил по приморскому городку Пула, где он жил с?ней, а?потом переехал вслед за ними в?Триест. Чуть в?стороне от себя, чтоб не спугнуть что-то едва сквозящее из будущего, но не вглядываясь, не загадывая, хотя и?чувствуя это смутное приближение… Индии? Но как, когда, да и?возможно ли это после всего, что было? И?что-то записывал, идя по следам Джойса, его здешней жизни, чуть в?стороне от себя и?этой проступающей впереди тропки.
В?1912 году Рене Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария Рильке по приглашению княгини Марии фон Турн-унд-Таксис Гогенлоэ прибывает в?ее Дуинский замок под Триестом и?начинает Элегии. Примерно в?это же время Джеймс Августин Алоизиус Джойс, живя в?Триесте, дописывает Портрет художника и, прогуливаясь со своим другом и?учеником – Ароном Гектором Шмицем (Итало Звево), будущим прототипом Леопольда Блума, задумывает Улисс. Оба смотрят в?один морской горизонт. Ни до, ни после за всю свою двухтысячелетнюю историю этот странный греко-римско-австро-венгерско-славянский город, расположенный в?регионе Фриули-Венеция-Джулия, не отмечен ничьим присутствием, кроме этих двоих.
Да, как цветок по изгороди, как повилика, он взбирается на гору с?Далматинской площади, этот старый трамвай, а?в?нем – французский консул Стендаль, футурист Маринетти и?психотерапевт Фрейд, говорящий им, что это не город, а?воплощенье либидо – итальянского, женственного, божественного… А?город – там, внизу, в?дымке: кондитерско-имперские дредноуты пятиэтажных лепнин, щечка к?щечке, но при этом делают вид, что никого рядом. Все окна темнят. Кто же тогда живет в?этом городе? Кто эти люди на улицах? Кто стоит за опущенными жалюзи? Например, по виа Армандо Диаз, 2, второй этаж. Вот они выходят из парадной: «Какой такой Джойс, – переспрашивают жильцы, – это наш дом, никаких писателей тут нет и?не было». Над дверью вывеска: «катастрофа», а?в?витрине – старые радиоприемники.
Зачем, говорит Нора, ты переводишь столько бумаги, не по карману нам. Ее настораживает его способность составлять фразы разными способами и в непредсказуемом порядке. Она видит в этом некую угрозу возможностям понимания. У нее спальные формы, мягкие, утренние, чуть в тумане. Ей идет эта вуаль.
Как один нескончаемый день – женщина, эти улочки в?ней, пелена, корабль, который никогда не придет, цветок, вьющийся по ограде, эти деревья с?пряным запахом, как в?укромных уголках ее тела, которого нет здесь, как нет и?деревьев. Как странно. Нет их здесь, в?этом городе. Но ведь это не так. Они ниспадают древесным вавилоном с?холмов и?гор его окружающих, а?в?город – ни-ни. Но ведь это не так. Есть места. Да, есть места и?для смешанного проживания домов и?деревьев, и?уж там они тихо сходят с?ума – как цветы по изгороди, до одури, до затмения. До одури просветленья писать Навсикаю, полную, как говорит он, ладана, культа Девы Марии, жареных устриц, палитр художников, трепотни, околичностей, жить в?съемной квартире с?одиннадцатью домочадцами, донашивать башмаки сына, на два размера просторней, преподавать английский в?школе Берлица, замирая с?недвижным взглядом в?окно и, возвращаясь в?себя, диктовать слова, слова – без смысла, последовательности и?метода, идти домой, но где он, дом, в?этом городе, играющем им, как в?наперсток, городе «увядающей элегантности», о?котором – о, счастье – забыла история, забыла – и?об аргонавтах, и?об Аттиле, и?об Ангеле, возвестившем день Страшного Суда, жить здесь, и?больше всего на свете трепетать от грозы, любить Пуччини, говорить на триестино – будущем языке Поминок, обожать Нору, осыпаясь жаром от звериной нежности к?ней, пробираться в?комнате от кровати к?кровати через гору черновиков, зачинать детей и?не знать, куда положить их, называть Триест своей душой и?бояться оставаться в?нем, в?ней, бродить от пивной к?пивной по этому «левантийскому Дублину» с?будущим Блумом мимо ранних базилик и?руин Колизея неподалеку от сербского храма, напевать своим тенором по-русски, поджимать надмирные губы, писать Паунду, что, наверно, умрет этой тварной ночью в «Полярной звезде» на Большом канале, где в?дальнем углу все еще стоит это русое расстроенное пианино…
Может, сходим в?Джованни? В?то маленькое бистро за театром, где не протолкнуться от гомона, а?кружка бочковой мальвазии стоит один евро, где снизываемая тесаком с?туши пармская ветчина – три. Пойдем-пойдем, она нашептывает ему себя как тайну, как жизнь. Они спускаются в?лифте, выходят под моросящий дождь и?движутся в?его пелене черным сплетенным иероглифом под красным зонтом. По пустынной набережной, по виа Мирамаре, мимо сидящих на парапете у?моря двух окаменевших девочек, двух школьниц, двух парок, пена заливает их босые ступни. Теперь налево, где между Беллини и?Россини течет рукотворное море, в?котором когда-то исчез эсминец, мимо св. Спиридона, через мостик, где стоит на ветру Джакомо – в?круглых очках, в?шляпе и?сюртуке, да, как обычно носил он – пиджак и?брюки от разных костюмов, стоит, руки в?карманах, неприметный, огибаемый торопливыми прохожими, и?дальше – к?трактиру Джованни, да?
Да, вздрагивает бронзовый Свево Блум, стоящий под дождем в?получасе ходьбы отсюда, спиной к?чернильнице моря, на пьяцца Хортис. Да, вглядывается в?окно дуинский затворник: как кроится в?молниях небо, как врывается ветер, склоняя его над листом бумаги: «с?красоты начинается ужас». Да, шепчет на мосту Джакомо Джойс, у?писателя в?чернильнице есть лишь один роман, который он пишет всю свою жизнь. Да, говорит она, и?тогда он спросил меня, не хочу ли я?да сказать, да, мой горный цветок…
Вернувшись в?Мюнхен, узнал, что Геша в?больнице. Неизлечимо. Но держался. Сколько б?ее ни осталось, говорит. Надеясь, что все-таки годы. Ушел из больницы, похоронил Чеса и, слабея, все реже выходил в?сад посидеть на весеннем солнце, читая Моби Дика, оставленного мной в?последнюю нашу встречу. Читал и?таял.
И?Крым таял. И?тропка, мелькнувшая было. Да и?я – не сказать, где и?кто. В?один из дождливых дней листал ленту фб и?замер, впервые увидев ее. Преодолев неловкость, написал ей. Познакомились. Она находилась в?Севилье, собиралась в?Южную Америку, раздумывая, куда.
#5. Бор
В?наш первый приезд в?Индию я?повез ее в?знакомые мне места – заповедник Раджаджи, предгорье Гималаев. А?потом перебрались на юг, взяв билеты на единственный поезд, куда еще были на ближайшие дни. И?вышли в?Нагпуре, штат Махараштра.
В?этот город туристы не заглядывают, смотреть там вроде бы нечего. Бродили по непролазным мусульманским кварталам, ели чудесный бирьяни с?козлятиной и?наведывались в?лесной департамент разузнать о?заповедниках в?округе и, при удаче, съездить с?егерями в?патрулирование леса, чтобы потом, не рискуя столкнуться с?ними, ходить в?джунгли самим.
После нескольких визитов к?чиновникам оказались у?замминистра, пили чаи, разговаривали, смеялись, Тая фотографировала, приходили и?уходили его подчиненные, принося какие-то трешевые буклеты для нас, в?общем, становилось все ясней, что этот милый толстяк вряд ли что-то дельное нам посоветует, сам он в?джунглях, похоже, никогда не был.
Когда вышли из его кабинета, к?нам подошел щуплый, похожий на фитилек, библиотекарь и?прошептал, что, если мы хотим в?настоящие джунгли, нам нужно идти на Zero-mile и?найти там Сурию Кумар Трипати.
Нулевая миля, солнце… Ничего не понятно, но мы нашли. Нулевой милей оказалась площадь неподалеку, где находился егерский офис. В?маленькой голой комнате, особняком от зала с?клерками, сидел лучащийся человек неведомых лет. Перед ним на пустом столе стоял чай – не по-индийски, а?в?стакане с?серебряным подстаканником, черный, с?лимоном. Я?присел напротив него, Тая чуть в?стороне. После нескольких фраз мы оба с?ним примолкли, глядя друг на друга. Возникло чувство, что встреча особая. И?что на этот раз мне не нужно играть двойную игру, а?можно говорить открыто, чего мы хотим.
Джунгли, значит, сказал он, лучась и?лукаво щурясь, и?правая его рука выдвинула ящик стола. Настоящие, значит, и?чтобы быть там вдвоем? И?положил на стол ключ. Это от моего домика в?тигрином заповеднике Бор. Автобус через полтора часа с?западной автостанции. Поезжайте, и, думаю, не пожалеете. Да, не забудьте купить в?городе еду на первое время, потом разберетесь – в?пяти километрах есть деревушка Хигни. И?вот еще, он вынул лист бумаги и?нарисовал план, как ходить в?заповедник по обеим сторонам озера, которое прямо за домом. И?купите сим-карту, это, конечно, прекрасно, что вы не пользуетесь здесь телефоном, но – пожалуйста, так было бы лучше. И?улыбается. Но за улыбкой – ни свет, ни тьма, а?некие ландшафты, подмигивающие друг другу. Потом он будет не раз исчезать из виду, и?особенно, когда связь с?ним крайне нужна, и?возникать, как ни в?чем не бывало, лучась в?объятьях.
Добрались, расположились в?его егерском доме и?каждый день проводили в?джунглях, беря с?собой запас нехитрой еды. Иногда я?ходил один, Тая понимала это, да и?самой ей нужны были эти паузы. Неделей прежде, в?Раджаджи, она столкнулась с?тигром, прямо рядом с?деревней. Я?был в?глубине леса в?это время, она ждала меня в?номере, а?потом решила пройтись мне навстречу, днем раньше мы уже ходили этой тропой. Только вошла в?лес и?столкнулась с?ним, у?него еще, как она сказала, рыльце в?пушку было, а?перед тем заполошное кудахтанье слышала с?той стороны, откуда он вышел из зарослей. Видать, петухом лесным завтракал. Вышел, прянул от неожиданности, замер, глядя на нее, медленно повернулся и?ушел. После этого она уже не подначивала меня сходить вместе на ночевку – мол, видела она в?своей молодости и?не такие леса. Это когда она в?геологической партии работала, вертолетные заброски в?тайгу на месяцы, одна девушка среди мужиков, но, говорит, никаких притязаний не было, вот только с?медведями бедово, много их там. В?общем, некоторый опыт у?нее был. И?тут, когда перебрались в?Махараштру и?поселились в?этом тигрином заповеднике у?Сурии, она говорит тем утром: нельзя мне сегодня в?лес, дни начались у?меня, но если уж так хочешь увидеть тигра – идем.
Вроде как в?шутку сказала, вспомнив таежный закон для женщин: не отходить от лагеря в?такие дни, медведь кровь чует издалека. Улыбнулись – и?пошли. Не думаю, что дальнейшее было с?этим связано, но черт его знает. Все эти дни даже следов тигриных не видели. И?лес волшебный, и?погода, и?первая наша Индия, как-то расслабились мы в?тот день. Идем, тихие, радостные, по сторонам смотрим. И?не видим. Вот стадо оленей, вдруг всполошенное, пронеслось впереди, пересекая поляну. Не от нас ведь. И?вскрикивают вдали, не успокаиваясь. А?мы идем, как бы не замечая. А?потом попугаи взмыли с?деревьев. Не от нас. И?лангуры взволнованные подают сигналы с?верхних веток. Очевидно же, и?знаю все это, а?тут – как выключено что-то внутри, такое блаженство, идем себе, и?улыбка с?лица не сходит. И?дальше – в?нескольких шагах от тропы, в?непролазном овраге – громкий шорох, кто-то крупный метнулся и?затих. Остановились, присели, вглядываемся, ничего не видно сквозь заросли. Еще пошутил – нельзя, мол, садиться на корточки, а?то тигр может принять за кабанчика, как того лесника, которого недавно разорвал в?этом же заповеднике. И?идем, о?чем-то разговариваем…
И?вдруг. Стой, шепчу, и?сжимаю ее ладонь. Тигр. Где, спрашивает. И?уже видит его. В?пяти шагах от нас. Лежит на обочине тропы, на пригорке, смотрит в?упор. Лежит недвижно, желтые глаза, голову положил на лапы. Один прыжок, с?места, и?все. Пока не знаю, что делать. На дерево? Но ближнее – за спиной и?втрое дальше, чем он. Да и?не на первое попавшееся лезть ведь. Я?на дерево, шепчет она. Подожди, говорю, стой рядом. На поясе у?меня нож, и?рука вроде уже там, но это смешно – игрушка против тигра, рука переместилась выше – к?камере на груди, пытаюсь навести на резкость, но мешают травинки у?его глаз. Черт, шепчу, черт… Никак. Лежит, не сводит глаз. Чувствую, ее уже нет рядом. Оборачиваюсь – она на дереве. Возвращаю взгляд к?тигру – нет его, только трава еще колышется вслед за его уходом вглубь.
Уж не знаю, почему и?как – ведь все понимал, нельзя это делать, никуда он не ушел, только перелег в?густую траву, где невидим, и?ждет в?нескольких шагах от меня – и?медленно переступая, иду к?нему, продолжая держать камеру чуть ниже лица. Трава выше моего роста, желтая и?настолько густая, что на вытянутую руку свою ладонь не видишь. Тая кричать начала. Как потом сказала, чтобы, может быть, как-то отвлечь его, спасти меня. Не кричи, я?ж?ничего не слышу тут, после каждого шага замирая, вслушиваясь. Обернулся к?ней: смотри за спину, прикрой меня, он будет обходить… Кричит, не слышит.
Еще несколько шагов делаю к?длинному просвету в?траве. Он стоит в?конце просвета, смотрит на меня, и?вдруг издает этот рык… Не тот, который мы слышим в?зоопарках. В?НАСА его изучали – низкие частоты, приводящие в?ступор оленей. И?скрывается в?траве. Похоже, будет обходить справа.
Медленно отступаю. Слежу за верхушками стеблей, недвижны. Где ж?он? Еще шаг назад…
И?тут – прямо из-под ноги – он вздымается надо мной. Именно над, я?помню его морду и, кажется, даже выдох в?мое запрокинутое к?нему лицо. И?отшатывается в?сторону. И?меня, как волной, отшатнуло. И?тут же за моей спиной вздымается второй, зеркально. И?уносится вслед за первым. Удаляющийся треск в?кустах на пригорке. И?тишь.
Я?не должен был уцелеть. Так не бывает. Два взметнувшихся надо мной языка пламени, и?я?между ними. Голова первого была так близко, что глаза и?ощеренная пасть на миг перекрыли небо. Даже страх не успел сковать. Он был, накрывал волнами, но перед тем – пока передвигался в?траве вслепую. И?особенно, после того как увидел его в?просвете, зная, что он, похоже, будет меня обходить, подкрадываясь. Зная… В?ту минуту, когда не один, а?двое уже подобрались и?залегли по обеим сторонам от меня, в?шаге. Не бывает. Может, меня и?нет уже? И?все это мерцает в?тающей памяти уже по ту сторону?
Стою. Только сейчас начинает проступать все прожитое за эти несколько минут. Тая уже не кричит. Возвращаюсь на тропу. Она спускается с?дерева, а?я?все вглядываюсь в?даль тропы: должны выйти, еще обернуться…
Похоже, они шли за нами все это утро в?течение нескольких часов. Слава богу, что, видимо, молодые, неопытные, как потом предположил Сурия. Ну и?еще, наверно, я?отчасти дезориентировал их с?территорией, так оголтело заявив на нее права. И?жив. Не редкий случай, а?уж не знаю, как назвать.
Идем отсюда, быстро уходим, говорит Тая. И?в?лице испуг, решимость и?какая-то отрешенность одновременно. Понятно, что препираться с?ней сейчас не выйдет. Отошли на луг, опустились в?траву, молча. Как мне хотелось тогда разделить с?ней все, что произошло. Словами, чувствами, взглядом… Не разделишь. У?нее свое.
#6. Почта
– Люба, люба… трудно мне, я,?как за стеклом, и?пока не знаю, что с?собой делать – где Индия, где я… Завтра в?джунгли. В?какие и?кто – нет ответа. От меня только речь и?осталась, да и?та сгорит как спирт.
– Мы разминулись всего в?семь минут. Жаль, что не застала тебя. Надеюсь, в?лесу ты перестанешь биться в?это стекло – и?наконец почувствуешь и?себя, и?мир вокруг. В?Мелгате, если доберешься туда, должны водиться панголины. Лёнька пошел первый день сегодня в?школу, еще неделя – и?снова каникулы. Мы прочли «Затерянный мир», начали «Трех мушкетеров» – он все это хочет, не рано, кричит, не рано, ты мне все объяснишь, если я?не пойму что-то.
– Мобильная связь тут никудышная. И?света нет. В?Раджаджи видел лепара – с?двадцати шагов. А?в?Боре был между двух тигров – вплотную. Ах, люба, мне так много тебе рассказать надо, но где взять еще тысячу лет?
– Хочется сказать: подожди, подожди, дай опомниться, не выкладывай в?фб больше. Я?пока еще не могу говорить о?снимках, только рассматривать. Чувство огромного мира и?дара – но ты как будто чуть в?стороне от этого. Знаешь, будто тебе положено делиться, раз уж так одарили, но ты вроде и?сам не слишком этому рад.
– Именно так, и?я?болтаюсь между небом леса и?этой публичной землей, как в?петле. Но и?с?лесом не все так просто. Когда я?с?Таей, мир обступает меня, но именно об-ступает… Без истории речи, коллизий зрения, без «другого». Видел нашего Мохаммед-Хана, жив еще, представь, сидит у?хижины, ухаживает за маленьким слоненком, как когда-то за Йогином. А?Йогин вырос в?девятилетнего слона уже. Даже вроде узнал меня, правда не сразу. Ты мне как-то тревожно снилась сегодня.
– У?меня странная неделя и?настроение, и?я?очень жду поездки в?деревню – устала от Москвы и?хочу побыть в?тишине. Все, что ты выкладываешь, я?читаю, вижу. Мне только трудно отвечать – скорость внутреннего отклика настолько опережает слова, что произносить их мучительно. Эти он и?она, которых ты назвал акварелями джунглей, ранят в?самое сердце. А?стихи – из любимых и?особенных – с?райским отсветом и?неприкаянной этой нежностью, с?этим невозможным да, опоздавшим на тысячелетие. Моя, до щекотных мурашек, муха, которая, прости господи, была Петраркой. Мне что-то грустно совсем, Взро.
– Я?уже в?Мюнхене. Лето тут, птицы заливаются, а?воздух темен. Нет ли у?тебя – у?меня – еще одной, другой жизни? Почему ты молчишь, Гесиод?
– Смерть Рашида произвела на меня странное впечатление, не перестаю об этом думать. В?самадхи я?почему-то не верю, думаю, что это Ханси продолжает его мифотворчество. Но с?ним откололась и?ушла какая-то огромная часть прошлого, светлого, невозвратного – он все-таки действительно был, пожалуй, не свами, а?великим катализатором и?провокатором, расшевеливая в?нас что-то очень важное. Был ли такой уход в?его списке судьбы, в?который он так слепо верил – или делал вид, что верит? Мне будет не хватать его – или, по крайней мере, мысли о?том, что где-то в?Индии он есть. У?меня какое-то мучительное перепутье, и?я?пока ничего не могу решить. Это, конечно, здорово осложняет все. Но как-нибудь да будет. Лёнька был очень взбудоражен разговором с?тобой – и, по-моему, он начал ощущать нехватку этого в?своей жизни. Я?небольшими набегами читаю твою новую книгу – а?другой темп для нее, похоже, и?не подходит. Она удивительная. Ты идешь при полном ветре. Вообще, думаю, эти годы – самые плодотворные у?тебя.
– Мы с?Лёнькой, кажется, неплохо повидались по скайпу, хотя и «за нумизматикой». Он раскладывал пасьянсы с?карточками, как Рубинштейн, и?декламировал английские слова, отодвигая лишнее и?неизученное. Я?предложил ему выучить какое-нибудь новое, но особенное слово, странное, которое было бы нашим паролем. Который мы могли бы менять, – добавил он. Ну да, менять, пусть он скажет на русском, а?я?переведу и?запомним. Ну, например, забвение, говорю, и?хотел пояснить, но он снисходительно заметил, что, мол, понятно. И?предложил «любовь». Любовь, говорю, ведь довольно распространенное… Но и?странное ведь, парировал наш Монтень. Сказал ему о?новой своей книжке, о?том, что в?ней есть и?о?нем, и?о?нас, и?что может быть, когда-нибудь он прочтет. Да, ответил он, вот «Таинственный остров» дочитаю и?тогда…
– Я?как-то не ожидала, что ты уже летишь в?Индию. Трудное ты затеял дело с?группами, но я?очень надеюсь, что и?в?этот раз тебе хватит куражу, и?легкости, и?одного хлопка ладони, чтобы все это осуществить. И?пережить. Мне так много радости от твоих писем, от перечитывания их, а?от книги так нестерпимо – и?единственно возможно, что я?живу абсолютно косноязычно или даже немо: боюсь расплескать все, что у?меня есть. И?еще – только что пришел перевод от тебя, но там что-то слишком много, ты не ошибся? А?грустно мне оттого, что теперь в?Индии тебе не до нас. Но пусть у?тебя все получится. Пиши нам, когда будет возможность, ладно?
– Мы уже в?Харнай. На подъезде двадцать пять человек, три группы, одна за другой. Писать я?буду, дело не в?суете, а?в?отсутствии интернета, на мобильном только, и?то – ловить надо. Что же тебе сказать? Ну вот сегодня, например: съездили в?соседний городок, я?очаровал босса местного Газпрома, он выпишет нам газовый баллон с?плитой, что оказалось делом государственной важности тут, даже индусам положен только один баллон на семью, потом – пройдя по рынку и?выйдя обвешенным дюжиной кульков со всяческой хозяйственной дребеденью, я?ввалился к?редактору краевой газеты и?вывалился оттуда весь в?цветах и?аплодисментах, по пути купив модем и, сросшись в?объятьях с?наладчиком модема, оказался в?харчевне, где навернул полведра тали и?утих в?кресле стоматолога… Однако и?пригорюнился: полторы тыщи долларов будет стоить то, откуда прежде доносились слова и?ветер. Мы уже арендовали вереницу дивных четырехколесных вахан, сняли несколько кварталов дворцов и?хижин и?договорились с?эскадрой кораблей. Теперь осталось выбрать из них то, не знаю что. А! Вызвали сантехника и?установили гизер на Луне. Потом пришли две маленькие тихие незнакомые девочки и?вымыли пол. Ты опять не сказала, что Лёньке прикупить, – мама все равно собирает посылку, пусть бы полезное было. Вот тебе на дорожку – надпись Ашоки на камне, три с?половиной тысячи лет назад: «За двадцать шесть лет, прошедших со дня моей коронации, многие животные были взяты под защиту: попугаи, дикие утки, летучие мыши, черепахи, рыбы, белки, лани, дикие и домашние голуби и все четвероногие твари, не годные для еды; кормящие козы, овцы и свиньи; детеныши, не достигшие шести месяцев».
– Я?рада, что ты не один и?в?твоих описаниях снова появилось местоимение «мы». Нам разны дороги, твоя – святая, а?мне, мне сеять мой рис и?чай. Только что пересмотрела Пять вечеров. И?мне почему-то стало светлей и?легче. А?еще у?меня есть новый альбом Федорова. Я?еще продержусь.
– Насчет «мы». Раз двадцать у?нас с?Таей уже захлопывалась дверь. С?обеих сторон. Мчусь сейчас в?соседний городок – драть зубы и?везти баллон с?газом и?плитой оттуда – одновременно. На этой неделе виртуоз собрался выдрать у?меня два, пройти каналы в?пяти, поставить мост и?загрузить железо в?десну под два импланта.
– Даже не знаю, что сказать тебе, чтобы подбодрить. Не обижайся на меня, мне правда, с?одной стороны, хочется видеть тебя с?распушенным хвостом, а?с?другой… Ах, как все трудно и?не так, как должно было быть – от этой неизбывной муки я?и?болею, наверно, все время. Ты красивый на фотографиях, и?девушка, знаешь, тоже, она тебе как-то идет. Не могу сказать, что мне радостно это видеть, не буду лукавить – все же больно. Но если у?тебя все так ладится, значит, не такой уж немыслимый зазор между вами. Ну, я?сейчас запутаюсь – просто хочу, чтобы у?тебя длилась эта невероятная Индия, пусть даже и?без нас. Вчера нежданно-негаданно попали в?зоопарк, смотрели на маленьких пингвинов и?тюленей, ходили к?беднягам слонам. Мне бы очень хотелось, конечно, свозить его в?Ришикеш – на его родину, но пока все выглядит как мечты. Здесь метель и?мрак. И?мне очень трудно все это дается. Пусть у?тебя все складывается – так же чудесно и?непостижимо, как всегда.
#7. Мандала
Сома, напиток богов, за который порой отдают и?речь, и?душу. Он же – бог, Луна, и?блаженство, и?жертвоприношенье. У?индусов. А?у?греков сома – тело.
Где ж?мы? Трудно сказать. Где-то в?лесной глуши, примерно в?полусотне километров от нашей деревни Харнай. Привез нас сюда на мотоцикле случайный знакомый. Сидим на крыльце избушки у?кокосовой плантации, рядом озеро, в?котором вроде бы крокодилы, за ним на холме хутор. Сторож угощает кокосом. Похоже, именно то место, о?котором мечтали, чтобы побыть на природе – с?палаткой или без, потому как сильно истосковались по джунглям в?нашей рыбацкой деревне. Океан, притороченный к?зрачкам дни напролет, конечно, прекрасен, но лес из него не растет, и?слоны по волнам не бродят. А?тут можно расположиться у?шалаша, развести костер и?ждать в?ночи гостей – леопарда, например, и?других обитателей, чтобы поговорить с?ними о?том, что их по-настоящему волнует – о?Махабхарате, Упанишадах…
Или вот о?гандхарвах и?нагах. Верней, нагинях. Что-то меня эта тема последнее время морочит виденьями. Те и?другие – полубоги, полулюди. Первые – жители небесного миража, вторые – подземного царства. Гандхарвы – крылатые вестники, отблески, музыканты. В?поздних источниках – сродни кентаврам. Или с?телом нильгау? Наги – змееподобны, с?человечьими головами, стражи сказочных недр. Те и?другие – носители добра и?зла, по обстоятельствам и?настроению. Те и?другие ходят к?людям, первые соблазняют женщин, вторые – мужчин. Между собой в?любовные отношения не вступают. Нет свидетельств. Столкновения были, наги пожаловались Вишну, он уладил. А?однажды боги направили к?гандхарвам богиню Речи с?тем, чтобы она вернула похищенный ими волшебный напиток сому. Речь явилась им в?облике Сарасвати, жены Брахмы, гандхарвы готовы были отдать ей сому, но в?обмен на нее саму. Она согласилась, но ускользнула, вернувшись к?богам. Вроде бы. Потому как отчасти и?осталась. Не разглядеть. Как сияющий лотос, растущий из топкой непрогляди.
Сторож разделывает кокос: в?одной руке держит, другой тюкает кривым ножом по его темечку, сковыривая «воротца радости» и?углубляясь к?амброзии. Похоже на разделку головы каким-нибудь лириком-каннибалом. Или эпиком, если нет недостатка в?соплеменниках. Ну что, говорю, попробуем, отведаем сок этого кокоса, его душу. И тем самым, как учит тантра, станем им. О, я?уже чувствую, как неотвратимо с?каждым глотком становлюсь этим coco… nut, что означает также и?чокнутый. Тая смеется. Ну а?ты могла б?и?не пить, мы и?так пара, та еще.
Допили, еще помаялись там, легли под деревом, кого-то ждали… А?потом ушли – на тот хутор, и?спустились сквозь бурелом к?озеру – высматривать крокодилов…
Во что ж?она была одета? Не помню. Со спины, такой стройной, родной и?легкой, так изумлявшей меня всегда и?влекущей. А?ниже – еще невозможней. Со спины, то ближе, то дальше. Так и?шли, каждый в?себе. Все эти годы. В?себе, и?вполглаза друг с?другом. Так, чтобы не потерять из виду. Или потерять, но найти. Вполглаза и?вполовину того, что не давало ни собой пребывать, ни нераздельно. Все как-то ближе, дальше, и?под углом, с?осторожными внутренними перемещениями, как танец на минном поле, тихом, солнечном, райском. Танец двух тел, созданных друг для друга, как никогда. И?это не только про тело. А?потом в?них вдохнули все, что будет внутри.
Так и?жили – как существа двух разных сред, стихий, языков. На переправе, на краю, на той мучительной полосе отдаления от себя и?неприближенья к?другому. С?осторожным танцем скольжений вдоль кромки. И?казалось бы, все так в?лад, даже спиной к?спине, молча. Или ладонь в?ладони, на разных берегах. Которых нет, а?есть лишь эти двое как одно свеченье. Но стоит оступиться чуть и?соприкоснуться в?них тому, что, собственно, и?есть их жизнь – и?не найти друг друга.
Там, в?Харнай, в?нашем доме на краю света с?окном в?океан. Окном, под которым он терся своими боками об утлые стены во время прилива, а?потом отступал в?даль, оголяя лунное дно с?одиноким мангровым деревцем, в?нашем счастливо пропащем доме, где стояла большая кровать и?больше ничего, кроме окна с?краем света, и?веранды с?милой облущенной балюстрадой, где мы так любили жить – так чутко рядом, чтоб не сказать вместе. С?этим чувством дома, впервые у?нее и?у?меня, на двоих, почти нашим, чтоб не сказать… И?этой индийской семьей внизу, ставшей почти родной.
А?по вечерам, возвращаясь с?покупками с?рыночной улочки, сворачивали во тьму, идя на ощупь в?ее тихую глубь, к?храму Махадев, который был почти всегда на замке. Верней, не к?нему, а?на подворье с?несколькими маленькими храмами. Вот Махадев, напротив него – бычок Нанди, стоящий в?домике о?двух стенах по бокам, как в?хлеве. Слева во тьме – лингам, вершину которого не разглядеть, а?справа внизу – йони с?остатками влаги. Рядом с?Нанди – избушка на курьих, оттуда порой доносились чьи-то печальные вздохи и?временами тихонький храп. Там, видно, жил один из деревенских бомжей. И?совсем уже в?глубине – маленькая часовня Ханумана. Это храмовое подворье было окружено плетнями обращенных к?нему деревенских хат. Но неприметно, будто и?вовсе не обращенных. Сюда на ночлег собирались бродяжные коровы и?укладывались – там, у?йони. Иногда подворье по краю пересекали лошади, бог весть откуда и?куда, да и?чьи. А?Нанди был чудесен, из светло-серого камня, с?головой, украшенной свежими цветами и?затепленным огоньком у?ног, со сказочными очами и?слегка удивленным выраженьем лица, сделанный каким-то мудрецом двух небесных лет от роду. Если ему нашептать на ухо сокровенное – говорят, сбудется. Однажды, в?самом начале, она сосредоточенно прикрыла глаза и?что-то ему нашептывала. А?потом я. Так никогда и?не сказали друг другу что.
Храм этот был построен вдовой адмирала Канханджи Энгри, того самого «самудратлы», грозы всех морей, который по указу короля построил индийский флот на здешнем острове, где мы так мило предавались робинзонству и?любились, любились – во все ангельские и?тяжкие. А?потом я?сидел на камне у?воды, перепоясанный индийским флагом, читал Чехова, а?она ложилась на маленьком пляже за мысом.
Да, всякий раз, возвращаясь, мы заходили сюда, в?этот волшебный мир за дверцей, которой не было. Тая садилась рядом с?Нанди, стоявшим в?своем хлеве между мужским и?женским началом мира, а?я?топтался туда-сюда и?вокруг, но чувство было как в?близости или во сне.
