Сны Николая Закусина

скачать книгу бесплатно


– У меня тоже есть младший брат Виктор, – с улыбкой сказал Николай. – Тоже шофёром быть хочет.

Четыре года назад, после визита Сталина в Нижний Тагил в феврале 1937 года, кто-то пустил слух, что «сейчас-то дадут пинка этому грузинскому выскочке». Да не вышло. Николай сам видел, как Сталин, мрачный и серьёзный, закрылся вместе с первым секретарём Окуджавой в кабинете. Долго они оттуда не выходили и важные лица, сопровождавшие генерального секретаря, периодически осторожно стучались, но, получив недовольное «Занят!», замирали и вытягивались по струнке. Сталин и Окуджава вышли ближе к вечеру уставшие, поужинали, перешучиваясь. А наутро долго катались по всему городу, смотрели на Уралвагонзавод, новенькие двухэтажные домики в разных районах и строящиеся дороги. А потом вдруг новый цех открыли – танки делать… Хотя войны вроде ни с кем не ожидалось. Франция только с Англией бессильно пыхтели пропагандой, пытаясь развязать конфликт за конфликтом. Но, видно, хватило народу и Великой Войны – с её химическим оружием, ненавистью и пленными со всех сторон. Веймарская республика предпочитала держаться тише воды, ниже травы. И когда Хитлер и его приспешники забегали с воплями «Хайль!» и принялись резать лавочников, их арестовали – и на этот раз уже надолго. Писали, что отправили в какие-то трудовые лагеря – бороться и дальше, раз уж этот Хитлер сумел целый талмуд «Моя борьба» в тюрьме сочинить…

А рабочий день советского автотехника Николая Закусина был окончен и ехал он теперь в райкомовский гараж, чтобы поставить верного железного коня в денник. С того сна в войсковой части в Свердловске Николай тщательно следил за радиосводками и газетами, но о войне никто не говорил. Все хотели мира. Все хотели вкусно есть и хорошо жить. Заключались по всей стране новые контракты, приехала в город новая делегация чехов – строить новый район, открылось ещё с пять новых кинотеатров, а Тагилхоз завалил все магазины отборным мясом и молоком. Голодные годы вспоминались, как дурной сон.

И всё же именно сегодня, 29 июня 1941 года, Николай Закусин тревожно вслушивался в обороты двигателя «Форда»: не стучит ли, не воет? Не погнулся ли коленвал? Но нет. Всё с ним было хорошо, двигатель пел славно, как Утёсов в «Весёлых ребятах» – сам ведь за движком следил, берёг, как зеницу ока. Однако… слышался ему на улицах Тагила звук другого двигателя. Отечественного. Мощного. Шестицилиндрового.

Ведь точно так же он ехал сегодня во сне.

Нет.

Не так.

Во сне он гнал на тяжёлом «ЗИС-5» во весь дух, выжимая скорость по максимуму. В кузове что-то кричали солдаты, сержант Сулёма и младший лейтенант Антипенко – всё, что осталось от двести восьмой моторизированной дивизии.

А может, просто казалось, что кричали. Потому что лейтенант Закусин оглох от воя бомб, падающих с неба. В ушах звенело от ударной волны, которая настигла их группу в лесополосе и подбросила машину сзади. По губам из носа ручьём бежала кровь и капала на колени. Сквозь треснувшее лобовое стекло Николай видел только узкую ленту дороги на Белосток-Волковыск-Слоним…

Голова раскалывалась от боли. В ней только и билось: «Лишь бы успеть! Достать снаряды, бензин! Лишь бы ребята продержались под Зельвой! Лишь бы…»

Восемь дней войны пролетели, как восемь часов. Немцы напали подло: ночью. Тогда же тринадцатый мехкорпус и подняли по тревоге. На помощь двадцать пятому разведбату из войсковой части выехали ещё утром 22 июня 1941. И сразу в бой! Трое суток обороняли Браньск… сколько бойцов и техники там оставили!.. и отступили под шквальным огнём к речке Нурец – отбивались уже там.

Столько мёртвых зараз Николай не видел никогда. Вот ещё говоришь с человеком – и всё! В следующую минуту он лежит на гусенице танка, убитый осколками брони от башни, разнесённой немецким панцерфаустом. Или сражённый вражеской пулей из засады. И везде наши танки – подбитые, горящие, застрявшие в болоте. Машины перевёрнуты, кругом обгоревшие тела, страшно стонут раненые…

Небо стало чужим, немецким. С него сыпались бомбы, сея панику и хаос. А немцы снарядов не жалели… Связь пропала в первые же часы. Все, кто уходил её наладить, больше не возвращались. Боевых частей больше не было: люди рассыпались по лесам в попытке спастись. Людей с каждым часом оставалось всё меньше. Новобранцы просто сбегали, сходя с ума от ужаса.

Остатки дивизии сильно разбили под Берестовицей. Осталось полроты… отряд человек в сорок. Может, больше. Николай не знал точно. Он почти не спал, соображал плохо, мысли скакали отрывочно, как блохи. Каждая стычка с немцами обескровливала их. Под Волковыском укрепились в лесу остатки двадцать пятого и тридцать первого полков, а Николай с группой добровольцев выехал за снарядами.

Шоссе, всё в широких воронках от авиабомб, было завалено разбитой техникой, трупами лошадей, телегами, людьми.

«Дорога мертвецов…»

А по обеим сторонам дороги горели хаты – ярко, много.

Всплыла вдруг забытая старая мысль: «Леса-то здесь красивые. Да. Все здесь в них и полягем…»

Николай попытался вспомнить карту местности, список со складами боеприпасов. Точно был склад в Гродно. Но его уже проехали – чёрные, высокие столбы дыма он увидел ещё издалека. Горели склады с боеприпасами.

– Куда дальше? – Антипенко перегнулся через борт грузовика и постучал по кабине.

– Гродно разбомбили, – крикнул Николай. – В Лиде ещё склад был. Туда попробуем.

По пути перекусили сухарями – из еды были только они. Фляжки давно опустели и пить хотелось до невозможности. Доехали за час. И когда Антипенко снова постучал в кабину, Николай понял, что все в кузове уже увидели чёрные клубы дыма из-за деревьев.

Немцы добрались уже и сюда. Николай выругался последними словами.

– Сверху, что ли, разбомбили? – кричал Сулём. – Что теперь?

– Минск! – ответил в окно Николай. – Больше некуда. Не мог же немец и туда добраться? Далеко ведь!

Он бросил мутный взгляд на датчик уровня топлива. Стрелка на циферблате болталась между единицей и нулём. ЗИС ехал на парах бензина.

И тут сверху раздался до ужаса знакомый вой. Николай крутанул руль вправо, уходя от столкновения с перевёрнутым танком. Газанул, чтобы оторваться. Сзади на этот раз точно раздались истошные крики, и он различил:

– Впереди! СВЕРХУ!

Потом был вой. Резкий свист. И Николай запоздало вжал в пол подошвами обоих сапогов среднюю педаль. Время будто замедлилось. Он давил, что есть сил, почему-то вспомнив с досадой о том, что у трёхтонки ЗИСа, добротного Захар Иваныча, такие слабые тормоза. А у его водителей такие сильные ноги.

А потом взрывная волна подхватила машину, крутанула, ударила… и Николай провалился в тёмное забытье.

Очнулся он от того, что его тормошил Антипенко. Голову кружило. В ушах стоял звон. Николай понял, что Антипенко вытащил его из кабины. Сам Захар Иваныч лежал на боку в кювете, весь побитый, но несломленный.

Они пошли по дороге, огибая широкую взрывную воронку и держась друг за друга. Николай не видел тел Сулёма и других ребят и не стал спрашивать, где они: разбежались и спаслись – хорошо. А погибли – лучше и не знать. В голове будто церковный колокол гудел, и он не сразу заметил, как морщится Антипенко при ходьбе, но молчит, стискивая зубы.

Когда на горизонте показались дома и заборы, позади раздался зловещий стрёкот мотоциклетных моторов.

Николай уже всё понял. У наших, конечно, не было мотоциклов. Бежать было некуда. Патроны в револьвере, как и гранаты, закончились ещё в Берестовице. Их с Антипенко окружали немцы. Уже слышались грубые «Halt!» и «H?nde hoch!» И Николая аж зло взяло! Так вдруг захотелось полный барабан патронов и перестрелять эти наглые, довольные рожи!

«Сколько ж я убил их? Человек пять всего? Мало! Как же мало!»

Он только вспомнил с горькой усмешкой, что так и не вступил в партию… Вспомнил, как в эти безумные дни кто-то из командиров закапывал партбилет под деревом. Говорили, что партийных и комиссаров немцы стреляли сразу, даже с поднятыми руками. А их с Антипенко, может, не сразу и убьют.

– Мы где?.. – пересохшим ртом спросил он у Антипенко, – что за город?

– Минск… – ответил тот и повесил голову…

Шофёр Николай Закусин резко затормозил перед металлическими воротами Райкома. Свет фар сквозь металлическую решётку ворот ударял в двери гаражных боксов, а шофёр, намертво вцепившись в руль, чувствовал, как закапала из носа кровь, пачкая светлые брюки. И слышал жуткий вой падающих бомб, а не сигнал гудка, который он случайно зажал пальцами, сведёнными судорогой.

Из будки выбежал сторож и заглянул в открытое окно машины:

– Николай! – он испуганно потряс шофёра, залитого кровью, уставившегося вникуда. – Николай, ты чего, очнись!

– Они победили нас, Петрович… победили, – прошептал Николай, наконец разжал пальцы и потерял сознание.

Глава 7. Ночь откровений

Петрович его в ту ночь шибко выручил. Вытащил из машины, отволок в сторожку, положил на лежанку. И машину внутрь загнал – всё честь по чести. Только в бокс не поставил, рогожей накрыл, узко было в боксе.

От крепкого, как кирзовый сапог, чая, Николай пришёл в себя, утёр окровавленный нос.

– Пей, – усмехался в седые усы Петрович, – пей. Я тудысь ещё беленькой плеснул. Что, перегрелся, поди, в своей жестянке?

В сторожке было тихо, только рядом, через дорогу, ровно гудели доменные печи родного завода. Негромко шумела вода в плотине. Раздался на улице смех случайных прохожих – и смолк.

– Привиделось мне, Петрович, будто Германия на нас войной пошла, – неожиданно для себя заговорил Николай. Ему нужно было хоть кому-нибудь это рассказать, чтоб не тронуться умом. – Много народу нашего убили. Сколько – словами не описать. Всё кругом сожгли дотла. А меня в плен взяли…

Он рассказывал и то, что было дальше. А видения приходили одно за другим, наслаивались, заставляя голос дрожать и срываться от страха. Но Петрович подливал чай, и Николай продолжал…

Он понятия не имел, что такое гефангенские лагеря – кто спросил бы, он бы только у виска покрутил. И языка немецкого он не знал. Но из сна он знал прекрасно, что это место голода и мучения. И что «гефанген» на табличке – это «пленный» по-немецки.

Николай не был никогда в Минске, но помнил поле. Огромное поле, усеянное сотнями тысяч людей под палящим солнцем. Было так тесно, что сидели друг на друге, а само поле было огорожено немцами кольями да верёвками. Среди людей попадались и гражданские, и красноармейцы… хочешь пить – вот тебе грязная вода с илом у берега Свислочи. По нужде ходить туда, где стоишь, иначе пристрелит из автомата охранник. Вон, бедняга Антипенко, что лежит мёртвый на краю поля, не даст соврать… Из еды не доставалось ничего, ибо толпы обезумевших людей растаптывали сухую воблу и макароны, брошенные немцами на землю. Поесть удалось через неделю – баланду из муки и крупы.

Он не ездил никогда в вагоне для скота… но всё же помнил, как глотал каждый вдох, когда их, скованных по двое, по трое, натолкали в вагон битком, как вещи в комод. Он видел, как кто-то пытался бежать, выпрыгивал на насыпь. А потом слышалась немецкая ругань, сухие плевки автоматной очереди и слабый крик… Но это людей не останавливало: беглецы всё пытались и пытались. Их тела оставались на земле, а в вагоне становилось легче дышать. И думать об этом было невыносимо.

Один лагерь сменялся на другой, минский на польский – всё то же поле, огороженное верёвками и немцами с автоматами. И до чего ж обидно было понимать, что и немцы не ожидали такого количества пленных, раз в таких скотских условиях держали!.. А по ночам лили дожди и единственным спасением было прижаться к чужой спине в мокрой гимнастёрке. В те ночи Николай спасался тем, что вспоминал печку у себя дома, такую тёплую, трещащую дровами… Больно было видеть, как пленных бойцов грабят предатели: раздевают до белья, бьют, расстреливают. Немцы при обыске отобрали всё: деньги, фотографию сестры, сорвали зачем-то малиновые кубари с петлиц, вытряхнули сумку…

Но хуже всего было здесь, в Германии, в Хаммельбурге, в Офлаге номер 62. Offizierslager, оффицирсляга, то есть… для таких же командиров-неудачников, как и он сам. Для тех, кто «должен был застрелиться, а не сдаваться в плен». Здесь в отдельном бараке даже генералы были… Хуже всего было то, что здесь ты переставал быть человеком…

Здесь Николай часто вспоминал о том, как его взяли в плен. И как думал тогда, что не сразу убьют, раз беспартийный. А в Офлаге номер 62 думал: «Дурак был. Убили бы сразу и дело с концом».

Петрович слушал спокойно, не перебивал. И Николай продолжал.

Он рассказывал, как у них отобрали сапоги и форму. Голышом загнали в баню-вошебойку и выдали какое-то тряпьё. А вместо обуви – деревянные башмаки, скользкие – не сбежишь в них никуда. И повесили на шею железный жетон на шнурке. Как хозяева рабам вешали. Это потом ему объяснили, зачем на жестянке перфорация: подохнешь – так отломают кусок и в зубы тебе сунут, чтобы в случае чего ясно было, какому лагерю принадлежишь.

– А самое поганое, – негодовал Николай, – я там больше не Николай Закусин. Даже не воентехник второго ранга! Я – номер «Цвай-цвай-фюнф-цвай», понял? То есть две тысячи двести пятьдесят второй. И обязан отзываться на эту пакостную кличку на каждой перекличке утром и вечером. Кричать «Хиа!» новым хозяевам, то есть «Здесь!» Сначала-то я замешкался, недостаточно быстро отозвался. Охранник меня так дубинкой избил, что я кричал эти «Цвай-цвай-фюнф-цвай»…

Петрович вложил на стол свёрток вощёной бумаги, вынул из него шаньги, нарезал колбасу.

– Да… И еда… – Николай глянул на угощение и сглотнул. – Я видел, как за еду дрались. Немцы буханку хлеба кинули и кино на плёнку снимали, как пленные хоть кусок пытаются ухватить…

Он не выдержал, сжевал колбасу и холодную шаньгу. Прикрыл глаза. Заговорил тихо, скороговоркой:

– А потом, осенью, ты понимаешь, пришли эти, в чёрных шинелях. С молниями на нашивках. Эсэсовцы. Ходили по лагерю и пальцем в перчатке тыкали – этого, этого и этого. И людей забирали. А обратно они приходили на себя не похожи: кто хромал, у кого зубы выбиты… а кто и вовсе не возвращался. И заговорили, что евреев ищут, комиссаров. Что за каждого выданного комиссара – паёк в награду…

Николай замолчал, пытаясь подобрать слова для неописуемого.

– Людей группами куда-то увозили. Помногу. Пропадали сержанты. Политруки. Связисты. Никто не возвращался. А в лагере этом на допрос всех подряд таскали. Всех, за кого пайком предателям заплатили… За тарелку супа людей этим гадам выдавали, представляешь?! Яша Игнатов сразу имя сменил. Сёма Кучер – тоже. Моё взял. Мне что – не жалко… лишь бы он с нар встал, ведь три дня кровью в бараке плевал, бедняга! Евреев Шевчука и Каца в нужнике спрятали, они тоже имена сменили.

Николай допил чай и наконец выдохнул. Он поднялся и глянул в окно будки. На улице занимался рассвет. Розовые облака свежими пионами расцветали на горизонте. Николай всё ещё кипел от негодования, но с рассказом кошмарный сон постепенно отступал, уходил вместе с летней ночью.

– Жениться тебе надо, Николай, – скрипуче протянул Петрович. – А про сны такие не говори никому. Не тревожь семью. У мачехи твоей дети малые…

Николай замер и посмотрел на Петровича так, будто увидел первый раз в жизни.

– Не говори, не надо, продолжал тот, подливая чай. – Мало ли. Нарвёшься на нехорошего человека – скажут, что шпион ты заграничный. Мол, на страну нашу великую наговариваешь…

Николай усмехнулся.

– Вот, значит, как. А ты и есть, похоже, тот нехороший человек. А, Петрович?

Петрович сухо улыбнулся в седые усы.

– Каждый из нас своё дело делает. Каждый своей стране служит. Ты вот первого секретаря возишь. Машины чинишь. А я шпионов ловлю. Родину охраняю.

Он достал из нагрудного кармана удостоверение, на обложке которого блеснули буквы «НКВД СССР».

Глава 8. Шпионские страсти

Сорок первый год ознаменовался тем, что в Нижний Тагил приехали пятьдесят американских семей. Нищие, голодные, оборванные. В газетах писали, они во всему Союзу расселялись, какие-то переселенцы со Среднего Запада. Американские беженцы из сельскохозяйственных штатов, которые на границе с Польшей неожиданно попросили убежища у Советского союза. Кто только ни приезжал: китайцы, африканцы, арабы. Но беженцы из капиталистической страны удивили всех.

В радиопередачах рассказывали, что американцев этих там морило голодом собственное правительство. Землю с жильём отняли и погнали на заработки. Полицейским приплачивали за то, чтобы они шпыняли этих несчастных фермеров из штата в штат и обзывали коммунистами только за то, что они требовали нормально платить за работу. Не давали людям ни выжить, ни детей прокормить. Вот фермеры и подались туда, где «красных» привечают, кто через Аляску, кто через Польшу.