скачать книгу бесплатно
В поисках смысла. Сборник статей
Юрий Юрьевич Соловьев
Тематика содержащихся в сборнике статей самая разнообразная – от философии и религии до истории и политики. Но вот что их объединяет, так это наличие в каждой из них загадки, которую до сих пор никто либо не разгадал, либо вообще не увидел. Свой вариант решения этих загадок автор и предлагает читателю. В оформлении обложки использована картина М. К. Чюрлениса «Сказка королей».
Юрий Соловьев
В поисках смысла. Сборник статей
Наука и религия
Соперничество науки с религией вызвано недоразумением, связанным с непониманием существа религии и места науки в общей системе знаний.
Бытующее в науке мнение сводится к тому, что настоящее знание может быть только научным, а то, что относится к области религии, знанием не является.
Недоразумение вызвано тем, что как наука, так и религия вторгаются в сферы им несвойственные. Наука критикует религию за веру в невидимое и невоспринимаемое, религия берется судить об объектах видимого мира.
На самом деле наука и религия описывают две разные сферы, которые друг с другом не совпадают.
Наука занимается изучением сферы реального.
Религия описывает сферу идеального.
Сфера реального – это предметный мир в процессе своего становления.
Сфера идеального – мир в пределе своего становления, то есть область ставшего.
Сфера реального воспринимается органами чувств.
Сфера идеального органами чувств не воспринимается.
Поскольку наука занимается изучением сферы реального, она интересуется только информацией, которая исходит от органов чувств.
Поскольку сфера идеального органами чувств не воспринимается, наука ею не интересуется.
То есть, наука не видит в религии знания, потому что сфера идеального находится вне области ее интересов.
Отсюда следует, что религия не только не противоречит науке, но, напротив, описывает ту сторону мироздания, которую наука просто не видит.
Между тем, природу идеального легко понять, если представить круг как результат бесконечного удвоения сторон правильного многоугольника. Сколько бы стороны многоугольника ни удваивались, многоугольник кругом не станет, но будет бесконечно приближаться к его форме. В этом случае идеальный круг и будет тем идеалом, или пределом становления, который занимает область ставшего, а процесс удвоения сторон многоугольника – процессом его становления.
Приведенный пример показывает, что сфера идеального – это не что иное, как форма объекта, а сфера реального – процесс становления формы объекта.
Все это мы можем наблюдать в повседневной жизни: сфера идеального проявляет себя в том, что каждый объект, находясь в процессе своего становления и постоянно изменяясь, в то же время стремится к некой единой форме.
Иначе говоря, сфера идеального хотя органами чувств и не воспринимается, но во всех явлениях и процессах вполне может ощущаться интуитивно. Именно из интуиции идеального возникает эстетическое чувство: мы называем красивым то, что приближается к идеальной форме, и безобразным ее нарушение. Здесь религия смыкается с эстетикой, а религиозное чувство оказывается не чем иным, как чувством прекрасного.
Из сказанного следует, что в основе религиозной веры лежит интуиция, а вера есть интуитивно воспринятая истина. Иначе говоря, интуиция является таким же инструментом восприятия, что и органы чувств.
Но коль скоро интуиция является таким же инструментом восприятия, что и органы чувств, ничто не мешает воспользоваться обоими этими способами восприятия и создать некий единый метод, который позволит определить соотношение между сферой реального и сферой идеального.
Мы увидим, что соотношение это заключается в том, что между сферой реального и сферой идеального имеется причинная связь: как форма является целью становления, так идеальное является целью реального.
Таким образом, если наука свидетельствует о том, что жизнь – это просто бесконечное стремление без начала и конца, то религия дает представление о конечных целях этого стремления, каковыми являются красота и благо.
Но форма – это также и причина становления, а идеальное – причина реального, поскольку обладает энергией, побуждающей материю к становлению.
Поэтому форма – есть главная причина и цель всех происходящих в природе процессов, а идеальное – есть главная причина и цель реального.
Но коль скоро стремление к достижению идеальной формы есть общая цель для всех происходящих в природе процессов, то все происходящие в природе процессы неизбежно должны иметь некое единое начало.
Это единое начало, которое является причиной и целью всех происходящих в природе процессов, по-видимому, и есть то, что мы называем словом «Бог».
Таким образом, Бог – это причина стремления вселенной к достижению идеальной формы.
В природе – это идеальная форма приспособленности организма к условиям окружающей среды в условиях жесткой конкурентной борьбы за существование.
В человеческом обществе – это идеальная форма общественного устройства, вроде Золотого Века человечества или Града Китежа, где все люди счастливы.
В природе организм стремится достичь идеальной формы под воздействием рефлекса, которому он жестко подчинен и который не оставляет вариантов для выбора.
В обществе человек рефлексу не подчинен и поэтому обладает свободой делать выбор.
Но свобода выбора означает для человека всего лишь право на ошибку, поскольку любой выбор, кроме правильного, может быть только выбором ошибочным.
Ошибка ведет общество к отклонению от пути к идеальной форме общественного устройства и, как следствие, уменьшает его шансы на выживание.
Значит, в обществе должен был возникнуть некий механизм, который мог заменить собой рефлекс и корректировать движение общества в направлении идеала.
Таким механизмом в человеческом обществе стала система моральных ценностей. Именно система моральных ценностей формирует тот общественный идеал, на который ориентируется общество в своем развитии.
Трудность формирования такой системы заключается в том, что она должна быть абсолютно безошибочной, иначе в ней не будет никакого смысла.
Но, чтобы создать безошибочную систему, надо иметь критерии истинности пути, по которому развивается общество. А для этого надо знать причины и цели его развития.
Науке критерии истинности пути развития общества известны быть не могут, так как причины и цели любого процесса находятся вне сферы ее рассмотрения.
Напротив, в религии эти критерии устанавливаются именно в соответствии с представлением о причинах и целях его развития. Поэтому этика может иметь абсолютный характер только в том случае, если она религиозна.
А поскольку религиозная этика формировалась в течение тысячелетий, форма ее, постоянно совершенствуясь, не могла не оказаться близкой к идеалу.
Наука и философия
1
Марксизм-ленинизм для характеристики своей системы взглядов использует странный термин «научная философия». То есть подразумевается, что марксистско-ленинская философия в своей деятельности опирается на научный метод. Если не принимать в расчет идеологический и пропагандистский характер этого термина и сосредоточиться на смысле самого термина, то уместно будет задать вопрос: а может ли философия быть научной? Ведь если философия использует научный метод, тогда это не философия, а сама наука.
Но если философия – это наука, тогда возникает другой вопрос: а что изучает наука философия? Например, наука математика изучает свойства чисел, наука химия – свойства веществ, наука биология – свойства живых организмов, наука социология – свойства человеческих коллективов. А у философии конкретного предмета изучения нет. Она может изучать и свойства чисел, и свойства веществ, и свойства живых организмов, и свойства коллективов в отдельности, а может изучать эти предметы все вместе. Значит, философия все-таки не наука, а что-то другое, и термин «научная философия» является оксюмороном, вроде горячего снега или холодного огня?
Однако, с другой стороны, когда мы говорим, например, что наука – это способ получения знания путем рационального осмысления действительности, то не можем не признать, что и философия в своих изысканиях тоже пользуется рациональными методами. Если наука, создавая ту или иную теорию, опирается на конкретные факты, то и философия, выстраивая картину мира, тоже опирается на те или иные факты. Правда, в отличие от ученого, философ не может проверить свою теорию при помощи эксперимента, но и в науке экспериментальная проверка возможна далеко не всегда (например, в науке истории). То есть получается, что между наукой и философией действительно есть много общего. Чем же тогда философия от науки отличается?
В 1989-1990 гг. журнал «Философские науки» провел дискуссию на тему «Является ли философия наукой?» Высказанные в ходе этой дискуссии мнения наглядно показали, что единства в этом вопросе нет. Причина существующих разногласий заключается, на мой взгляд, в отсутствии четких критериев, по которым можно было бы судить, какое знание является научным, а какое философским. Имеющиеся сегодня определения науки и философии указывают лишь на ряд признаков, которые им свойственны, но ответ на вопросы о том, что такое наука, что такое философия, каково соотношение между ними, нужна ли философия науке, нужна ли наука философии, они не дают.
2
Марксизм-ленинизм для характеристики своей системы взглядов использует странный термин «научная философия». То есть подразумевается, что марксистско-ленинская философия в своей деятельности опирается на научный метод. Если не принимать в расчет идеологический и пропагандистский характер этого термина и сосредоточиться на смысле самого термина, то уместно будет задать вопрос: а может ли философия быть научной? Ведь если философия использует научный метод, тогда это не философия, а сама наука.
Но если философия – это наука, тогда возникает другой вопрос: а что изучает наука философия? Например, наука математика изучает свойства чисел, наука химия – свойства веществ, наука биология – свойства живых организмов, наука социология – свойства человеческих коллективов. А у философии конкретного предмета изучения нет. Она может изучать и свойства чисел, и свойства веществ, и свойства живых организмов, и свойства коллективов в отдельности, а может изучать эти предметы все вместе. Значит, философия все-таки не наука, а что-то другое, и термин «научная философия» является оксюмороном, вроде горячего снега или холодного огня?
Однако, с другой стороны, когда мы говорим, например, что наука – это способ получения знания путем рационального осмысления действительности, то не можем не признать, что и философия в своих изысканиях тоже пользуется рациональными методами. Если наука, создавая ту или иную теорию, опирается на конкретные факты, то и философия, выстраивая картину мира, тоже опирается на те или иные факты. Правда, в отличие от ученого, философ не может проверить свою теорию при помощи эксперимента, но и в науке экспериментальная проверка возможна далеко не всегда (например, в науке истории). То есть получается, что между наукой и философией действительно есть много общего. Чем же тогда философия от науки отличается?
В 1989-1990 гг. журнал «Философские науки» провел дискуссию на тему «Является ли философия наукой?» Высказанные в ходе этой дискуссии мнения наглядно показали, что единства в этом вопросе нет. Причина существующих разногласий заключается, на мой взгляд, в отсутствии четких критериев, по которым можно было бы судить, какое знание является научным, а какое философским. Имеющиеся сегодня определения науки и философии указывают лишь на ряд признаков, которые им свойственны, но ответ на вопросы о том, что такое наука, что такое философия, каково соотношение между ними, нужна ли философия науке, нужна ли наука философии, они не дают.
2
На мой взгляд, единственным критерием, по которому можно судить о сходстве или различии между наукой и философией, может быть только применяемый ими метод. Только выяснив, какой метод используется наукой, а какой – философией, мы могли бы понять, есть между наукой и философией разница или ее нет.
Но, чтобы понять, какой метод используется в науке и какой в философии, попробуем разобраться вначале, в чем заключается процесс мышления вообще. Как заметил А.Н.Уайтхед, «мы не способны думать в терминах неограниченного разнообразия деталей. Очевидность приобретает присущее ей значение лишь в том случае, если она предстает перед нами, приведенная в порядок при помощи общих идей» («Наука и современный мир»). В самом деле, представим вступающего в мир младенца, который начинает знакомиться с окружающей действительностью. Первое, что он видит вокруг себя, – это огромное количество незнакомых фактов, которые надо как-то запомнить и в которых надо научиться ориентироваться. Единственный способ здесь – свести большое число фактов к малому, путем нахождения между ними связи. Поэтому именно в поиске связей между отдельными фактами и заключается процесс нашего мышления. Очевидно, что как в науке, так и в философии процесс мышления тоже заключается в поиске связей между отдельными фактами. Иначе говоря, сходство между наукой и философией состоит в том, что и та и другая являются способами нахождения связи между фактами.
А вот что разделяет науку и философию на два совершенно разных метода, так это способ отбора фактов. Если на бытовом уровне отбор фактов подчинен случаю и связи, которые между ними устанавливаются, носят ассоциативный, то есть дологический характер, то научный метод предполагает отбор фактов, обладающих каким-то общим признаком: все птицы летают, все рыбы плавают, восход Солнца повторяется через каждые 24 часа и т.д. Отсюда и причинно-следственный характер связей, который только и возможен между фактами обладающими общими признаками. В результате происходит разбивка единого знания на множество научных дисциплин, установление связей между которыми невозможно. Поэтому в науке принято ограничиваться так называемым «приблизительным знанием», когда научная теория описывает только некую избранную группу явлений, игнорируя ее связи с другими явлениями. Из этого следует, что используемые наукой теории ни в коей мере нельзя рассматривать в качестве описания реальной картины мира. Это гипотезы, которым, по словам А. Пуанкаре, «свойствен лишь метафорический смысл».
В особенности сказанное относится к точным наукам, где в качестве главного инструмента исследования используется математика. Математические модели ничего не говорят о процессах, которые за ними стоят. Для математики принципиально не важно, какая реальность скрывается за математическими формулами. Главное знать, как развивается процесс, чтобы его можно было использовать. Вот почему, не умея объяснить суть происходящих в природе процессов, наука, тем не менее, демонстрирует солидные успехи в создании техники. Ведь для того, чтобы построить механизм, не обязательно знать, почему происходят те или иные явления, важно знать, как они происходят. «Математика, – пишет Б.Рассел в книге «Новейшие работы о началах математики», – может быть определена как доктрина, в которой мы никогда не знаем, ни о чем мы говорим, ни то, верно ли то, что мы говорим».
Напротив, философский метод предполагает попытку установления связи между фактами, общими признаками не обладающими. Даже между теми, которые, на первый взгляд, не имеют друг к другу никакого отношения. Например, между восходом Солнца и возникновением письменности. Или, как писал в стихотворении «Числа» русский поэт В.Хлебников, «между змееобразным движением хребта вселенной и пляской коромысла». Понятно, что здесь причинно-следственных связей быть не может. Здесь связи могут обнаружиться только диалектически, через единство противоположностей. Зато такая позиция позволяет рассматривать мир как единое целое, увязать в некую единую концепцию проблемы онтологии и гносеологии, этики и эстетики, мифологии и религии. В этом случае наука, по отношению к философии, может служить исключительно в качестве источника точных фактов.
Таким образом, хотя и наука, и философия являются способами получения знания путем рационального осмысления действительности и обе руководствуются конкретными фактами, тем не менее, разница между ними весьма существенна: если наука направлена в сторону сужения области исследования, то философия – в сторону его расширения. Отсюда разные задачи, которые ставят перед собой наука и философия: наука ставит перед собой задачи сугубо прикладные, философия – чисто познавательные. Деятельность науки направлена на получение практического результата и создание технологии. Деятельность философии может быть оправдана исключительно, если она направлена на создание мировоззрения, охватывающего все сферы жизни.
Парадоксы Секст Эмпирика и апории Зенона
Древнегреческий философ второго века христианской эры Секст Эмпирик, в третьей книге своих «Пирроновых предложений», обращает внимание на любопытный, связанный с понятием «времени» парадокс. Если время, пишет он, состоит из прошлого, настоящего и будущего, то оно не существует. Ведь прошлого уже не существует, будущее еще не существует, а настоящее представляет собой не имеющую длительности точку. И поскольку протяженность точки равна нулю, то есть она не занимает места ни в пространстве, ни во времени, настоящее тоже как бы не существует. Таким образом, получается, что время состоит из несуществующих частей, а состоящее из несуществующего существовать не может.
Следует сказать, что этот удивительный парадокс не дает покоя любителям головоломок и интеллектуальных шарад и по сей день. С одной стороны, как мы имели возможность убедиться, логика подобных рассуждений кажется безупречной и опровергнуть ее логическим же путем, похоже, нет никакой возможности. Однако, с другой – как можно согласиться с тем, что явно противоречит здравому рассудку? Ведь время является самой очевидной вещью на свете. Каждое мгновение мы можем убедиться в его существовании, просто посмотрев на часы. Во времени происходит смена дня и ночи, времен года, лет. Время превращает цветущего юношу в дряхлого старца. Почему же то, что видят наши глаза и слышат наши уши, находится в столь явном противоречии с нашими умозаключениями?
Среди попыток найти объяснение данному парадоксу, чаще всего встречается точка зрения, согласно которой уже в самом условии задачи содержится ошибка. Считается, что если то же самое условие переписать несколько иначе, то проблема разрешится как бы сама собой. Например, поскольку факт восприятия человеком мира во всех его звуках, красках и запахах происходит, как известно, в настоящем, ничто не мешает нам сказать, что время состоит не из прошлого, настоящего и будущего, как у Секста, а из череды «настоящих» моментов «теперь». Тогда о времени нельзя уже будет сказать, что оно не существует, поскольку время, в этом случае, тут же превращается в длительность, а задача разрешения противоречия сводится к определению некоего момента, в течение которого происходит первичный акт восприятия.
Тем не менее, как выясняется, такая уловка не только не облегчает задачу, но, напротив, заводит ее решение в еще более глубокий тупик. Дело в том, что определить момент времени, в течение которого происходит первичный акт восприятия, оказывается так же не просто, как и опровергнуть сделанный Секстом Эмпириком вывод. В самом деле, если время состоит из череды «настоящих» моментов «теперь», которые являются его изначальными составляющими, его, так сказать, неделимыми кирпичиками, то что же тогда представляет собой это самое «настоящее»? Ведь если принять, что первичным элементом времени является не имеющее длительности мгновение (точка), то, сколько бы мы ни складывали таких мгновений, длительности из их сложения все равно не получится: сложение нулей может дать в результате только ноль. Значит, нам ничего не остается, как только предположить, что первичным элементом времени является некая бесконечно малая длительность.
Но, во-первых, выделить бесконечно малую длительность как первичный, неделимый элемент вряд ли возможно. Ведь как ни мала была бы эта длительность, она все же остается длительностью по определению и, следовательно, может быть разделена на еще более мелкие отрезки. И во-вторых, если предположить, что «настоящее» все же имеет длительность, то это означало бы, ни много ни мало, что оно может быть разбито… на «прошлое», «настоящее» и «будущее». Но что же это за «настоящее», если оно включает в себя также «прошлое» и «будущее»? Это уже не «настоящее» времени, а само «время», и мы, таким образом, просто возвращаемся к началу задачи. Вот и выходит, что точка не может являться первичным элементом времени, поскольку сложение нулей не даст в результате ничего, кроме того же нуля, а длительность не может быть элементом времени, потому что бесконечно делима.
Тем не менее, проблема решается. Мне ее решение подсказал любопытный диалог между юным Адсоном и его многомудрым учителем Вильгельмом Баскервильским в романе Умберто Эко «Имя розы»: «Да как же это вышло, – спрашивал Адсон, – что вы разгадали тайну библиотеки, находясь снаружи? Тогда как изнутри ничего разгадать не удалось?» «Так, – ответил Вильгельм, – и Господу известно все в этом мире, ибо все зачато в его помышлении, то есть извне, еще до акта творения. А нам законы мира невнятны, ибо мы обитаем внутри него и нашли его уже сотворенным».
То есть решение проблемы заключается в том, чтобы взглянуть на мир «извне». Встать на точку зрения бога и увидеть вселенную с внешней стороны. Тогда мы поймем, что нет прошедшего, настоящего и будущего, а есть некая целостность, в которой все мгновения жизни пребывают в единовременности. Это как река: если нас уносит ее течением, мы видим берег относительно себя движущимся. Если же мы поднимаемся на высоту птичьего полета, она предстает перед нами со своим берегом в единстве.
Примечательно, что подобные парадоксы возникают всегда, когда мы пытаемся составить представление о целом, исходя из его составных частей. На этом, я думаю, основаны и знаменитые апории (неразрешимые противоречия), составленные древнегреческим философом Зеноном Элейским в IV веке до нашей эры и до сих пор не получившие внятного объяснения. Если верить Диогену Лаэртскому, первоначально таких апорий было сорок пять, и они охватывали все стороны жизни. До нашего времени дошли девять. Но мы рассмотрим только две из них, так как именно в этих апориях продемонстрирован тот же тупик, который уже был рассмотрен нами в случае с делением времени на мгновения «теперь».
Так, в апории «Ахиллес» все умозаключения строятся на основе представления о дробности целого на бесконечное множество отрезков. Утверждается, что существуют ситуации, при которых Ахиллес, который способен бежать в десять раз быстрее черепахи, тем не менее, не сможет ее догнать. Ахиллес дает черепахе десять метров фору, но пока он пробегает эти десять метров, черепаха успевает преодолеть один метр. Ахиллес пробегает метр, черепаха проходит дециметр. Ахиллес пробегает дециметр, черепаха продвигается на один сантиметр. Ахиллес пробегает этот сантиметр, черепаха переползает на миллиметр. Ахиллес пробегает миллиметр, черепаха – десятую долю миллиметра и так до бесконечности. В результате получается, что догнать черепаху Ахиллес не может.
Нетрудно заметить, что вывод этот входит в противоречие с очевидным. Однако, если исходить из представления о дробности отрезка, с ним придется согласиться. В самом деле, по условиям задачи здесь нет единой для Ахиллеса и черепахи дистанции, а есть множество дистанций, на каждой из которых состязание как бы начинается заново, Ахиллес может успеть добежать только до того места, с которого черепаха уже начала свое движение. А поскольку отрезок, который преодолевает черепаха, каждый раз становится меньше, движение в целом стремится к нулю. Из этого, в соответствии с доктриной философов-элеатов, должен был следовать вывод, что, если отрезок разделить на бесконечное множество частей, преодолеть его будет невозможно. А поскольку бесконечно делимым может быть любой отрезок, то невозможность его преодоления говорит о невозможности движения в принципе.
Совершенно иначе выглядит та же ситуация, если рассматривать дистанцию как целое. Тогда Ахиллесу легко будет догнать черепаху, поскольку времени для преодоления одной и той же дистанции ему потребуется значительно меньше, чем ей.
Аналогичный вывод следует и из апории «Стрела». С той лишь разницей, что здесь целое (время) представлено состоящим не из бесконечного множества отрезков, как в рассмотренной нами апории «Ахиллес», а из бесконечного множества неделимых точек (мгновений «теперь»). В изложении Аристотеля эта апория звучит следующим образом: «Если всякое тело покоится там, где оно движется, всякий раз, как занимает равное себе пространство, а движущееся тело всегда занимает равное себе пространство в каждый момент «теперь», то летящая стрела неподвижна».
И действительно, если принять, что время полета стрелы разделено на множество моментов «теперь», то тогда, как разъяснял еще Филопон, в каждый из этих моментов она должна занимать равное себе пространство и, следовательно, не двигаться, поскольку «двигаться в равном себе пространстве невозможно». Однако если принять за основу, что моментов «теперь» не существует, а существует целостное время полета, и стрела занимает не равное себе пространство, а пространство, равное величине всего ее полета, то окажется, что стрела находится в состоянии движения. Она как бы пребывает во всем пространстве полета одновременно.
Таким образом, если исходить из приведенных нами примеров, первичной реальностью обладает все-таки целое. Поэтому целое не является результатом сложения отдельных, входящих в него частей. Напротив, чтобы понять смысл и назначение любой части, нужно знать, какое место она занимает в целом. Как можно понять назначение, скажем, печени или легких, не зная, какое место они занимают в организме? Мы же, будучи составной частью вселенной, можем наблюдать ее только изнутри. Все процессы, которые в ней происходят, мы воспринимаем только относительно себя самих, и не знаем, как они протекают относительно целого. Вот почему в то время, как мир представляет собой единство, мы видим его в раздельности. Нам кажется, будто раздельность – одно из свойств мира, а она существует только в нашем сознании. Мы думаем, будто релятивизм теории относительности – фундаментальное свойство мира, а он лишь результат нашего способа его восприятия.
О становлении сознания
1
Этапы становления воспринимающего сознания у наших далеких предков можно проиллюстрировать на материалах книги Кена Уилбера «Проект Атман» (М., Издательство Кравчука, 2004). В этой книге автор, используя работы известных психологов, выстраивает модель становления сознания у ребенка – начиная с утробного возраста и до полного развития его у взрослого человека.
Основная идея книги заключается в том, что процесс становления сознания у ребенка – это «миниатюрная версия космической эволюции» [стр. 18]. По словам автора, взрослых из детей делает та же сила, которая сделала из амебы человека. К такому выводу он приходит на основании наблюдений ряда современных психологов, согласно которым, по словам Хайнца Вернера, «Всякое развитие всегда идет от состояния относительной всеобщности и отсутствия различий к состоянию возрастания изменчивости, выраженности и иерархической интеграции» [там же].
Моя гипотеза заключается в том, что процесс становления сознания ребенка на каждом этапе воспроизводит процесс становления сознания древнего человека – от животного к собственно человеческому.
2
Первой, до-человеческой стадии развития древнего человека соответствует зародышевая стадия ребенка, которую Уилбер называет плеромной. Плерома – это гностический термин, означающий полноту. Использование его в данном контексте обусловлено тем обстоятельством, что плерома существует вне времени и пространства, что отвечает представлению современных психологов о состоянии сознания новорожденного ребенка.
Как пишет Уилбер, «Существует почти всеобщее согласие относительно того, что ни зародыш в материнской утробе, ни новорожденный ребенок не обладают развитым чувством самости (чувство «Я»). Для новорожденного не существует никакого реального разделения между внешним и внутренним, субъектом и объектом, между телом и окружающей средой… Объективный мир и субъективное осознание ребенка совершенно не дифференцированы, новорожденный не способен отличить материальный мир от своих действий в нем. Таким образом, его самость и его физическое окружение в определенном смысле суть одно и то же» [стр. 24].
Как сказано у Владимира Соловьева: «В акте самоположения Я необходимо заключается и положение НЕ-Я, чем дается начало миру объективному, который и есть только НЕ-Я, то есть не имеет никакой самобытности, а существует лишь относительно Я, для Я как его необходимое отрицание или предел, им самим полагаемый» [соч. в 2-х тт., М.,1990, т. 2 стр. 29]. Значит, если у ребенка отсутствует чувство самости (то есть чувство своего «Я»), то не может быть и никакого внешнего мира.
Отсюда следует вывод, что коль скоро для новорожденного «нет никакой дистанции или разделения между плеромной самостью и окружением», то нет и «никакого реального пространства… А потому нет и никакого времени, поскольку нет возможности распознать какую-либо последовательность объектов в пространстве». Иначе говоря, осознание новорожденного беспространственно, безвременно и безобъектно [стр. 25]. По словам Неймана, исследователя юнгианской ориентации, это – «плеромная стадия райского совершенства у еще не родившегося ребенка» [стр. 26].
Но именно такой – беспространственный, безвременный и безобъектный образ мира мы находим в мифологиях разных племен, при описании его состояния до начала творения. Вспомним: «Тогда не было ни сущего, ни несущего; не было ни воздушного пространства, ни неба над ним. Что в движении было, под чьим покровом? Чем были воды, непроницаемые, глубокие? Тогда не было ни смерти, ни бессмертия, не было различия между днем и ночью. Без дуновения само собой дышало Единое, и ничего, кроме него, не было» [«Ригведа» Х, 129]; «Когда вверху не названо небо, а суша внизу была безымянна, тростниковых загонов тогда еще не было, тростниковых зарослей видно не было. Когда из богов никого еще не было, ничто не названо, судьбой не отмечено…» [древневавилонская поэма «Энума элиш»]; «В начале времен, когда жил Имир, не было в мире ни песка, ни моря, земли еще не было и небосвода, бездна зияла, трава не росла» [скандинавская «Старшая Эдда»] и т.д.
Я думаю, что это и есть состояние сознания человека, которое можно определить как «досознательное». Как и у новорожденного ребенка, сознание человека представляло собой в этот период бесформенное ощущение, не приводящее к представлению ни о пространстве, ни о времени, ни о веществе. Такое восприятие подобно реакции внутренних органов на поступление в организм питательных веществ и является одним целостным чувством, в котором тонут и потому не могут быть распознаваемы отдельные предметы и формы. Что и было зафиксировано в мифологии, как состояние предшествующее творению.
3
Вторую стадию развития ребенка Уилбер назвал уроборической, от слова «Уроборос» – мифический змей, пожирающий собственный хвост. «По словам Неймана, существует различие между плеромной и уроборической самостями. Первая абсолютно недвойственна и ни в чем не имеет границ; вторая же уже обладает некой собственной границей, начинает разрывать прежнее океаническое состояние на две глобальные части, а именно: на уроборическую самость, противопоставленную чему-то вроде «уроборического другого», или «уроборической окружающей среды»…
На этой стадии ребенок также «всецело находится во власти бессознательной природы… Он все еще, по выражению Неймана, «барахтается в своих инстинктах, как животное». Его восприятие все еще является одним целостным чувством, в котором тонут и потому не могут быть распознаваемы отдельные предметы и формы. Но «самость ребенка больше не является материальным хаосом… он начинает распознавать что-то вне себя, нечто иное, чем он сам» [стр. 28]. То есть для ребенка впервые возникает какой-то «внешний мир», нечто глобальное, неопределенное другое. Согласно юнгианской точке зрения, на этой стадии происходит расщепление архетипа на группы символов. Самость учится «дробить широкое содержание на частные аспекты и переживать их постепенно, один за другим» [стр. 53]. И это в точности соответствует тому, что мы находим в древних текстах, содержащих описание начала творения.
В энциклопедии «Мифы народов мира» сказано, что в самых разных традициях порядок творения всегда соответствует одной и той же идеальной схеме: хаос – небо и земля – растения – животные – человек. Последовательность появления объектов в ходе сотворения напоминает процесс зрительной адаптации, когда человек после яркого дневного света попадает в темную комнату: вначале он не видит ничего, потом появляется нечто наиболее массивное и неподвижное, то, что имеет самые общие контуры, почти лишенные форм. Потом «свет» отделяется от «тьмы» [Быт.1.4.], от «воды» отделяется «твердь», а потом наиболее общие формы дифференцируются в более конкретные: «произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду и подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле» [Быт.1.12.].
В «Теогонии» Гесиода первой сущностью является Хаос. Он не имеет конкретных черт, и судить о нем можно, только исходя из этимологии: chaos берет начало от корня сha, chaino, «зевание», «зев», «зеваю». Хаос считается первопотенцией, которая составляет изначальную целостность и включает в себя все явления. По-видимому, это и есть то состояние сознания, которое соответствует состоянию уробороса у ребенка. В дальнейшем этот первый образ начинает дробиться на множество других, что интерпретируется древними авторами как их порождение из Хаоса. Однако, хотя эти образы и обретают некоторые конкретные черты, но, в виду недифференцированности первобытного восприятия, все еще совмещают в себе ряд явлений, слитых в единый образ. Таковы в греческой мифологии собакоголовые Эринии, крылатые, с девичьими головами, птицы Гарпии, человек с головой быка Минотавр, змееногие гиганты, змееволосая Медуза, люди-кентавры с туловищем коня, сфинксы с головой человека и телом льва и прочие миксантропические существа.
4
Следующая стадия развития у ребенка сознания, которую Кен Уилбер назвал «тифонической» (Тифон в греческой мифологии – полузмей, получеловек), относится к развитию памяти.
Всю эту стадию он делит на два периода – «осевого тела» и «образного тела» – в зависимости от характера воспринимаемых ребенком образов. «Осевые образы» – это обобщенный термин для первых устойчивых образов, помогающих дифференцировать воспринимающего субъекта от воспринимаемого или ощущаемого объекта» [стр. 31]. Их характерная особенность заключается в том, что они исчезают сразу же, как только внимание ребенка переключается на другие объекты [стр. 32]. То есть не являются устойчивыми и, значит, не удерживаются в памяти.
Напротив, «образное тело» характеризуется способностью младенца «воображать или рисовать в уме существование отсутствующих в данный момент объектов» [стр. 38]. То есть, «начиная с этого периода, образы решительно входят в сферу сознания, и… к концу второго года жизни ребенок может весьма точно воображать отсутствующие объекты и значит… формировать знание о том, что мир состоит из вещественных, неизменно существующих объектов, которые могут подвергаться всякого рода преобразованиям, сохраняя при этом свою тождественность» [стр. 40]. Иначе говоря, начиная с этого периода, ребенок учится запоминать те образы, которые в стадии «осевого тела» мог только воспринимать.
Свидетельством того, что в древности человек прошел те же стадии становления памяти, которые проходит ребенок, могут являться, как не странно, палеолитические наскальные изображения. По-видимому, возникновение наскальных изображений легче всего объяснить с психологической точки зрения как бессознательную потребность закрепления в рисунке образа, который, в стадии осевого тела, исчезает из восприятия. Возможно, именно реализация этой потребности и способствовала прогрессу в развитии памяти и переходу в стадию образного тела.
