скачать книгу бесплатно
«не путайте, через и на импульс зачат в будущем рожден в настоящем ВРЕМЕНИ
На осциллографе это видно»
И после этого – ни слова. Я написал ему десятки писем (на форуме имеется адрес его электронной почты). Я просил, умолял, требовал – и ни слова в ответ. А потом моё послание вернулось: почтового ящика с адресом ХВН hvn@mail.od.ua (mailto:hvn@mail.od.ua) на сервере больше не существовало…
И тогда я понял, что с ним что-то случилось. И от этого желание проникнуть в тайну стало ещё более жгучим.
1.6. ХВН
Иногда я ловил себя на мысли, что всё это со мной уже происходило. Происходило раньше, давно-давно, возможно, в какой-то другой моей жизни. Если, конечно, человек может прожить несколько жизней. Прожить и забыть, прожить и забыть. Но если всё время проживать и забывать, то зачем тогда вообще это нужно?
Итак, меня не покидало ощущение того, что я раньше видел этот дворик, эту пожухлую, припорошенную осенними листьями траву (я вдруг подумал, что ХВН прав, что нельзя нарушать их покой, ведь листьям может быть больно оттого, что люди ступают по ним, сжигают их), эту скамейку с массивными чугунными ажурными боковинками и – особенно – эти прямоугольные бруски обшивки, окрашенные множеством слоёв масляной краски. Последний слой был серо-зелёным, и в тех местах, где краска немного облупилась, виднелась старая, грязно-голубая. А из-под неё – ещё какая-то жёлтая. Но дело было даже не в цветах, дело было в надписи, вырезанной, очевидно, перочинным ножом на одной из реек спинки. Там было вырезано: «Лёня». И я готов был поклясться, что это имя вырезал я сам. Я готов был поклясться, что эта закрашенная многими слоями разных красок надпись – моих рук дело. Это я вырезал имя друга в парке, тогда, когда он уезжал в другой город: его отца переводили на новое место службы. По-моему, всё так и было. Надо только хорошенько вспомнить. Сосредоточиться, собраться с мыслями и вспомнить. Отогнать этот туман, которым окутана память о детских годах. У меня был перочинный ножик. И я вырезал имя друга детства в парке на спинке скамейки. Такой же скамейки, как и эта. Какое имя я вырезал? Надо вспомнить, как звали друга. Лёня? Наверное. Но надо вспомнить более точно.
Я машинально извлёк из правого кармана брюк перочинный ножик и раскрыл его. Зачем? Наверное, чтобы возбудить цепочку ассоциаций, ведущих в моё далекое детство. Да, правильно, моего друга звали Лёня. «И был союз наш – не разлей вода». Я вспомнил, что мне тогда казалось: эта потеря будет невосполнимой. Почему потеря? Он просто переезжал в другой город, совсем недалеко, мы даже могли бы встретиться на каникулах. Могли бы… Старые фотографии оживали. Правильно, его отец увлекался любительской фотосъёмкой – редкость в те времена, не знавшие ещё цветных плёнок, компьютерной печати и прочих современных прибамбасов. Фотобачок, увеличитель и ванночки, в которых при красном свете проявлялись снимки. Сначала возникали крупные фрагменты, которые потом дополнялись оболочкой деталей и оживали мистическим образом. Но иногда снимки чернели, превращались в сплошную ночь, если их вовремя не вытаскивали из проявителя.
Это было таинство, мистика, чудо. И Лёнин отец был волшебником. Он и сам знал это. И по-детски улыбался, глядя на то, что создал, одухотворил, извлек из ничего, из небытия. Фотографии печатались, как правило, по ночам, чтобы избежать слишком сложной светомаскировки на окнах и дверях. И радость творчества Лёнин отец подкреплял стаканом простого вина. Потом, со временем, стакана стало маловато. И, в конце концов, добрый и жизнерадостный волшебник умер… Нет такого сильного организма, который нельзя было бы уничтожить алкоголем… Я узнал об этом от самого Лёни, когда встретил его уже в зрелом возрасте. Лёня стал милиционером патрульно-постовой службы. И когда мы случайно встретились, он орал на пьяного мужичка, побагровев от злости. Он был совсем другим, не таким, каким я его помнил и представлял с тех пор, как мы расстались в детстве. С тех пор, как я вырезал его имя в парке на спинке садовой скамейки. Имя оставалось прежним. Как и моя привычка носить в кармане перочинный ножик. Тогда, в детстве, это имело особый смысл, особый шик. Ножиком можно было вырезать из веточки сирени свисток или рогатку – чрезвычайно важные для пацанов вещи. А сейчас? Зачем мне был нужен ножик сейчас? А Лёня, как с ним? Да никак. Он покраснел ещё больше, узнав меня, и отпустил проштрафившегося мужичонку. Мы обменялись парой фраз:
– Ты?
– Я.
– Я слышал, тебя в интернат потом отдали.
– Да, когда родителей не стало. А у тётки самой забот полон рот. А как твои?
– Отец тоже давно умер: спился втихаря. Я этих пьяниц просто ненавижу!
И все. Больше говорить было не о чём. Мы с Лёней вяло пожали друг другу руки и расстались. И он бросился догонять пьяного, пока тот не скрылся за углом.
Сейчас я даже не знаю, где друг моего детства и что с ним. Только эта надпись, только она связывала нас в этот миг, будила воспоминания – правильнее, возбуждала центры в соответствующих зонах мозга… Чистая физика – вот и все, что осталось от прежней дружбы «не разлей вода». Вода, два атома водорода и один – кислорода. И электрический импульс. Это все, что необходимо мозгу для работы, для того, чтобы мыслить, думать, вспоминать.
Позже я спросил у главврача (у нас с ним сложились неплохие отношения – мы оба считали себя нормальными людьми):
– Откуда у вас эти скамейки?
….
– Ты не знаешь, откуда их привезли?
Он посмотрел удивленно и немного заинтересованно, профессионально заинтересованно, как на возможного своего будущего клиента. И не ответил. И я больше не переспрашивал. Наверное, это действительно неважно, откуда привезли скамейки в больничный двор. Это их прошлая жизнь, и к сегодняшнему нашему с ХВН разговору она не имела никакого отношения. Или имела? Взмах крыльев мотылька может служить причиной урагана на другом конце Земли. Всё сущее имеет общие корни. Это становится понятным, если проследить связь кроны дерева и его корней, опуститься по стволу пониже. На тысячу лет пониже. Или на миллион. Тогда можно разглядеть пожелтевшую от времени фотографию, на которой я и Лёня – мы вместе сидим на этой скамейке. Перед тем, как он уехал. Нас сфотографировал тогда его отец. Сфотографировал фотоаппаратом «ФЭД-3». ФЭД – это значит Феликс Эдмундович Дзержинский. Это ещё на сотню лет пониже. Или на полсотни. Да, на полсотни, если от тысяча девятьсот шестьдесят седьмого отнять тысяча девятьсот семнадцатый. Фотографию сделал Лёнин отец, перед тем как умер.
А Лёня прислал её мне в конверте с почтовой маркой за четыре копейки и аббревиатурой СССР. Была когда-то такая страна. Наверное, была, если мне не изменяет память. Память иногда выбрасывает причудливые коленца. Когда разум немного погружается в дремоту. Полсотни лет, или сотня, или тысяча – какая разница? Далась мне эта скамейка. И эта надпись. И СССР. Кому это сейчас надо? Новым зелёным листочкам нет никакого дела до старых, даже если те и не были сожжены осенью, а, полуистлевшие, запутались в корнях молодых побегов.
Мы продолжали сидеть на скамейке, и ХВН что-то невнятно шептал.
Листья, как и тысячелетия назад, продолжали падать на землю. Скоро от этих листьев, конечно, не останется и следа. Больные сгребут их граблями в большие, бесформенные кучи и сестра-хозяйка подожжёт эти неизвестно чьи души, и тяжелый, белесый дым будет стелиться над землёй, растворяясь в бесконечности Эфира. В Эфирном храме всем найдётся место. А потом они вернутся, весной, пробьются из набухших почек.
Весна – прекрасна.
Только это будут не совсем они. Наверное, это будут их дети. Но – будут. Я в этом не сомневался, но пока ещё не совсем понимал, не осознавал до конца. Листья не могут исчезнуть просто так, бесследно. Хоть что-то от них должно остаться, передаться их детям, и далее – по цепочке, которая становится всё тоньше и тоньше. Потом Эфир вернёт их, пусть только солнышко проглянет сквозь разрывы облаков и пригреет ласково.
И ещё я не сомневался в том, что ХВН мне поможет. Я это чувствовал, чувствовал интуитивно. И ещё я чувствовал приближение чего-то нового, каких-то значительных перемен в своей судьбе. И чувства меня не обманули…
– Классный у вас ножик, – вдруг сказал он совсем внятно и восхищённо. – Вы можете подарить его мне?
– Нет, – ответил я. – Он мне дорог как память.
– Жаль, – сказал он. – У меня никогда не было таких классных ножиков. Как вы думаете, им можно убить человека?
– Если знать, куда ударить.
– А вы знаете?
Я лихорадочно соображал, как повести себя, как сменить тему разговора, не вызывая ненужных осложнений.
– Как вы считаете, можно ли убивать людей? – не унимался он. – А избивать, причинять боль?
– Смотря каких людей и смотря при каких обстоятельствах, – уклончиво ответил я, закрыл ножик и спрятал его обратно в карман.
– Плохих людей. Вы можете отличить плохих людей от хороших?
– Плохие – это те…
– …которые поступают не так, как вам бы хотелось? Они делают плохо вам
и хорошо себе, а не наоборот. Вы по этому критерию судите людей? – продолжал он. – Нет, вы судите их по другому критерию. Вы судите их потому, что в тот момент оказались сильнее. Если бы вы были слабее, вы бы их не судили, а просили бы у них пощады. А вы могли бы бросить вызов тому, кто заведомо сильнее вас?
Я не ответил.
– А вы могли бы бросить вызов мощной стихии, по сравнению с которой вы – песчинка?
– Я не вижу необходимости бросать вызов кому-то или чему-то.
– А если возникнет необходимость спасти себя или кого-то, кто вам не безразличен?
– Когда возникнет такая ситуация, тогда я и решу.
– Нет, тогда вы ничего не решите: для раздумий просто не будет времени. Вы либо совершите поступок, либо нет.
Возможно, он был прав. Но я не хотел вникать в глубинную суть его слов. Мне это было не надо. Он не вспоминал про ножик – на том и спасибо.
– Кем вы хотите стать в этой жизни?
Хороший вопрос. Мне скоро пятьдесят. Хороший вопрос.
– Я хотел бы стать писателем, если можно.
– Можно, всё можно, если захотеть.
– Я захотел.
– Нет, ещё недостаточно сильно. Ещё что-то мешает сосредоточиться только на этом желании.
Он был чрезвычайно проницателен. Возможно, огромные глаза-локаторы, или глаза-антенны – так он, кажется, писал, помогали ему улавливать нюансы моего состояния. Я сказал:
– Да, перед тем как стать писателем, я хочу кое-что изменить в моём прошлом. Я вам уже говорил. Поэтому, собственно, я и разыскивал вас.
– Да, конечно, сновидения тогда прекратятся, вы правильно это понимаете. Я вам это обещаю. Я обещаю, что помогу вам изменить то, что вы хотите. Но изменить – не значит отменить совсем.
– Недавно я написал роман. Наверное, не самый лучший. Может, даже самый что ни на есть посредственный. Но только там имеются слова: не верь ничьим обещаниям.
– Это неправильные слова. Эти слова нельзя говорить обо всех без разбора.
– Там ещё есть слова о том, что предают всегда те, кому веришь.
– Такие слова нельзя говорить никому, а тем более писать в романах. Написанное слово имеет огромную силу – большую, чем произнесённое. Поэтому писатели должны быть осторожными. Если вы хотите стать писателем, вы должны в первую очередь все слова примерять к себе самому. Разве вас всегда-всегда предавали?
Я снова вспомнил Ибрагима и сказал:
– Нет, не всегда. Один человек спас мне жизнь.
– Ибрагим? Вы ему поверите, если он вам что-то пообещает?
– Он ничего мне не пообещает: его больше нет.
– Его нет здесь и сейчас, – сказал он. – Всего лишь здесь и сейчас. Но вы не хуже меня понимаете, что он есть, есть где-то рядом, совсем недалеко, – и, заметив мой протестующий жест, добавил тоном, не терпящим возражений: – Вы его чувствуете. И вы меня хорошо понимаете, и вы ведь знаете, что на самом деле где-то там, внутри, в глубине, вы меня слушаете и понимаете ещё лучше. Так, может, хватит переливать из пустого в порожнее? Раз вы хотите что-то изменить, давайте сделаем это.
– Прямо сию минуту? – опешил я.
– Прямо сию минуту и начнём. Самое большое странствие начинается с первого шага.
– У вас есть волшебная палочка?
– Есть. Только не волшебная. Вы скоро всё поймёте, но сначала вы должны мне поверить…
– Я никому и ничего не должен.
– …поверить, что я это умею, – продолжал он, не обращая внимания на мою последнюю реплику. – Субъективная категория веры – это первый этап формирования объективного знания. Необходимый этап. Но давайте не будем забегать вперед. Делайте то, что я вам говорю. Делайте сначала просто механически, как отличники зубрят урок, не стараясь ничего понять. Понимание придёт позже – мы об этом уже говорили, – и тогда вы будете использовать этот феномен осознанно. А пока… у вас отличный ежедневник.
Да, свой ежедневник в кожаном переплёте я купил в Англии.
– Там найдётся чистый разворот?
– Найдётся, – ответил я.
– Ручка у вас тоже классная, – словно издевался он.
Четырехцветная ручка попала ко мне тем же путем, что и ежедневник.
– Я подарю её вам, когда буду уходить.
Он обрадовался:
– Только не забудьте. Впрочем, я вам напомню, – и, словно извиняясь, добавил: – У меня никогда не было классных вещей. Я всегда донашивал то, что оставалось от старших. Это унижает, это очень сильно унижает, когда у тебя нет ничего, что бы купили специально для тебя. Вы меня понимаете?
– Да, – кивнул я и снова посмотрел на него.
Он сидел в синем линялом байковом больничном халате (слава Богу, без маслянистых пятен), из-под которого виднелся серого цвета заношенный свитер. Наверное, ему было холодно: кончик его жёлтого носа покраснел. И мне стало неловко: это из-за меня он терпит холод и неудобства. Но – ничего не поделаешь – в фойе нам бы не дали спокойно поговорить. Да и я ведь пообещал ему ручку. Как компенсацию за причинённые неудобства.
– Считайте, что мы совершим это исключительно для доказательства возможности изменения судьбы, – продолжал он. – Сначала изменения, потом – управления. Только не торопите меня и не задавайте никаких вопросов. Я вижу, что они у вас на языке.
Он был прав: несколько вопросов я задал бы. Ну да ладно, успеется.
– Мы только одним глазком заглянем… – продолжал говорить он, но уже немного тише. – Хочется, хочется поверить, но школьный учитель с указкой смотрит строго и говорит: «Так не бывает». Они никогда ничего не могли объяснить. Они только и говорили: «Это так, потому что так написано в книжке». Их очень просто заставить замолчать. Для этого сначала надо спросить, сколько будет дважды два, а когда они ответят, снова спросить: «Почему?» И всё, и они надолго замолчат, соображая. Пусть молчит. Так, уже указку на стол положил.
Я представил себе ситуацию: да, так бы оно всё и происходило в реальности.
– Почему, почему – да потому, что он этого хочет. Он нашёл меня. Два года искал. Вот почему! Я открою ему доступ – и не надо мне ничего говорить, маленький уродец. Иначе я снова посажу тебя в шкаф, в темноту, в небытие. Мне нужен совет, а не критика. Совет. Вот так.
Потом он сказал, обращаясь ко мне:
– Точно следуйте моим инструкциям и не обманывайте. Иначе это не сработает. Мы потратим всего три минуты, но вы будете потрясены. А ещё через десять минут вы станете совершенно другим человеком.
Я хотел уточнить: каким другим? Но промолчал.
– Но только без обмана, – продолжал он. – Выбирайте имена тех людей, кого вы хорошо знаете. И только те имена, которые первыми придут вам в голову. Но сначала напишите в столбик цифры от единицы до одиннадцати. Цифры, как и слова, содержат скрытый смысл. Теперь напротив цифр 1 и 2 напишите два простых числа (они могут делиться только сами на себя), какие захотите, какие придут вам в голову быстрее всего.
Я на минуту прервался. Всё это сильно смахивало на какой-то детский розыгрыш. А что, если он просто насмехается надо мной? Я слышал раньше, что сумасшедшие иногда очень изощрённо мстят нам, тем, кто нормален. Или почти нормален. Возможно, они считают нас виновными в их беде. У сумасшедших вроде иногда бывают моменты просветления, когда они всё понимают: и неизлечимость своей болезни, и беспросветную пустоту остатка своей жизни.
Забегая вперед, скажу, что через несколько минут я действительно был уже другим. А тем, кто не верит мне, как и я не верил ХВН, советую прекратить чтение на этом месте, взять листок бумаги и поэтапно проделать все, что было описано выше. И только потом перевернуть страничку. Сначала напишите цифры в столбик, как это сделал я на чистой странице ежедневника.
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
