скачать книгу бесплатно
У Сашки не было никакого желания обсуждать со славным парнем Лёхой, чего «тому мужику» жаль, а чего нет.
– Спасибо вам огромное, Алексей. Зря вы от денег отказываетесь, у вас же маленький ребёнок.
– Да иди ты в баню! – сделал вид, что надулся Лёха. – От водовки фильдеперсовой, конечно, не откажусь. Это, будем так считать, за знакомство проставилась. А фантиками не раскидывайся – самой пригодятся. Студентка, поди?
Сашка расхохоталась.
– Благодарю за комплимент. Моё блаженное студенчество уже давно миновало. Хотя, конечно, сейчас возрастной ценз снят, и на очное обучение могут поступать даже пенсионеры.
– Не, ну так сколько тебе? – не отставал настырный сосед.
– Тридцать три, Алексей.
Тот присвистнул.
– Скажу своей корове. Ни за что не поверит. Ей знаешь сколько? Двадцать один, вот так-то! А мне – двадцать семь. Молодая у меня жена, – гордо добавил он. – Молодая… – и пристально посмотрел на Сашку, вроде как только увидел. – По паспорту, да. Лариске, соседке твоей, знаешь сколько? Тридцать пять. Так это между вами получается всего два года разницы? – Лёха ещё раз свистнул.
«Не свисти, козёл! Денег не будет!.. Александра Александровна, вы же не Ленка, смею вам напомнить!»
– Ты как сохранилась?
– Моей бабушке в семьдесят четыре никто больше пятидесяти не давал. Генетика. Никаких личных заслуг. Да и тридцать три это вовсе не так много, как вам сейчас кажется. Спокойной ночи, Алексей, – Сашка встала, и подошла к входной двери.
– И тебе, Александра, – надо же, запомнил, – хотя разве у тридцатитрёхлетней бабы может быть спокойная ночь без мужика? Ну, я смотрю, у тебя настроение не для бесед за жизнь да про любовь. Может, вместе дёрнем твоей чёрной? Глядишь, и разговоришься.
Сашке очень захотелось треснуть его по голове той самой табуреткой. Но она только отрицательно покачала головой и вежливо улыбнулась.
– Ну, пока, соседка!
Закрыв, наконец, за словоохотливым умельцем дверь, Сашка сделала пару кругов по своей крохотной, но комфортабельной обители чужих духов и духо?в.
«Откуда в них это поголовное тыканье? Это что – анахронизм от крепостного права? «Ты, барин!..» «Вы, Алексей!» Ты не можешь им тыкать. Хотя надо бы. Но «ты» – это такое личное местоимение. «Ты» – это личностная принадлежность, близость… Говорю же – из крепостного права. Это у них в ДНК прошито. В онто– и в филогенезе. И ответной принадлежности не требует у существ с иным информационным кодом… Это тебе Ирка голову замусорила всякой ерундой. Но ведь тыкают и тыкают…»
Такие правила.
Вторая глава
Просто Вова всё перефасонил под свой вкус: кроме двери в ванную комнату и сохранённого фрагмента несущей стены более перегородок не осталось. Стену между комнатой и кухней по СНиП[1 - СНиП – строительные нормы и правила.] трогать было нельзя. «Нельзя, нельзя и нельзя!» Но если очень хочется, то за колоссальный бесценок в соответствующих разрешительных инстанциях – можно.
На кухоньке – игрушечная разноцветная мебель «под заказ». Мойка. Стиральная машина и ещё один крохотный отсек под чашки, ложки, тарелочки – он был практически пуст: тарелок там не было вовсе. Сверху – только палка под бронзу. На ней в ряд подвешены Сашкины турки. Более ничего. Под окном – конвейерный стругано-сосновый столик и две табуретки. В торце освободившегося от стены проёма – холодильник.
В комнате – итальянский трёхстворчатый шкаф, стоимостью с пол чугунного моста. Посредине – круглая постель. В углу – столик с ноутбуком. На окнах – жалюзи. Это Сашку раздражало. Во-первых – из-за вопиющего диссонанса между претенциозным шкафом «из дворца» и офисной одёжкой окон. Во-вторых – она просто ненавидела жалюзи.
«Скулящие жалюзи. Ворчащие жалюзи. Трещащие жалюзи. Никогда не знаешь, в каком они сегодня настроении…»
Но Вовка упёрся. Кажется, они тогда опять повздорили, и Сашка, как всегда, ушла «в несознанку». По привычке. В знак примирения он подарил ей какие-то безумно дорогие духи той самой фирмы, что делает сумочки стоимостью во вторую половину чугунного моста. Однажды она ими даже надушилась из приличия, и запах до сих пор не вытравливался из помещения, хотя закупоренный флакон она запрятала аж под ванную – туда, где хранятся моющие средства. Ей нравилась конкретная марка мужского одеколона. Вполне доступного, кстати…
«И ни с кем не связанного!»
Маленький балкончик по обоюдному согласию стеклить не стали.
Мотивы разные, а результат – один. Такое случается.
В санузле, вымощенном дорогой и некрасивой итальянской плиткой – дешёвая акриловая ванна, «мойдодыр» с мраморной столешницей, унитаз-звездолёт и штампованные пластмассовые полочки, прикупленные Вовиком в очередном пароксизме рачительности.
Входная дверь – дешевле было склеить её из банковских пачек пятисотрублёвого достоинства.
Общая площадь эклектичного скворечника на седьмом этаже обшарпанного панельного дома семидесятых годов постройки составляла… Короче, архитектору – пожизненный «эцих с гвоздями».
– И зачем ты купил это гнездо?
– Чтобы имеет возможность побыть одному. В любой момент, как только захочу.
– Но почему такую маленькую? С твоей-то любовью к открытым пространствам! И почему в такой жопе? У тебя же есть деньги!
– Потому что в душе я монах. Мне нравятся кельи. А в жопе, потому что… Любите вы все, блять, чужие деньги считать!
– Кто это все?! Знаю я – воспоминания о нищем детстве на рабочей окраине приуральского Задрипащенска покоя не дают. Гештальты отрабатываешь. Мазохист несчастный, герой войны, урод!..
Прицельно бить по больным местам – научиться можно. Но не поверят. Таким нужно родиться.
– …Петушишься, что в люди выбился. Ах-ах-ах, прямо лопаешься от гордости, какой ты крутой. Всех жизни учишь. Родному брату кусок булки просто так дашь?.. Нет, не дашь! Он сначала должен выслушать, как старшенький «всё сам, без помощи». Каждый раз. Каждый! Перед завтраком, обедом и ужином! Да чем унижаться за твои подачки, лучше голодным ходить… Деньги его все любят считать. Ха! Всё проще: все любят твои деньги. Потому что тебя самого любить не за что, понимаешь? Ты – пшик. Пустое место. Ноль без палочки. Некрасивый, не очень-то умный, не-не-не… Характер – дерьмовый. Самоутверждаешься?! Да вместо входной двери можно было ещё один такой клоповник купить! Соседям этим несчастным – вечно безденежным работягам – пыль в глаза пустил – и доволен! А что ты доказал? Да ни хрена! Тебя без твоих денег нет. Ты – это твои деньги. Кредитка в штанах!!!
Сашка ярилась. Вовка зверел. Они расходились в разные стороны, плюнув друг другу под ноги, – всё в лучших традициях отношений между любовниками, не собирающимися сочетаться узами законного брака. Чтобы снова сойтись. Была между ними какая-то нездоровая тяга. Не могли они покончить с ней одним махом.
Даже любовниками их сложно было назвать. Познакомились при весьма странных, несколько забавных и немного болезненных для Сашки обстоятельствах. Она поругалась с мужем, точнее, он с ней, и собиралась уйти по этому поводу в загул. Загул предполагался тяжкий, беспросветный и беспамятный. Как и положено. Собиралась не потому, что была особо расстроена ссорой, а потому что давно и прочно была расстроена всей своей жизнью…
«Живущий ищет выход. Мятущийся – повод…»
…не видела в ней смысла. Жизнь, прежде яркая и многогранная – с цветами, запахами, звуками, осязанием и мечтами, с какого-то момента стала серой и плоской. Ровной, как линия кардиомонитора, подсоединённого к трупу. Возможно, Сашка впала в депрессию. Но ни понимать её состояние, ни тем более «вытаскивать-лечить» никто не собирался. Напротив. Над безжизненной равниной Сашкиного унылого существования летали рои назойливых мух. И мухи эти жужжали одно и то же: «Чего тебе не хватает?» Если бы Сашка знала, чего ей не хватает, она непременно бы попыталась это разыскать. Но она понятия не имела, чего именно ей не хватает. Она не искала и, как следствие, понемногу теряла уже имеющееся. Например, солнце и кофе по утрам. Спектакль «Утро» проигрывался на автомате, а хоть бы и посреди реквизита «Марсианских хроник». Всё равно. «Роли» проговаривались. В положенном месте – вопросительная интонация. Крошка ехидства – в соответствующей мизансцене. Потом запахи… Запахи – это важно. У Сашки был потрясающий нюх. Не собачий, конечно, но близко. Она могла различать сорта кофе. Вычленить пыльцу цветков сирени из городского смога. Тот или иной одеколон мог вызвать любовь или ненависть, а молекулы мужского пота – прилив желания или рвоту… Но запахи стали стираться вслед за картинкой. Сашка, как и прежде, отлично видела и отменно чуяла. Но вот прежнее ощущение всегда нового восприятия – даже давно знакомого – стало уноситься со скоростью экспресса. Раньше в любом собачьем лае ей чудились монологи. Гамлета или базарной торговки. В птичьем пении – полифония, перед которой стыдливо умолкали фуги Баха и секстеты Моцарта. Теперь же всё сливалось в беспредметный гомон индустриального фона.
А как Сашка любила изысканную оркестровку вкусовых сочетаний! Запотевшая стопка ледяной водки. Маленький квадратик бородинского хлеба. Сверху – селёдка обыкновенная. Без дыма. Без маслин. Без пачули, артишоков и прочей бижутерии. Или джин с тоником. Сперва легкомысленный тоник – радостный щенок-подросток, и лишь потом, в конце, мелькает взрослый можжевеловый пёс.
Легчайшее, взбитое до сливочного суфле картофельное пюре, сочная текущая мякоть котлеты по-киевски, изысканная фермата бочкового солёного огурца. Лёгкость свежих круассанов, вязкий омут горячего шоколада. Ни с чем не сравнимый, неописуемо тонкий вкус крохотного юного цветка белой акации, посасываемый по детской привычке… Всё превратилось в силосную неразбериху. Приятный холод мрамора, уютная тяжесть бронзы, необычайная прозрачность кончиков пальцев, скользящих по шёлку, замшевая нежность перчаток, всепобеждающая уверенность грубого протектора подошвы… Всё ушло. На ощупь мир стал однородным пластом древесно-стружечной плиты.
«У всех так?..»
Как-то этой весной Сашка проснулась и поняла, что ей стало никак. Вообще никак. У слов закончились значения. Безволие. Мир превратился в кучу пенопластовых упаковочных гранул: встать с постели, сварить кофе, пойти в душ, почистить зубы, одеться, накраситься, выйти из дому, сесть в машину, поехать на работу, работать, выйти с работы, сесть в машину, уехать с работы, выйти из машины, зайти в дом, раздеться, принять ванну, приготовить ужин, съесть ужин, смотреть телевизор, читать книгу, говорить с мужем, разговаривать по телефону, зайти в Интернет, сходить с подругой в кафе…
«Даже дышать лень…»
Экскурсии грудной клетки совершаются сами по себе. Если бы можно было волевым усилием их прекратить… Но волевое усилие – это действие. Любому действию противостоит всепоглощающее, всеобъемлющее ничто… Сашка отключила телефон. Из последних сил. Казалось, она не руку протягивает, чтобы выдернуть штепсель, а стрелу огромного крана. Накрыла голову подушкой и окончательно выдохлась. Подушка была набита кирпичами. В пододеяльник вставили мраморную плиту. Сашка тихо-тихо лежала, не шевелясь… Попробуйте пошевелиться, когда со всех сторон камень!
Она не спала и не бодрствовала. Так и провела целый день – в каменном ложе. Не пила, не ела, даже в туалет ни разу не сходила. Муж пришёл с работы и начал что-то спрашивать, говорить и, в конце концов, орать. Как всегда. Он стащил с её головы подушку. Как сквозь стену Сашка слышала, что ему звонили с её работы. И почему, если ей плохо, она «ничего не сказала». Это что, так сложно – набрать номер?! И почему, кстати, она отключила и домашний, и мобильный – «вдруг что-то срочное»! И вообще, он «чуть с ума не сошёл»! И «что он должен был думать»?!
– ОТКУДА. Я. ЗНАЮ, – слова давались очень тяжело. Но пока давались!
– Что?! Что ты знаешь? – у него изо рта летела слюна.
– Так вот именно. Я ничего не знаю. Даже что я должна думать, – Сашка хихикнула. Её развеселил неповоротливый язык. И обрадовало такое количество слов. Толстых слов.
– Ты с ума сошла?!
– НЕ. ЗНАЮ. А. ТЫ. ТАК. МОЖЕШЬ. КАК. РЫБКА, – Сашка стала закрывать и открывать рот. Её забавляла странная связь между этим действием и словами, рождающимися где-то в макушке. Пузыри слов надувались, вылетали из неё и лопались, оставляя неуловимый, как нейтрино, след звука.
Ему бы погладить по голове свою временно съехавшую с катушек супругу. Заварить крепкого чаю или коньяку налить. Поговорить ласково. Поставить старую комедию. Массаж сделать. За цветами сбегать. Продолжить орать и брызгать слюной. Выпить стакан кефира. Но нет. Для этого всего Сашкин супруг был слишком рационален. Он перешёл к делу. Неожиданно спокойно он сказал:
– Короче, кончай дурить. У шефа сегодня день рождения. Мы приглашены. Вставай, приводи себя в порядок, и едем.
Сашка продолжала изображать рыбку.
– Хочешь продолжать спектакль? Ладно, – кинул ей муж. – Скажу, что ты заболела.
Переоделся и ушёл.
Сашка встала, привела себя в порядок, взяла немного денег из доступной «общей кассы» – там, между прочим, был и её «вклад» – и вышла из дому без какой-либо конкретной цели. Мир был из камня и стружки. Каменный небосвод. Каменная земля. Каменные деревья. Каменные дома. Всё остальное – стружка, заполняющая полости между камнями. Разгребая её руками и пиная ногами, Сашка еле-еле продвигалась по шоссе к городу. «В загул! В загул-л! В загул-л-ллл!» – гулко лопались пузыри на макушке, тут же превращаясь в стружку…
«ЛЛЛ!!! Л! ЛЛ! ЛЛЛ!!!»
В какой-то момент стружка попала Сашке в дыхательные пути. Одна. Ещё одна. И ещё. И ещё. А потом что-то негромко лопнуло в ушах, и мир прекратил трансляцию…
Когда вещание возобновилось, Сашка обнаружила себя за столиком японского ресторана. В одиночестве. Дышалось легко. Она прекрасно себя чувствовала.
«Ты умерла, и тут – всё то же самое… Даже японские рестораны есть! Языческая сила!»
– Какое у вас тут сегодня число? – спросила она у официанта.
«Интересно, какой у них календарь? Может, всё-таки на том-этом свете торжество буддизма? Вот и ресторан – японский. Хотя по антуражу – типично японско-московский. Официант по-русски говорит… Или тут сразу синхронная трансляция прямо в душу: с языка вечности на тот, носителем которого свежеупокоенный являлся при жизни? Типа, время дают на адаптацию – времени-то после смерти вагон. Или целый состав!.. Санечка – дура! Ты не умерла. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой!»
– Двадцать седьмое, – нисколько не смутившись её думами, ответил официант.
«Точно не умерла. Если даже на этом свете есть люди, умеющие читать мысли, то на том – и вовсе. Хотя что из этих светов тот, а что – этот? Это как фотография. Если она негатив – она же всё равно фотография? Просто с негатива можно делать сколько угодно копий. А с напечатанной уже нет. Порвана, сгорела, залита горячим кофе. Но если фотография дорога – вот он, милости просим, негатив! Печатаем ещё!»
– Апреля? – уточнила Сашка.
«Насколько всё-таки мысль быстрее слов. Думай ты с разговорной скоростью, официант бы решил, что – заторможенная. А так ты в краткие паузы-интервалы умудряешься нанести немыслимое количество невидимой миру пурги при полном сохранении внешних приличий…»
– Да.
– Ну, слава богу, месяц на месте, хотя минутой прежде был вечер двадцать пятого. А-а… простите. Сейчас утро? – Сашка тряхнула головой, чтобы прекратить бесконечный внутренний монолог.
Официант кивнул.
– Будете что-нибудь заказывать?
– Буду. Почему нет?! Какой-нибудь суп, на ваш вкус, и грибы. У вас должны быть такие фаршированные грибы, не помню, как их… – парень записывал. – И чайник зелёного чаю, обычного, без ароматизаторов, с лимоном.
Ни похмелья, ни головной боли, ничего такого соматического. Кроме полного сорокавосьмичасового выпадения, если сопоставить показания имеющихся воспоминаний и материализовавшегося официанта.
«Стрессовая амнезия?.. Ну, это не считается, если руки-ноги целы. Только откуда это платье? Из дому ты ушла в джинсах и рубашке…»
Это она точно помнила. Джинсы и рубашки были любимой Сашкиной одеждой. И сапоги. Даже летом. Благо и до самых отсталых стран докатилась мода на летние сапоги. В апреле она просто не могла выйти из дому ни в чём другом, кроме как в сапогах. И куртке…
«Где твоя куртка, кстати?»
Сашка огляделась. На вешалке невдалеке от её столика на плечиках висел элегантный бежевый плащ. Кроме Сашки в зале ресторана никого не было. На ней самой было чудесное белое трикотажное платье с лямками крест-накрест на спине, на ногах…
«Лодочки? Ботинки? Зимние лодочки? Как они называются?»
– Как называется такая обувь? – спросила Сашка у официанта, подошедшего с чаем.
– Ботильоны, – любезно ответил он.
«Какой грамотный и уравновешенный юноша. Надо бы оставить ему щедрые чаевые…»
– Не подскажете, как я здесь оказалась? – вдруг подскочила Сашка. – И где моя сумочка?!
«Какая сумочка, к чертям?! Не было сумочки. У тебя были деньги в заднем кармане джинсов, а теперь нет ни джинсов, ни, соответственно, задних карманов! «Уносите чай, мне нечем платить, извините! Я, пожалуй, пойду!»
– Вас сюда привёл, собственно, владелец ресторана и наказал выполнять любой ваш каприз, не беспокойтесь! – улыбнулся юноша. И не стал добавлять, что Владимир Викторович предупредил, что девушка «с некоторыми странностями», и что отпускать её отсюда нельзя «ни в коем случае». Он быстро завершит дела и вернётся. Короче, велено не выпущать! – И попросил, чтобы вы его непременно дождались, – официант держал улыбку. Весьма мило. Как-то у него получалось халдействовать с достоинством и шутить без панибратства. Талант.
– Господи… – только и прошептала Сашка себе под нос. – Во что я вляпалась? Загул, кажется, удался. Не знаю, как насчёт тяжести и беспросветности, но зачёт по беспамятству сдан на «отлично».
Что характерно, вялость и леность, внезапно, без объявления войны, напавшие на неё двое суток тому, как рукой сняло. Мало того, вдруг она поняла, что дьявольски хочет жрать. Не перекусить. И не поесть. А именно «пожрать», хотя, конечно, в белом платье с лямками крест-накрест на спине и в этих зимних лодочках хотеть «жрать» как-то не очень эстетично.
– Знаете, молодой человек, я очень хочу есть. Прямо-таки жрать хочу. Так что, кроме супа и грибов… В общем, вы сами, на ваш вкус и побольше. И четыре по пятьдесят текилы. Сто лет не пила.
– Любой каприз! – вышколенно улыбнулся официант.
– Это…
– Да?
– А он как, ничего? Ваш работодатель, в смысле. Внешне. Идиотский вопрос, да?
– Нормальный. Иногда только жуткий зануда. А так – обычный, – официант сохранял уважительное спокойствие.
«Клиент всегда прав. Если клиент идиот – правота страдать не должна…»
– Не Ален Делон?
Официант по-шутовски слегка развёл руками.
– Жаль! Да и чёрт с ним, мне Ален Делон никогда не нравился. Слишком сладкий. Кстати, сладкое у вас есть? Японцы же должны есть сладкое. Вот и сладкого мне чего-нибудь тоже!
Парень согласно кивнул и с безупречно скрываемым облегчением ушёл исполнять.
– Что это было? – спросила Сашка у коротконосого глиняного чайника. – А-а… Мне всё равно! Зато ты очень приятный на ощупь. Если для того, чтобы ко мне вернулась радость осязания, надо на два дня выпасть из эфира, то это, согласись, не слишком большая плата. Молчишь?.. Молчание – знак согласия.
