скачать книгу бесплатно
В один из дождливых осенних дней господин Чигоренко, принимая третью таблетку от головной боли, едва не взвыл от отчаяния. Как же ему все это надоело! Вечные звонки, просьбы, улаживания, долгие разговоры, пустая беготня… Илона никогда его не любила, она его просто использовала. Он по-прежнему оставался чужим для нее, в отличие от ее родни. Внезапно Филипп понял, что весь этот кошмар можно прекратить одним махом.
После работы он заехал в гастроном, купил вина, закуски и явился домой в странно приподнятом настроении.
– У нас какое-то торжество? – поинтересовалась Илона.
Она приняла ванну и собиралась ложиться спать.
– Поужинаешь со мной? – спросил Филипп.
– Ты же знаешь, что после восьми часов я не ем! – раздраженно ответила жена.
Илона неустанно заботилась о своей красоте, сидела на различных диетах, ходила на шейпинг и массаж. Филипп не видел в этом большого проку.
– Тогда просто посиди со мной, – попросил он. – Разговор есть.
– Да? – оживилась супруга. – Очень кстати. Я как раз собиралась тебе сказать, что племянник тети Веры уволился из банка. У них там сокращение или что-то в этом роде. Так что…
– Мы разводимся, – без всякого выражения сказал Филипп.
– Что?
У Илоны округлились глаза, а на щеках выступили красные пятна.
– Мы разводимся, – повторил Филипп, наливая в бокалы вино. – Я с тобой или ты со мной. Как тебе больше нравится.
– Что? – снова спросила жена, как будто все остальные слова вылетели у нее из головы. – Нас пригласили на день рождения к маминой сестре, тете Поле. Это будет завтра. Подарок я куплю, а ты…
– Илона, – устало вздохнул Филипп. – Ты слышала, что я сказал? Я развожусь с тобой!
– У тебя есть другая женщина?
Он покачал головой.
– Нет. Просто я не хочу больше жить с тобой, вот и все.
Спустя два месяца, в зале суда, ему все еще казалось, что Илона так ничего и не поняла. На ее красивом лице застыло выражение безграничного удивления, которое осталось, когда они вышли на улицу. С неба валил мокрый снег. Тротуары покрылись грязной кашей, с деревьев срывались и падали вниз рыхлые белые комья. Бывшие супруги пошли в разные стороны не оборачиваясь.
Филиппу исполнилось тридцать три года, и он не собирался жениться во второй раз. В браке он заработал невроз и сердечную болезнь, которую лечил у знаменитого кардиолога профессора Мудрыка. То ли лечение помогло, то ли наступивший покой, который буквально оглушил Чигоренко, но болезнь отступила. К Филиппу вернулись былая радость жизни, интерес, здоровье – все, кроме влечения к женщинам.
Следующие пять лет он посвятил карьере и весьма в этом преуспел. Должность директора «Геополиса» оказалась достойной наградой за усердие в делах. Филипп приобрел загородный дом и перебрался в него из киевской квартиры, где все напоминало ему об Илоне. Он сутками пропадал на работе, а выходные проводил на природе: ловил рыбу, гулял по лесу, стараясь не вспоминать о прошлом, не думать о будущем. И все же чего-то не хватало в налаженной, обеспеченной и насыщенной событиями жизни господина Чигоренко.
Однажды вечером, когда Филипп пил чай на застекленной террасе, зазвонил телефон. Знакомая медсестра, шмыгая носом и всхлипывая, сообщила о скоропостижной смерти профессора Мудрыка. Бронислав Архипович много сделал для Филиппа; они сблизились не столько на почве болезни, сколько благодаря философским беседам и обменам идеями по поводу жизни и тех проблем, которые она преподносит.
Стояла теплая осень, с прозрачными небесами, желтизной листвы и летающими паутинками бабьего лета. Филипп заказал венок из живых цветов и отправился на кладбище. Под ногами шуршали разноцветные листья; солнце, уже по-осеннему бледное, светило сквозь оголенные ветки, золотило вязь крестов и оград, пыльный мрамор надгробий. Было много венков, цветов и траурных лент. Потрескивали свечи, священник с седой бородкой заунывно читал молитвы, помахивал серебряным кадилом. Пахло хвоей, землей и прелой листвой. Рядом с Филиппом приглушенно рыдала сгорбленная старушка в черном, монотонно шептались коллеги профессора. Около могилы стояла молодая женщина в темных очках и шарфе из черного газа. Она не отрываясь смотрела, как двое рабочих споро засыпали гроб землей. Внезапно женщина покачнулась и едва не упала.
– Вам плохо? – спросил Филипп, подхватывая ее.
– Помогите мне выйти отсюда, – сдавленно сказала она и заплакала.
– Я на машине. Куда вас подвезти?
Женщина назвала адрес, и Филипп отвез ее домой. Так он познакомился с Юлей Горячевой, своей будущей женой. Впрочем, тогда он ни о чем таком не думал. Просто обратил внимание на ее несчастный вид, испугался, что она может упасть прямо в не зарытую еще могилу…
– О чем ты так задумался? – спросила Юля, улыбаясь.
Оказывается, он давным-давно стоит в дверях собственного дома, глупо хлопая глазами.
– О нас с тобой! – сказал Филипп, обнимая жену и целуя ее в щеку. – Когда я думаю о нас, весь мир перестает существовать для меня. А где Алешка?
– Не дождался и уснул.
В первом браке у Филиппа не было детей, и, когда у них с Юлей родился сын, Чигоренко понял, что страница его предыдущей жизни закрыта навсегда. Теперь у него настоящая семья – он сам, жена и ребенок. Мальчика назвали Алексеем, в честь отца Филиппа, горного инженера Чигоренко. Ребенок часто болел, и Филипп благословлял судьбу, что Юля врач и нет необходимости беспокоить участкового и метаться по больницам. Он неоднократно предлагал жене оставить работу в ведомственной поликлинике, но та не соглашалась. Когда Лешке исполнилось полтора годика, пришлось нанимать няню, а Юля вернулась на свое место терапевта в отделении реабилитации летного состава.
Юлия Марковна уже ни на что не надеялась, когда на похоронах профессора Мудрыка встретилась с Филиппом. Такой роскошный мужчина обратил на нее внимание впервые в жизни. Она и думать не смела о таком муже. В юности за ней ухаживали мальчики, но как-то вяло. Потом, будучи студенткой, она тоже не пользовалась особой популярностью у сокурсников. И только на работе, в ведомственной поликлинике летчиков, у нее состоялся первый серьезный роман с одним из пациентов. Юле даже не хотелось вспоминать, чем все закончилось.
Единственный человек, с которым она делилась всеми радостями и печалями, была Ксения, давняя подружка. Девочки жили в одном доме и ходили в одну школу. Родители Юлии и Ксении дружили. Они были строителями и вели кочевой образ жизни. А когда грянули политические и экономические перемены, подались на заработки. Юлины – в Индию, на строительство электростанции, а Ксенины – на север России. Так что бо?льшую часть времени девочки были предоставлены сами себе и Юлиной бабушке, которая присматривала за тремя детьми – Юлей, Ксеней и Эдиком. Самой старшей в этой тройке была Юля. Ксения родилась на два года позже, а Эдик был младше сестры на четыре.
Шло время. Расцветали и отцветали каштаны; в ботаническом саду, куда ходили гулять девочки, подрастали магнолии и другие диковинные деревья; дожди сменялись снегом, весны приносили с собой острый запах акаций. Подружки зачитывались модным тогда Булгаковым, горячо обсуждали первые сердечные тайны. Юля поступила в медицинский, а Ксения продолжала ходить в школу и одновременно в художественную студию. Она любила рисовать, и живопись стала основным ее увлечением. Такая разница в интересах немного охладила их дружбу, но не надолго. Потом родители Юли купили на заработанные деньги новую квартиру в центре Киева, а Ксения с Эдом остались жить в старом доме. Встречаться стали реже – только на праздниках и днях рождения.
Юля всегда опекала Ксению как более старшая и опытная, давала советы, «наставляла на путь истинный». С молодыми людьми у обеих девушек отношения не складывались. Эд смеялся над ними, называл «зазнайками» и «недотрогами». Они отшучивались и как будто не обращали внимания, но в глубине души каждая задумывалась. Ксению мужчины не интересовали, и ей это казалось странным и неестественным. Юля, наоборот, мечтала о романтических чувствах и никак не могла встретить того, кто мог бы разделить их с ней. То, что предлагали ей мужчины, с которыми она знакомилась, отталкивало, казалось грубым, пошлым и слишком обыкновенным.
– Принцев ищете? – ехидно спрашивал Эд. – Ну-ну…
Юля решила, что с замужеством спешить не стоит. Опыт подруг не то чтобы разочаровывал, а просто пугал ее. Профессор Мудрык, хороший знакомый Юлиных родителей, помог ей устроиться на работу и стал для нее чем-то вроде дедушки. Старый доктор был одинок: он жил своей кардиологией, больными и их проблемами, забывая о себе. Юля разбудила в нем сожаления об ушедшей молодости. Теперь он мог быть ей только коллегой и советчиком, «жилеткой для слез». Он всегда выручал ее, поддерживал в минуты душевной слабости, которые случаются у каждого человека, а у одиноких женщин тем более. И даже его смерть оказалась для Юли благом, потому что именно это печальное событие столкнуло ее с Филиппом.
Она влюбилась сразу, боясь поверить в свое счастье и даже не особенно рассчитывая на взаимность. Филипп Чигоренко был великолепен, неотразим – полностью состоявшийся в жизни мужчина, зрелый, красивый, умный, обеспеченный и неженатый. Вернее, разведенный. Но это Юля узнала гораздо позже. Да и какая разница?
Одиннадцать месяцев ухаживания прошли для нее как волшебный сон, который она боялась спугнуть. Когда Филипп предложил пожениться, Юле показалось, что все ее ангелы радостно вздохнули и захлопали в ладоши. Она не думала о браке – была согласна стать его любовницей, если он только захочет, встречаться тайком, прятаться, ни на что не рассчитывать… Но судьба оказалась к ней милостива.
– Венчаться будем? – спросил Филипп, улыбаясь.
– Если хочешь…
Он беззаботно махнул рукой, обнял ее и поцеловал.
– Я и так буду тебе предан телом и душой! Пока смерть не разлучит нас.
Юля и Филипп расписались, когда березы начали желтеть и повсюду цвели астры и хризантемы. В воздухе носилось то особенное ожидание счастья, которое так трудно передать словами…
– Не буду переделывать! – заявил Гусаров, приняв независимую позу и сложив руки на животе. – Можете выбросить эту пьесу на помойку, если хотите. С меня хватит!
Как только у автора с режиссером начиналась перепалка, актеры принимались шептаться и обсуждать текущие дела. Они по опыту знали, что это надолго.
Козленко приподнял очки и вытаращил глаза. Такой наглости Илларион еще ни разу себе не позволял. Что это с ним? Может, не проспался с перепоя?
– Как-как? – спросил Эрнест Яковлевич и приложил ладошку к уху. Этот жест выражал у него презрительное недоумение. – Повторите, голубчик.
– У вас что, со слухом плохо? – небрежно поинтересовался драматург, ничуть не пугаясь. – Ну, раз так… пожалуй и повторю. Ни одной реплики, ни одного эпизода я больше переделывать не буду! Вы меня поняли? Или ставьте как есть, или идите…
За этим последовал такой поток отборной нецензурщины, что актеры примолкли и начали прислушиваться.
У Козленко аж борода затряслась от возмущения. Какой-то писака, чертов бумагомаратель смеет так с ним разговаривать! Это неслыханно!
– Вы… вы что себе позволяете? – завопил режиссер, срываясь на визгливые нотки. – Вы… наглец! Басурман! Идол тмутараканский!
Лексика у господина Козленко была нестандартная и, можно сказать, изысканная. Актеры с наслаждением слушали, забыв про свои сплетни, а Илларион Гусаров, как ни в чем не бывало, стоял на своем.
– Не буду переделывать, и все! Мне нравится, как я это написал.
– Да я вас на улицу выгоню, гений вы наш! – брызгая слюной, вопил в ответ режиссер. – Вы еще на коленях приползете, умолять меня будете!
– Вот уж нет! – уверенно заявил Гусаров, самодовольно улыбаясь. – Не дождетесь!
«Чего это он так осмелел? – удивленно подумал Козленко. – Может, его конкуренты переманили? Пообещали больше платить, вот он и кочевряжится, надеется, что я его сам выгоню».
Тут Эрнест Яковлевич вспомнил, что репетирует пьесу проклятого Иллариона уже месяц и что затрачено много усилий – актеры почти знают текст, неплохо справляются с ролями; сам он тоже изрядно попотел, работая с ними. Все довольно неплохо получается, и вдруг покладистый и безотказный автор как с цепи сорвался. Творческий психоз у него, что ли? Уперся, как осел, и ни в какую не хочет слушать «папочку».
«Папочкой» режиссера называли, когда второе его прозвище – Козел – казалось излишне резким и неоправданным.
– Давайте договоримся, – смягчился Козленко, понимая, что отказываться от такой чудной авангардной пьесы, как «Кувырок вперед», ему не хочется. – Можно же найти компромисс?! Зачем так сразу рубить с плеча? Это неразумно, дорогой Илларион.
– Ни на какие соглашения я не пойду! – продолжал гнуть свое господин Гусаров. – Нужно уважать автора, в конце концов! Попробовали бы вы Льва Толстого заставить переделывать. Он бы вам всем показал, чего вы стоите!
Эрнест Яковлевич задумался. Действительно, Лев Толстой какого-то там Козленко уж точно слушать не стал бы.
– Ну, вы, батенька, хватили! – растерянно улыбнулся режиссер. – Лев Толстой! Тот, конечно… талант, признанный мастер слова. Нашли с чем сравнивать!
– Дайте сюда! – подпрыгнул драматург как ужаленный. – Я порву эту бездарную пьесу, раз она недостаточно хороша для вас!
Он схватился за папку со сценарием, которую Козленко держал в руках, и принялся тянуть ее к себе. Режиссер не выпускал. Не хватало еще порвать пьесу! Илларион окончательно рехнулся.
– Принесите воды! – завизжал Эрнест Яковлевич, защищая папку с пьесой своим тщедушным телом. – Скорее!
Господин Гусаров продолжал наступать, а Козленко – пятиться, опешив от такого напора. Он никогда не видел писателя в ярости, и это зрелище почти парализовало его.
Один из осветителей схватил со стола графин с водой и вылил ее на голову Иллариона. От неожиданности драматург выпустил папку; Козленко с торжествующим воплем отскочил от него и побежал вон из зала. Господин Гусаров фыркнул, отряхнулся, оттолкнул осветителя и ринулся следом.
Актеры, затаив дыхание, следили за тем, как развиваются события. Они диву давались, что произошло с робким и заискивающим автором. Взбесился человек! И то правда, «папочка» его достал своими придирками.
Тем временем Гусаров ломился в кабинет режиссера. Тот захлопнул дверь, но был не уверен, что этого достаточно. Уж больно писатель рассвирепел. А люди в состоянии аффекта способны на все что угодно.
– Откройте немедленно! – требовал Илларион, толкая дверь плечом. – Отдайте мне мою пьесу! Я больше не желаю иметь с вами дела! Вы… жалкий завистник, который пытается унизить автора. «Кувырок вперед» слишком хорош для вас! Я отнесу его в другой театр, где меня смогут оценить по достоинству.
«Вот оно что! – думал Козленко, подтаскивая письменный стол к двери. – Я правильно догадался: Иллариона переманили! Кто же эти бандиты?»
Он уже забыл, как неоднократно внушал драматургу, насколько тот непрофессионален и какие негодные у него тексты. Выходило, что Козленко делает величайшее одолжение, ставя в своем театре отвратительные, скучные и бессодержательные пьесы Иллариона Гусарова. Отчасти режиссер так и думал, но… его авангардный театр процветал, привлекал зрителей, и спектакли имели успех. Значит, не так уж плох автор…
– Я увеличу ваши гонорары! – крикнул через дверь Козленко. – Вдвое! Вас это устроит?
– Ха-ха-ха! – саркастически расхохотался Гусаров. – Плевал я на ваши подачки! Подавитесь вы ими, милейший Эрнест! Меня ждет большое будущее. Я вообще не собираюсь больше писать пьес. Мне надоело играть в массовке. Я хочу выходить на сцену главным героем. Вы слышите, Козленко? Главным героем!
«Он рехнулся, – подумал режиссер. – Спятил! Наверное, от водки. Или съел чего-нибудь. Надо вызвать „скорую помощь“».
Козленко метнулся к телефону и набрал номер «скорой».
– Алло! Алло! – возбужденно взывал он. – Приезжайте немедленно! Человеку плохо…
– Что с ним? – спросил равнодушный женский голос.
– Он… дверь ломает…
– Вызывайте милицию! – без тени волнения посоветовал голос, и в трубке раздались гудки.
– Девушка! Девушка! – заорал Козленко, вздрагивая от каждого удара в дверь. – О, черт! Дура!
Он снова набрал номер «скорой».
– Прекратите хулиганить! – раздраженно сказала дежурная и положила трубку.
За дверью послышалась громкая возня и крики Иллариона.
– Вы мне надоели! – вопил он. – Я ухожу! Покидаю вас в вашем невежестве. Меня ждет работа. Настоящая работа! Прощайте!
Наступила тишина. Некоторое время Козленко прислушивался, но за дверью все смолкло. Шаги Иллариона отдалялись, и, наконец, хлопнула дверь в фойе театра. Как режиссер ни напрягался, больше из коридора не донеслось ни звука. Он еще подождал минут десять и начал осторожно отодвигать стол. Выглянув в щелку, Эрнест Яковлевич убедился, что коридор пуст.
Спустя час господин Гусаров вернулся в свою квартиру, которая теперь показалась ему убогой и безвкусно обставленной. Авангардный стиль совершенно не нравился писателю, и он убедился, что плясал все последние годы под чужую дудку. Но с этим покончено! Он знает, что шедевр уже зреет в его воображении и осталось буквально несколько дней, чтобы начать писать потрясающий роман. Это будет триумф его таланта, апофеоз его непризнанного творчества. Все ахнут! Особенно Козленко.
Илларион вдруг понял, что злость на режиссера прошла, исчезла бесследно, испарилась. Его мысли занимало совершенно другое – то новое и неизведанное, что снизошло на него той благословенной ночью, полной загадочного и тревожного мерцания звезд, летнего ветра и запаха фиалок…
Писатель зевнул. Захотелось спать. Хотя он так рано никогда не ложился, сил бороться со сном не было. Господин Гусаров еще успел снять туфли и добраться до дивана, прежде чем Морфей окутал его своим туманным покрывалом. И сразу на все вокруг опустились ночь и тишина…
Иллариону снились звездные скопления, инопланетные корабли, какие-то газовые туманности, кометы, метеоритные дожди и далекие галактики. Ведь он должен написать обо всем этом чуждом ему мире так, как будто сам видел и переживал подобное. Иначе ничего не получится.
Утром господин Гусаров никак не мог сообразить, где он находится. Он моргал глазами, вертел головой из стороны в сторону, потом сел и уставился в окно. Форточка была открыта, и через нее доносились воробьиное чириканье, шум машин и трамваев, чьи-то крики. Рядом с домом строили большой магазин, и крики раздавались оттуда. Что-то сгружали, высыпали, переносили с места на место… Илларион как бы раздвоился: он был одновременно и во сне, и наяву. Глаза его отражали привычный, знакомый ему мир, тогда как внутри себя он продолжал видеть черные космические дали, полные чужих солнц и планет, какие-то размытые образы незнакомых существ…
«Что же я сижу? – с отчаянной решимостью подумал он. – Ведь так я все забуду! Мне немедленно надо встать, идти и записывать, записывать…»
Пошатываясь, Гусаров поднялся – не умываясь, не напившись по своему обыкновению чаю, – включил компьютер, придвинул к себе клавиатуру и… с ужасом осознал, что все напрочь вылетело у него из головы. Никаких картин, никаких образов не осталось. Словно кто-то неведомый, могучий и страшный взял и запросто стер все, что не положено знать простому смертному с планеты Земля.
Илларион мгновенно покрылся холодным потом. Не может быть! Он же видел! Он же… Его пальцы сами собой легли на клавиатуру и легко защелкали по клавишам. Перед глазами писателя все мелькало, гудело и кружилось. Подчиняясь неистовому и непреодолимому ритму, он работал несколько часов кряду, пока в изнеможении не опустил руки. Все… Оказалось, что он успел написать две главы нового романа. Читая текст, Гусаров не верил своим глазам. Неужели это вышло из-под его пера? Так вот как создаются шедевры!..
Глава 4
Что такое «ничто»? Как передать словами его неуловимую суть? То, что люди называют разумом, не может сделать этого. Разум мыслит по-иному, он задает вопросы и ищет на них ответы в глубинах своего опыта. Он не привык постигать неразрешимое. Что есть спящий импульс, великий и могущественный, с безграничным потенциалом? Что такое полная, абсолютная пустота, из которой вдруг является нечто – творение, удивляющее самого создателя?
Ничто обретает форму. Оно хочет быть. Оно хочет воспринимать: нежнейшие краски, случайно сложившийся узор, мощный вихрь страстей. Оно пробует. Оно любуется. Оно хочет действовать… Оно отказывается от своего единства, расцветая, наполняясь разнообразием.
Бесконечные сочетания форм и красок, вспышек и мерцаний, яркости и мрака – всему этому надо дать имя. Закрепить в виде символов, иначе неопределенность сотрет чудесные явления с лица темноты.
