Черта

скачать книгу бесплатно

Черта
Александр Солин

Так о чем это я? Ах да, о жизни! А еще о том, что после нее. В самом деле: хотите вы или нет, но человечество когда-нибудь исчезнет, а с ним Гималаи ученых книг, и окажется, что в его существовании не было ни проку, ни смысла, ибо то, что не оправдывает своего существования, не имеет ни того, ни другого. Имеет смысл только то, что вечно. Рождение и смерть, например.

Черта

Александр Солин

© Александр Солин, 2023

ISBN 978-5-0055-7177-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ч Е Р Т А

Все проходит

мне Христос свояк,

все приходит

на круги своя…

(Неизвестный поэт)

Я люблю понедельник. Люблю его за то, что он похож на азарт первой ставки, на приветственное рукопожатие, на чистый лист и петушиный крик на заре, на аперитив, на воинственный клич и сигнал к атаке. На первый раунд будущей победы, на публичный зарок воздержания, на дружелюбные объятия колеи и на гитару в предчувствие серенады. В нем сила и планы здорового пробуждения, сухость чистой кожи, запах свежемолотого кофе, энтузиазм увертюры, приподнятость напутственных речей, предстартовое волнение, тайна запечатанного послания. Он напоминает первый день в новой стране, первый тост, первый глоток вина и утро брачной ночи. Я люблю понедельник. При условии, что он добр ко мне.

Я люблю вторник. Люблю его за то, что он похож на хлопок раскрывшегося парашюта, раскат грома вслед молнии, на холодные закуски и второе посещение Парижа. В нем продуктивный жар углей и рассудительность новой жены, глянцевая влажность обнаженных отливом камней и основательность тишины после звука. Он напоминает второй горб верблюда, за который держатся, опираясь на первый, второй крюк в скале, ухватившись за который проверяют крепость первого, энергичную букву «б» в ответ на вопросительное «а», расторопность и цепкость банкетных мародеров. Я люблю вторник. При условии, что он честен со мной.

Я люблю среду. Люблю ее за то, что она похожа на привал, на перевал, на переносицу, на радугу, на шумную площадь в середине дня. В ней равновесие вопросов и ответов, равноудаленность вагона-ресторана, предчувствие будущей свободы, деловитая хлопотливость стюардесс в середине полета и радость от появления женщины в засидевшейся компании мужчин. Она напоминает окрепший шум дождя, ласковое обещание, голые изгибы за матовой занавеской душа, выжидательную улыбку циника, последний круг орла перед снижением. Я люблю среду. При условии, что в ней отсутствует подвох.

Я люблю четверг. Люблю его за то, что он похож на потертый воротник, покрасневшие глаза, заросшее щетиной лицо, на сезон дождей, затянувшуюся половую связь, на паутину в углах комнаты, капельки пота на лбу хирурга и на заскучавшего манекена. В нем нетерпеливый свист конокрада и гудок опаздывающего поезда, запах портящейся рыбы и вкус заплесневелого хлеба, уныние скучной пьесы, докучливость заигранной пластинки и глухое раздражение неспешной очереди. Он напоминает замедленную съемку, затянувшуюся осаду, задумчивого мула, запоздалое раскаяние, натужное дыхание и полночный стриптиз. Я люблю четверг. При условии, что он знает меру.

Я люблю пятницу. Люблю ее за то, что она похожа на прочитанную книгу, сдувшийся шар, остывающую кровать, изможденную роженицу, на стрелочника, загоняющего поезд в тупик, на паузу между кодой и овацией, на ленточку финиша и возвращение домой. В ней отложенный спрос на рвение и распущенные узлы нервов, стук вскинутых зрительских кресел и звон сбрасываемых оков, опустошительный шум сливного бачка, разрешение дантиста закрыть рот и отпущение грехов. Она напоминает день открытых клеток и закрытых дверей, брошенный мимо цели окурок и ослабевший полет стрелы, притупившееся чувство опасности и триумф догорающей звезды. Я люблю пятницу. При условии, что она не портит усилий предыдущих дней.

Я люблю субботу. Люблю ее за то, что она похожа на соловья в ночи, на созревшее яблоко, восход полной луны, опустевший город и остывающий хлеб. На предбанник сауны, на свободное падение, джазовую импровизацию, легкомысленный разговор, кружение вальса, на чистое белье, бутылку воды в жаркий день, а также предложение руки и сердца. В ней покой опавшего листа, иллюзия свободы, безвременье остановившихся часов, ленивая грация пробуждения, податливое гостеприимство дивана, перекличка детских голосов, тепло телефонной трубки, толчея минеральных пузырьков и пряный дух семейного обеда. Она напоминает смену часовых, распахнутые двери тюрьмы, вид с горы, послеобеденный сон тигра, остывший чай и растаявшее мороженое. Я люблю субботу. При условии, что она любит меня.

Я люблю воскресенье. Люблю его за то, что оно похоже на всеобщее избирательное право, на разведанные запасы нефти, на заключительную пресс-конференцию, на разбавленный виски и боковой тренд. На утомительный простор, ленивую тень пальмы, сбор чемоданов, выбор места для посадки, на остановку по требованию. В нем крепнущее любопытство выздоравливающего, бездеятельное ощущение сытости и щемящее чувство расставания. Оно напоминает завершение банкета, вторую половину арбуза, энергичный бег на месте, конец гипноза, мимолетный роман с самим собой, явку с повинной и последнее желание осужденного. Я люблю воскресенье. При условии, что оно не последнее.

Я люблю понедельник…

1

Так о чем это я? Ах да, о жизни! И еще о том, что после нее. В самом деле: хотите вы или нет, но человечество когда-нибудь исчезнет, а с ним Гималаи ученых книг, и окажется, что в его существовании не было ни проку, ни смысла, ибо то, что не оправдывает своего существования, не имеет ни того, ни другого. Были и рассеялись в пространстве и времени, как рассеиваются мечты, обман, недоразумения, милые сердцу заблуждения и едкий дым костра. Имеет смысл только то, что вечно. Рождение и смерть, например. Вы, конечно, хотите знать, кто я такой, чтобы делать подобные заявления. Что ж, извольте, представлюсь. И сделаю это как всегда оригинально, ибо оригинальность – изюминка и вишенка моего ремесла.

Вообразите себе хорошенькую девушку на выданье. Она плывет по тротуару, юная и непогрешимая, в плену непорочного неведения и широкомасштабных иллюзий. Глаза ее безразлично устремлены вперед, но видят все и вся вокруг. Мужчин, которые попадаются на ее пути, она просеивает через придирчивое сито своей свежей прелести, и почти все они проваливаются сквозь него безликой пылью. На сегодняшний день на ее счету три кавалера с громогласными намерениями и с десяток молчаливых почитателей, но никто из них ей не нравится. Однако не в ее характере портить гладкий лобик мыслями об их возвышенных страданиях: она абсолютно уверена, что впереди у нее романтичная встреча с принцем. Несмотря на бодрую веру в блестящие перспективы, походка ее напряжена, и мы этим воспользуемся: подбросим ей под ногу камушек в тот момент, когда она поравняется вон с тем приятным молодым человеком. Сказано – сделано. Девушка неловко оступается и, выбросив руку в сторону юноши, грациозно теряет равновесие. Юноша, не будь дурак, тут же подхватывает ее и возвращает в исходное положение. Конфуз, румяное смущение, благодарности. Глаза их встречаются, и вот между ними искра! Да какая! Я вижу, как они нехотя расходятся, лихорадочно изобретая причину, чтобы обернуться. Что ж, поможем. Вот вам причина. И юноша (не такой уж и принц, между нами говоря) вдруг поворачивается, догоняет девушку и спрашивает, как пройти в некую точку А, которая (уж мы-то знаем точно!) находится на девичьем пути. «Пойдемте со мной, это по пути» – отвечает обрадованная девушка, и пара удаляется плести венок счастья.

А вот другая девушка, достоинства которой заключены исключительно в ее девятнадцати годах. Достаточный возраст, чтобы в полной мере ощутить нерадивость Создателя. Она идет, предъявляя миру полные, обтянутые джинсами бедра, нескладную фигуру и опущенные долу, полуприкрытые грустными ресницами глаза. Ее сито, сплетенное из первых признаков отчаяния и тающего достоинства, готово удержать всех мужчин, но те торопятся исчезнуть в нем бесцветным скипидаром. Что ж, поможем и ей. Направим побуждения девушки в нужное русло, и вот она послушно сворачивает в книжный магазин. Там она ходит среди стеллажей, выбирает книги, заглядывает в них, и постепенно лицо ее озаряется бессознательным волнением. Она подходит к юноше с визиткой на груди и спрашивает, есть ли у них сборник поэтов итальянского возрождения. Серебряные переливы мелодичного смирения заставляют очкастого юношу на мгновение застыть, и я вижу как вытягивается его и без того длинный нос. Затем вижу ту самую знакомую искру между ними и удаляюсь, довольный. Дело сделано. У этих точно все будет хорошо и серьезно. Создатель знает, кого каким сделать. А ведь могли и не встретиться!

А вот любопытная троица: две подруги и парень. Одна из подруг, как водится, гораздо симпатичнее другой, и вместе они дополняют друг друга, как красивая картина и богатая рама. Парню нравится картина, и он не прочь остаться с ней вдвоем. Но рама не дура, поскольку парень ей самой нравится, и она идет, отставив руку в черной, пронзенной тонкой сигаретой перчатке и откидывая умеренно стройной ногой в блестящем сапоге раздраженную полу длинного пальто. Я могу пролететь мимо – пусть случится то, что должно случиться (хотя рама, между нами говоря, подходит парню больше, но парни – забавный народ и почти всегда выбирают то, о чем потом жалеют). Ладно, будь по-вашему. Девушка-картина извлекает из кармана изнывающий от нетерпения телефон, и оказывается – ах, какая нежданная, негаданная радость! – что о ней вспомнил ее последний бой-френд, ласки которого она еще не успела забыть. Наскоро распрощавшись, она покидает парня и подругу, и те, перебрасываясь бессодержательными фразами, возобновляют движение. Рама получила свой шанс стать произведением искусства, а я лечу дальше – ведь мне надо быть везде!

Думаю, трех сравнительно благополучных историй для начала довольно. Не желая портить первого впечатления, я намеренно избегаю моего соучастия в удушениях, утоплениях, распятиях, четвертованиях, декапитациях и прочих способах сакрального умерщвления, до которых вы так охочи. Будь моя воля, я бы с удовольствием отказался в этом участвовать, отверг бы сановитую надзорную должность и навсегда поселился в курчавых садах Придонья. Вместе с позолоченными пчелами упивался бы по весне бело-розовым бутоновым буйством, а позже мешался бы с грузным ароматом плодоношения. Растворившись в полынном лунном свете, внимал бы по ночам восторгу пернатых сомнамбул и прислушивался бы к ньютоновому перестуку аргументов тяготения. Ах, если бы была на то моя воля! Только что бы вы стали без меня делать…

Итак: кривое пространство случайных совпадений, темная сторона праздного любопытства, горький привкус сомнения, легкий сквозняк неуверенности, стук стоптанных каблуков ожидания, резкий запах острого нетерпения, зарево недоверчивой надежды, запоздалый отзвук признания, трепет сбивчивого волнения, озноб рокового предчувствия, дрожь сбывшегося пророчества, последствия неразборчивого выбора, солоноватая влага на губах разлуки и прочие метафизические нюансы бытия – вот что я такое. Кто-то решит, что я – это судьба, но это не так, потому что судьба – всего лишь роман, который я пишу в соавторстве с вашей волей. Я – другое: нечто покладистое и несговорчивое, благодушное и упрямое, многоликое и невидимое, что спрятано в ночи, купается в солнечных лучах, растворено в воздухе и мешается с напускной важностью вещих снов. Я плету сети для вашего выбора, мешаю вашей интуиции, расставляю силки вашей дальновидности, подставляю подножку здравому смыслу и, как правило, всегда успешно. Я всегда с вами и всегда на мгновение впереди того, что должно случиться. А потому зовите меня Атакос, что значит, Вызов.

Ежесекундно к вашим услугам!

2

«Ну, вот еще одна сила, которая вечно хочет зла, а вместо этого вершит добро!» – недобро усмехнетесь вы, и я с достоинством отвечу: да, нас шесть, а об остальных вам лучше не знать. А чтобы было понятно – два слова об особенностях департамента, который я представляю.

В отличие от пяти других (департаменты гравитационного, электромагнитного, слабого, сильного и скалярного взаимодействия) силовые линии моего поля воздействуют на ваши волевые импульсы. Ваша воля и есть предмет моей заботы. Как смена времен года на Земле происходит вследствие фундаментальных физических причин, так и я влияю на ваше поведение с той же неизбежностью. Там где кончается физика, начинается метафизика, то есть, я – то есть, то, что не поддается ни расчетам, ни предсказаниям. О моем существовании догадывался еще Сенека, когда вопрошал: «Что влечет нас в одну сторону, хотя мы стремимся в другую, и толкает туда, откуда мы желаем уйти?» Я – особый род принуждения, творец непредвидимого и неожиданного союза обстоятельств. Следуя удачному выражению одного из вас, я – силовое поле, что структурируетвашу волю. Моя природа была бы вам понятнее, если бы я назвался божьей волей, результатом движения его мизинца, легким взлетом его бровей, иронической тенью на кончиках губ – то есть, субстанцией еще более эфемерной, чем он сам. И замечу – далеко не безобидной. Достаточно мне добавить в ваши планы щепотку случайностей, и ваш дерзкий замысел полетит к черту. Вы же видите – у меня даже рытвины идут в дело. Какими бы свободными и независимыми вы себя ни мнили, ваши отношения с миром зависят от меня. Как признавался один ваш проницательный мыслитель: В мире, который окружает, задевает, подталкивает меня, я могу отрицать все, кроме этого хаоса, этого царственного случая, этого божественного равновесия, рождающегося из анархии. Я орудую равнодействующими миллионов и миллионов сил как умеренной, так и разнузданной ориентации. Я держу их в сторукой деснице, словно громовержец пылающие молнии, и готов громыхнуть ими в любой момент. Я могу сделать так, что ваши попытки добиться цели войдут в непримиримое противоречие с целями других, и то, что вы потом назовете непрухой, есть на самом деле суммарный вектор сил вызова, которые вы, противопоставив им свою волю, не смогли одолеть. Меня не интересует ни ваша масть, ни ваши претензии, ни ваши идолы, ни ваша этическая начинка. Пытаясь что-либо совершить, помните, что я вместе с вами выстраиваю сюжет вашей жизни, а потому постарайтесь мне понравиться.

Будучи важной частью миропорядка, мне нет нужды доказывать свое существование: оно универсально во все времена, во всех мирах и во всех измерениях. В то же время я буду решительно против, если вы, упрощая мою природу, припишите мне цели и средства выдуманного вами «Бюро корректировки» с его человекоподобными сущностями, которым «для всеобщего блага… делегировано исключительное право осуществлять вмешательство в порядок вещей». Я существую не для того, чтобы превращать ваш мир в оазис вульгарного детерминизма. Мой девиз: «Создавая препятствия, оставь шанс их преодолеть».

Мнящие себя венцом творения скептики возразят: свободу одной воли может ограничить только другая воля. А поскольку воля есть функция сознания, то мои безмозглые претензии на всемогущество противоречат известным им законам природы. И с этим можно было бы согласиться, если подобно им считать, что сознание локально и ограничено исключительно пространством их черепной коробки. Да будет им известно, что их жалкое венценосное существование есть всего лишь низшая форма космического разума. Что-то вроде плесени на оранжерейной поверхности планеты Земля. При этом, говоря «космический разум», я имею в виду совсем не то, что под ним подразумевают адепты эзотерических истин, чья идея всемирного разума по сути мало чем отличается от идеи Бога. На самом деле Вселенная возникла без чьих либо усилий и буквально из ничего, а само ее возникновение стало реализацией тех возможностей, которые были заложены по ту сторону существования. В том числе возможность возникновения вселенского, рассеянного в пространстве сознания. Повторяю: Вселенная существовала даже тогда, когда она не существовала. Весьма приблизительно это похоже на человеческий замысел до его воплощения с той лишь разницей, что носитель космического замысла отсутствовал.

Для сравнения: возраст нынешней Вселенной – около 14 миллиардов лет, возраст Солнечной системы – около 3,5 миллиардов. Исходя из изотропности Вселенной, можно с уверенностью предположить, что условия формирования Земли ничем не отличались от условий формирования других планет, подавляющая часть которых на миллиарды лет старше. Отсюда следует, что во-первых, разумная жизнь равномерно рассеяна по всей Вселенной, а во-вторых, находится на разных ступенях развития. При этом некоторые ее виды достигли таких форм, что могут совершенно незаметно существовать рядом с вами и влиять на вас. Так что рассуждая о свободе воли, не забывайте о ее несвободе и примите меня как должное.

Скажу прямо, скажу кратко, скажу анонсом и авансом: я невысокого мнения о землянах и мог бы сопроводить мое заявление миллиардами фактов, если бы ваша дефектная конструкция и космическая профнепригодность не делались все более очевидными вам самим. Для убедительной наглядности подкреплю мои размышления чередой историй, к которым по служебной необходимости был причастен. Не ищите в них морали: это всего лишь живые примеры, доносящие до нас дыхания человеческих жизней. По сути, любая человеческая история (да что там история – жизнь!) есть постановочное явление, рассказанное на языке желаний. «Я есмь» – мог бы сказать о себе любой закон, если бы мог говорить. «Я есмь» – говорю я и говорю языком ваших поступков, которые есть следствие моего вмешательства и вашего замешательства. Моя колокольня так высока, что с нее виден не только ваш горизонт, но и то, что за ним. Я безразличен к философии, угрызениям совести, добру и злу и могу подвигнуть вас на любые деяния. В то же время мои прихоти не лишены предпочтений и симпатий, но заслужить их можно только оригинальностью и яркостью поступков. Видимо, поэтому я питаю слабость к буйным, авантюристам и мошенникам, чья воля лишена смирения. Я не устанавливаю порядок вещей – я им пользуюсь. Я делаю ваш мир веселее и разнообразнее, я придаю вашей жизни остроту и азарт. Я люблю игру, и внезапно меняя привычки, вы должны знать, что делаете это не случайно. Вам следует либо подчиниться мне, либо противиться, и тогда посмотрим, чья возьмет. Разумеется, я могу вам не мешать, но лишившись моего соавторства, вы можете натворить бог знает что. Например, стать счастливым. Для примера вот вам история одной из тех мятущихся, беспокойных натур, которые, неся в себе проклятие таланта, обречены на канонический, то бишь, несчастливый конец. Мне даже нет нужды их к нему подталкивать.

Апофеоз

…Кресло-качалка на высокой открытой веранде дома, где на торцах бревен пауки времени свили почерневшую паутину. Лишенная привычной в этих краях преграды в виде многочисленных квадратиков пыльного стекла в рассохшемся переплете, веранда широким жестом дарит креслу половину мира, пряча его вторую половину за его спинкой. Хозяин качалки обычно перемещается мало, справедливо считая, что движение открывает разнообразие, красоту же – только покой. Настоящий ценитель должен быть неподвижен, полагает он. А потому б?льшую часть времени проводит в кресле, блуждая усталыми органами по неповторимому сочетанию красок, звуков и запахов, смысл которого никак ему не дается.

Он бывает здесь на рассвете (мальчик-рассвет с малокровным лицом, что таишь за испуганным ликом зари), осязая предсмертную тоску предутренней росы, и утром, когда молодые солнечные лучи, беспрепятственно пронзая его, нагревают наброшенный на кресло плед, а по веранде плывет горячий запах сухого дерева, будоража память воспоминаниями о смолистых днях; и после полудня, когда солнце отправляется хозяйничать за дом, оставляя его на попечение нерадивых сквозняков, и вечером, когда всё, что томилось под солнцем и терпело, остывает и переводит дух; и ночью, когда лунный фурункул скользит сквозь звездную сыпь по черному телу мироздания. Когда-то давно по вечерам здесь пахло стихами, духами и сиренью. Теперь из той жизни к нему в гости приходят лишь редкие, такие же, как и он сам привидения.

Хозяин кресла прикрывает глаза, и прозрачная голова его наполнятся видениями – такими же неуместными среди торжественной гармонии вечера, как мыльные пузыри в концертном зале. Они возникают, лопаются и горчат, заставляя кривиться невидимый рот. Другая страна, другие порядки приходят ему на память: безродное население, в крови которого бурлит хмельная удаль на блатных дрожжах, плюющее на прошлое и не думающее о будущем; блудливые речи управителей, их вместительные карманы и взгляд, как сточившийся карандаш (когда занят государственным делом, тут уж не до народа); корыстные пастыри и штатные пророки, извращенная мораль и свергнутая справедливость; холуйски-унизительное и превратное толкование вашей личности в угоду вызывающему поведению и мизантропии власть имущих, досужее ханжество и ловко подстроенное сочувствие, разбитые жизни, как разбитые дороги. Ох уж этот страх, дымное кострище первобытного человека! Хорошо, что оставили жить до тех пор, пока он сам этого хотел, пока сам не пожелал обратиться лицом к свету, ногами к славе, как говаривал один его знакомый художник. Потому что обстоятельства сделали его всезнающим, но не всетерпящим, а быть таковым уже не было сил. Ушел с убеждением, что человек в нынешнем его состоянии не ст?ит потраченных на него природой усилий и что если не случится нечто экстраординарное межпланетного масштаба, если тайное колдовство насмешливой эволюции не обратит зверя-человека в доброго молодца, всех нас ждет бесславный и разрушительный конец.

Он никогда не стремился на Олимп, хотя, по неофициальному мнению, мог бы претендовать. Но он всегда отдавал себе отчет, что литература, как и смертельная рана несовместима с жизнью и что сотворение подменяющего ее обмана, пусть даже изысканного, не есть заслуга перед ней; что начинающий писатель должен читать классиков, чтобы знать, как не надо писать, и что если не выходит, то и писать не следует, а уж коли пишешь – будь скромней; что право воронье критики, клюющее поэтическое тело, а не восторженные читатели-почитатели, которых легко переманить появлением очередного властителя дум. Сохранил он и чувство досады к своим неразборчивым собратьям с их попытками шокировать, чтобы прославиться и к их зудящим импресарио – поставщикам незаслуженных оваций. К написанному относился, как к берегу, куда он больше не вернется, к ненаписанному – с философским смирением. Тяготился несвободой, но принимал ее, как должное, склоняясь к тайной мысли, что рано или поздно избавится от нее. Избавился, но свободней не стал. И знает он теперь не больше того, что знал при жизни, если, конечно, он сейчас на самом деле существует. И может быть, отправляясь в скором будущем в иные измерения, он подумает: как много времени я потратил на земную жизнь…

Он увидел себя рядом с ней и ее лицо с падающим на него плоским, шириною в щель вечерним лучом – прозрачное творение природы, не то занавеска, не то солнечное зеркало. В нем плавали раскаленные пылинки, его можно было потрогать. Иногда туда попадали ее волосы и вспыхивали золотыми завитками. Было это в старом сарае на даче его знакомого актера, куда они спрятались, не сговариваясь, пока компания допивала десятую бутылку шампанского по случаю присвоения хозяину дачи чего-то заслуженного. Пригнувшись и опрокинув по пути несколько гремящих свидетелей, они пробрались к лучистым щелям и пристроились на случайной поверхности, заговорщицки глядя друг на друга. Наверное ей, как и ему в этот момент пришли на ум детские воспоминания. Кажется, с ним было что-то похожее, кажется, с ней случилось что-то подобное. В сарае пахло старой мебелью, мышами, лопатами, землей, березовыми вениками. У нее были изумрудные глаза и веселый накрашенный рот, а также все, что полагается красивой женщине, актерствующей в одном из городских театров. Он прочитал ей из раннего – мучительно-пафосного и вычурно-пророческого – и заметил, как распахнулись ее глаза. Он тут же посмеялся над собой, снисходительно помянув незадачливую юность, но она искренне не согласилась, и ему это понравилось. Он разошелся и стал читать все подряд, не сводя с нее глаз, будто гипнотизируя, и, в конце концов, довел ее до слез. Она качнулась назад и спрятала лицо за солнечной занавеской, унеся с собой два блеснувших бриллианта. Он был растроган. К тому времени их уже громко кричали, и они неохотно и незаметно выбрались наружу, а вечером расстались.

Сначала знакомство с ней выглядело пустяковой раной, но рана открылась и оказалась сердцем. Его мысли, намертво прилипшие к ее образу, были только о ней. Он мучился, говорил себе, что лучше уехать на дачу, чем оставаться в городе, который будет дразнить его воздушными поцелуями и обманывать профессиональным возбуждением чувств. Эти актеры – хранители культуры, как инструменты – хранители звука, эти люди, которые не любят никого, кроме звуков внутри себя, и которым ведома электросхема гнева, резюме истерики, подноготная слез, досье любви – эти люди, как тонкий лед, к которому влечет и который непременно обманет. Но однажды она сама пришла к нему, и все вышло, как в любовных романах, над которыми он всегда смеялся. Изнемогая от любви и мучаясь от ревности, они прожили вместе три года. В ту ночь он был на даче, плохо спал, ему снились грязные углы, запущенные подкровати. Утром встал и оживил настенные часы, чье сердце остановилось еще ночью – видно, не хватило дыхания – потом присел к столу и записал несколько удачных строк, а через час ему сообщили, что машина, на которой она ехала к нему, разбилась вместе с ней в кровь. В звоне разбитого стекла есть что-то безвозвратно-горькое. Это про их большую фотографию в застекленной рамке, которую он в тот момент держал в руках. Описать словами то беспомощное, безбожное отчаяние, в которое он впал, узнав, что она находилась в самом начале беременности, невозможно…

Призраки в отличие от людей возвращаются туда, где были счастливы. Он обосновался в их загородном доме. Для того чтобы быть вместе, ему нужно было уйти за ней в течение двух лет, а узнал он об этом только здесь, потому что никто при жизни этого не знает. Он ушел через три мучительных года, и теперь вынужден в одиночестве наблюдать, как вечер в торжественном облачении провозглашает: «Ее Королевское Величество Ночь!» и почтительно предъявляет трепещущее озерцо света на закате – прощальный взмах платка Его Королевского Величества Дня своей недостижимой возлюбленной королеве. Два Величества правят миром по очереди, разделенные и разлученные непреодолимым временем, как он и она. Лунный диск обжег земную поясницу, и слабый желтый свет его отделил от горизонта мелкозубчатую дрожь далеких лесов. Влюбленный призрак ощутил дыхание черной бездны и неслышно вздохнул: какое это все же безысходно мучительное занятие – наблюдать чужую жизнь, не имея возможности исправить свою!

3

Только не говорите, что я жесток! Лучше вспомните судьбу Ницше – примата, провозгласившего примат воли. Вы сами, желая совместить одиночество с привязанностью, ставите себя в положение не ведающего равновесия маятника. Меня так и подмывает помочь вам его обрести. Но только не в данном случае. Клянусь.

Что до земного бытия, то принято горевать из-за его бренности, в то время как горевать следует по поводу его бессмысленности. Мысль не новая и усердно гонимая прочь из ваших плоских умов, как какой-нибудь антисемитизм, гомосексуализм или деспотизм. А между тем это шокирующее на первый взгляд признание как никакое другое способно примирить вас с враждебной вечностью. Признать, что несовершенен не ты, а мир, и что явившись на свет по чужой воле, ты не оробел и не смирился, а сделал все возможное, чтобы утереть ему нос – в этом и вызов, и мужество. Просто и достойно: пришел, увидел, всех победил и уходишь, разочарованный. Но уходишь не потому что вынужден, а потому что не желаешь быть шариком шулерской рулетки самовольного, самодовольного, самодержавного бытия. И тут уместен вопрос, в чем природа случайного.

Сразу замечу: мне нет нужды переливать пустую необходимость в порожнюю случайность и обратно. Раз и навсегда: мировой порядок также замешан на дрожжах случайности, как человеческая история – на крови. Мир фатально закономерен и необходимо случаен. Таковы орел и решка плоской медали мироздания. Бог не играет в кости. Еще как играет! Случайность панибратствует и фамильярничает даже с законами небесной механики. К примеру, ни одна планета не обращается вокруг своей звезды с математической точностью: их текущие орбиты отличаются от предыдущих в пределах допустимых отклонений. И в этом смысле они подобны образцовому семьянину, что отправляясь по утрам на работу, а вечером возвращаясь с нее, добирается туда и обратно одним и тем же, но всегда приблизительным путем. Предугадать норов случайности не дано никому. Даже я, потянув за ниточку пространственно-временной канвы, не вполне представляю, что за этим последует.

Что есть бытие, как не совокупная последовательность событий? Мою точку зрения на их генезис я называю азардизмом (от фр. hazard, случай). В основе развития любого события – феномен стечения обстоятельств. Безусловно, за каждым из них стоит непреложный закон, но их взаимодействие часто приводит к неожиданному итогу, который вы называете случаем. Именно неожиданность – визитная карточка нежданного гостя по имени случай. Вопреки расхожему мнению разрушительности в нем не больше, чем домовитости и плодовитости. Обладая творческим потенциалом, он способен сделать возможным невозможное. Однако случай – не стрелочник: он не направляет события по одному из возможных путей, а делая тайное явным, легализует уже назревшую тенденцию. Ход истории прямолинеен и безжалостен, как топор лесоруба. А потому оставьте сослагательность в покое и не бередите ваше и чужое воображение пустоцветами альтернативы.

Случай соотносится с вашим существованием, как белый лист с замыслом, как банный лист с телом. Имея дело со случайностями, вы изначально несвободны выбирать их, а потому стремитесь к обстоятельствам, минимизирующим риски вашего существования. Если вас постигла неудача, вы вполне разумно полагаете, что следует покинуть то место, куда обстоятельства стекаются, и переместиться туда, откуда они стекают. Но достаточно ли этого? Если принять к сведению, что хаос – покровитель случая, то нет динамической системы хаотичнее, чем человек. К примеру, хаотично несутся по замкнутому руслу красные кровяные тельца, хаотично рождаются и умирают импульсы головного мозга, ваши цели и планы – кладезь хаоса, и ваше сокрушенное «если бы» – верное тому подтверждение. Известно, что при переходе от макро к микромиру состояние неопределенности населяющих его объектов растет. Не удивительно, что отдельный человек – эта элементарная и нерасщепляемая частица общества – обречен вести себя непредсказуемым, то есть, случайным образом (волнолюбивая частица – вольнолюбивый человек). Вы противопоставляете себя природе – она отвечает вам шрапнелью случайностей. Беспорядочно перемещаясь в пространстве, вы прямо-таки глумитесь над зыбким равновесием Хаоса. По сути, все ваши действия и поступки случайны – даже те, которыми вы поддерживаете свою жизнедеятельность. Несмотря на то, что вы встроены в нервную систему Вселенной и повязаны необходимостью по рукам и ногам, непредвиденное и непредсказуемое поджидает вас на каждом шагу. Их неуемная совокупность способна породить турбулентность, которую вы, смеясь над ней, называете комедией ошибок. Никогда мыслящему человеку не постичь мудрости Создателя, ограничившего самодержавный причинно-следственный произвол игристым своеволием дофина-случая!

При царящем у вас культе мер и весов не удивляюсь вашему мечтательному стремлению измерить дисгармонию хаоса. Вы создали теорию вероятностей и тщитесь приобщить ее к научной парадигме. Только какой научный и практический прок в утверждении, что некое событие может произойти с вероятностью столько-то десятых? Вам ведь единицу подавай! Как уверяет нас некий Себастьян Найт: единственное действительное число – единица, прочие суть простые повторы. Так вот знайте: случай – это феномен, перед которым разум и наука бессильны. Вам, однако, мало абстрактных методов, и вы прибегаете к хитросплетению слов, полагая его магическим. Взять хотя бы того же Себастьяна Найта, который пишет роман, нацеливая все волшебство и силу своего искусства на выяснение точного (!) способа, которым удалось заставить сойтись две линии жизни. Вернее говоря, которые он сам же, желая стать мудрее кофейной гущи, и свел. Не находя детерминизма во внешних обстоятельствах, он объявляет их ложными, причинной важности не имеющими. Его влечет исследование этиологической тайны случайных событий. Отпрянь, человек! Ты можешь диагностировать случай, но не его этиологическую тайну! Игра причинных связей так и останется игрой, какими бы уравнениями вы ее не описывали! Единственное здесь достижение – удачно примененное, но бессильное в этом случае слово «этиология».

Случай участвует в формировании того, что вы называете судьбой и обогащает ее. Осторожных он пугает, одержимым дает надежду. Если вы, вконец запутавшись в моей родословной, захотите для простоты картины наделить меня полномочиями казуса, я откажусь от такой чести и повторю еще раз: я – не случайность, я – необходимость, вооруженная случаем. Закон подобен гулящей женщине и в отличие от меня готов отдаться всякому, кто им овладеет. Вы можете выведать его у природы и поставить себе на службу, можете заставить моих коллег из родственных департаментов трудиться вам во благо, но вы всегда будете вынуждены терпеть мое надругательство. Это обо мне говорил ваш Заратустра: «Над всеми вещами стоит небо-случай, небо-невинность, небо-неожиданность, небо-задор». Вы догадываетесь обо мне, говоря: внезапно, вдруг, нечаянно, нежданно-негаданно, помимо воли, врасплох, как снег на голову, и так далее. Вы признаёте меня, когда говорите – я сделал это, сам не знаю почему. Вы вовсю пользуетесь мной (например, в Монте-Карло и Монако), но при этом утверждаете, что ваши браки заключаются на небесах. Помилуйте – случайнее, чем брак события не бывает, как и не бывает события случайнее, чем брак! То, что для отдельного человека есть случай, для мироздания – железная поступь необходимого.

Каждый из вас считает себя неповторимой личностью, а это и есть лучшее подтверждение вашей случайности, и когда жизнь командует: «А теперь разбились на пары и в кровать!», именно я соединяю капельницу случайного отца с мензуркой случайной матери. Но провизор не я. Я не составляю микстуру ДНК и не тасую хромосомы. И ваше бессознательное младенчество – не моя епархия. А вот когда ваша рука потянется к игрушке – с этого момента вы мой. Или вы думаете, что вас можно предоставить самим себе? Тогда внимайте:

Счастливый билет

– Это, Серега, тебе, – сообщил другу Березкин, вручая почтовый конверт.

– Что это? – не понял Белкин, нерешительно принимая помятого бумажного голубя.

– Прочитай – узнаешь.

– Что, прямо сейчас?

– Читай, читай, время есть, – велел Березкин, доставая сигарету.

Серега неловко отступил к бордюру и извлек из конверта сложенный лист.

– Что это? Кому это? – говорил он, разворачивая лист.

– Письмо. Тебе. Читай, – отвечал друг Березкин, с любопытством наблюдая за растерянным Серегой.

Серега уткнулся в письмо.

«Дорогой друг!» – вселенским манером обратился к нему лист, по белой одежде которого тесными рядами побежали узкие строчки, написанные аккуратным, безусловно женским почерком. Так душистым гиацинтовым утром спускаются к лазурной прохладе волн ступени лестницы из позаимствованных у моря ласковых окатышей.

«Вы, наверное, удивитесь моему письму, но какого бы сорта ни было ваше удивление, надеюсь оно не помешает дочитать его до конца, ибо речь в нем идет о вещах таких же для Вас таинственных и значительных, как и для меня. Особенно, если Вы свободный, молодой, романтичный мужчина. Если же хотя бы одно из этих качеств у Вас отсутствует, можете смело уничтожить мое письмо любым удобным для Вас способом: Вы мне не интересны.

Меня зовут Настя, и я вполне современная девушка, несмотря на выбранный мною способ связи. В самом деле, кто же нынче из молодых будет тратить время на эпистолярный жанр в его рукописном варианте. Однако мне этот способ кажется наиболее подходящим для цели, которую я выбрала.

Дело в том, что меня давно волнует непостижимая тайна вершения человеческих судеб. Уверена, Вы согласитесь со мною, что в жизни нет ничего важнее, чем правильно ею распорядиться. Но кто и почему не дает нам этого делать? Кто и зачем сводит нас со случайными людьми, которые чаще мешают, чем помогают нам вершить желаемое? Как воспользоваться разрушительными наклонностями хаоса вместо того, чтобы покорно ему следовать? Согласитесь, что именно на пороге жизни следует отнестись к этим вопросам со всей серьезностью. И вот что я решила.

Я задумала отыскать человека, который подойдет к моей душе, как ключ к замку. Ведь на самом деле в большинстве случаев либо мы взламываем, либо нас взламывают. Лично меня такой вариант не устраивает. Я знаю, что путь к тому единственному ключу, который мне нужен (но ведь и самому ключу это необходимо!), лежит через непредсказуемую толщу случайностей, которую невозможно ни предвидеть, ни предугадать. Представьте себе ларец на черном дне океана, где хранится моя судьба, и Вы поймете, что я ищу. Вообразите, что шальной солнечный луч заставит дождевую каплю упасть с листа на землю, и та, упав на край травинки, заставит ее спружинить и зашвырнет сидящую на ней божью коровку прямо под ногу садовнику, где невинное насекомое найдет свой конец – и Вы оцените неодолимую силу случайности.

Так вот – я задумала перехитрить Хаос его же методом. Разложив на столе карту Питера, я закрыла глаза, поводила над ней рукой и ткнула концом карандаша куда придется. В результате при увеличении оказалось, что я попала в ваш дом, что само по себе уже удача – могла попасть в Неву или в Мариинский театр, например. Ну, скажите, кого мне искать в Неве или в Мариинском театре? Тогда конец эксперименту, так как повторять попытку – значит, нарушить договор с Хаосом: Хаос никогда ничего не делает дважды. Иными словами, я могу выбирать, но только раз. Затем я сосредоточилась, и мне на ум загадочным образом пришел номер вашей квартиры. И вот Вам набор случайностей, которые выбрали Вас. А теперь представьте, что где-то за тысячи километров от меня проживает свободный, молодой, романтичный мужчина, адрес которого мне указали неведомые силы и в душе которого мое письмо, возможно, найдет отклик. Как Вы думаете, является ли такой факт сам по себе из ряда вон выходящий и можно ли придавать ему сакральное значение? Иными словами, может ли определенная масса случайностей породить совершенное чудо – свести двух людей, предназначенных друг для друга? Правда, вот натяжка: из всех городов я выбрала почему-то Питер. Наверное, только в этом бледнолицем, как маска Пьеро городе и может свершиться настоящее чудо. В конце концов, я могла бы ткнуть и в глобус, но дайте мне хоть раз опереться на интуицию – это допускается.

Итак, я бросаю мое послание в почтовый ящик людских судеб, и теперь от Вас, неизвестный друг, зависит, станет ли мое письмо счастливым билетом для нас обоих. Но ведь мы имеем право на счастливый билет, не так ли? Одно меня беспокоит – не станет ли наша случайная встреча случайностью еще более высокого порядка и от этого еще более коварной и разрушительной?

PS: Прошу кого бы то ни было не рассматривать мое послание, как повод к пошлому знакомству. Для последнего существует Интернет.

Анастасия Васильевна Полонская, Новосибирск, Главпочтамт, До востребования»

Серега Белкин оторвался от письма и возвел очки на друга Березкина.

– Что это? Кому это?

– Мне, – просто сказал друг Березкин. – Не веришь? Посмотри на адрес.

Серега взглянул на конверт.

– Да, адрес твой. Но почему тебе?

– Потому что из всех там проживающих один я свободный и молодой.

– Да, действительно… Ну, так и бери его себе, зачем же давать мне его читать, ведь это очень личное…

– Не вижу ничего личного. Подумаешь, какая-то дурочка мистикой мается! Причем тут я? И главное, друг мой Белкин…

Березкин затянулся, щелчком расправился с бычком, выпустил ему вслед тугую струю и закончил:

– Я не романтик, а стало быть, в адресаты не гожусь. А вот ты – другое дело. Короче, бери его себе и решай, что с ним делать.

Серега приготовился что-то сказать, но передумал, а Березкин вдруг замялся, будто жалея свою щедрость:

– Нет, ну, конечно, здесь есть что-то необычное, приятное даже. Из всех, кто в Питере живет – мне! Как лотерейный билет на пять миллионов. Только номер-то совпал, а серия – нет. Я, конечно, мог бы прикинуться романтиком, но боюсь ненадолго. А тут видишь как все серьезно. Зачем же девушке голову морочить… Короче, не мой билет! И к тому же умные девушки – не мой профиль.

– Но и не мой тоже, – вложил письмо в конверт Белкин и протянул другу.

– Ну, не скажи! – решительно отгородился ладонью Березкин. – Вот тут ты не прав! Смотри, что получается…

И он принялся втолковывать Сереге, что философия девицы вовсе не исключает, так сказать, рикошета. Ведь такое письмо вроде шальной пули: прилетело ниоткуда, потыкалось, потыкалось, и только потом попало в кого надо. А вот если бы оно с ходу попало в десятку, было бы очень просто, несолидно даже. А тут, считай, оно срикошетило от него, Березкина, и угодило в него, Серегу. Других кандидатов он не видит. Из всех его друзей только Серега пишет стихи. А это уже серьезная цель!

– И потом, ты же позавчера у меня ночевал, находился, можно сказать, по адресу! Чуешь, какое совпадение? Можно даже сказать удивительное совпадение! Считай, письмо летело к тебе, но не застало!

Словом, приняв самое живое участие в судьбе отправительницы и проявив подлинно цыганскую убедительность, Березкин, в конце концов, приобщил друга к игре таинственных сил и сплавил ему навязчивого голубя. И то сказать, выбросить такое счастье – это все равно, что ребенка обидеть. А бывший морпех Березкин ребенка не обидит. Серега пристроил письмо в карман и отправился с другом к ранее намеченным целям, состоящим в поисках неповторимых впечатлений молодости и свободы.

Попав поздно вечером домой, он замкнулся в кирпичном пенале своей комнаты, осветил ее лампой и окружил себя тишиной. Достав конверт, извлек бисерный почерк, положил его перед собой и задумался.

Что за разумная и самобытная девушка, однако, стояла за ним! Он попробовал представить себе ее внешний и внутренний облик. Облик размывался, переливался, дрожал, вырождался в фоторобот и становился похожим на Аньку Непрухину, с которой у него год назад случилась несчастная любовь. Событие это носило умеренно-катастрофический характер, ударной волной отразилось в стихах и бродячей колючкой застряло в памяти. Днем оно его уже не беспокоило, ночью же разгуливало по сонному воображению, проникая сквозь затворы беспамятства и покалывая ущемленное самолюбие. И если гематома, образованная ущемлением, к этому времени вполне рассосалась и на повадках его никак не отражалась – подрагивал все еще некий злопамятный душевный мускул, не простивший Аньке ее рыскающей похотливой близорукости. Хотя стихи его после их расставания лишились здоровых питательных соков и шипучего энтузиазма, он с удивлением обнаружил, что скулящая сердечная боль для него милее тотального расположения Аньки Непрухиной. Поначалу жалостливая муза думала также, но постепенно мнение поменяла, стала гулять на стороне и, наконец, пропала, растворившись в антологии нытья.

Одержимый творческой похотью, он гонялся за ее выдохшимся запахом, искал ее следы в подвалах подсознания, караулил ночами звуки ее шагов – словом, делал все, чтобы принудить ее к прежнему сожительству. Муза ловко уклонялась и через смешливое любопытство незнакомых особ настоятельно советовала облечь ее в новую плоть. Он же, будучи вовсе не против новых отношений, страшился наперед их непременной, как он полагал, эволюции в сторону пошлости.

Серега взял письмо и перечитал.

«А девушка-то, оказывается, поумнее меня будет!» – ощутил он легкую зависть вроде той, что испытывал, когда читал достойные стихи из современных.

Отойдя от стола, он растянулся на диване и вернулся мыслями к письму. Да, предпосылка хороша, он и сам уже об этом думал – мир случаен, запутан и сложен, но все взаимосвязано, и если потянуть за ниточку здесь, то дрогнет кактус на другом конце света. Вот эту связь и надо искать, ибо на самом деле на другом конце находится не просто кактус, а малая часть большой истины. Выходит, то, что он писал до сих пор – не стихи, а посильное воспроизведение очевидных причинно-следственных связей. Получается, что слова, рожденные живым объемом чувств, падали на бумагу, как перезревшие яблоки на землю, образуя плоскую, наполненную лишь статистическим смыслом окружность.

Ох, уж это «потому что»! Оно лжет нам поминутно, пряча от нас суть вещей, ибо на самом деле перед нами нечто туманное и загадочное, где прямой вопрос оборачивается неверным отзвуком невнятного ответа, где очевидное рождает сомнение, а обыденное уходит из-под ног, где гром впереди молнии, а мудрость заканчивается вместе с детством. Где мироздание – существо, созвездия – его скелет, звезды – родимые пятна, их свет – нервы, связанные с нами, как орган с болью.

Серегино сознание качнулось и, не удержавшись, провалилось в мягкую дремучую яму. Звуки плывут к нему издалека. Теряя силы достигают слуха, оседают в голове, тихо радуются удаче. Родились, чтобы стремительно преодолев посильное расстояние, исполнить предназначенное – сообщить о своем творце. Звуки, как звуки – то ли земля потирает руки, то ли зевает уставший ветер, то ли в ночном небе ласкаются украдкой облака.

«Где я? Снаружи? Внутри? Здесь? Там? Нет, я ни здесь и ни там, но я и здесь, и там. Я ветер, змеей шуршащий в тесных улицах покинутого города, земное покрывало, с треском рвущееся под напором небесных камней, кривляка гром, сорвавшийся с насупленных небес, крыша, стонущая под парными струями дождя…

Я – сознание ребенка, слитое с миром, что постепенно отделяется от мира, пока не отделится полностью, когда я буду взрослым. И тогда мой дух возвысится над миром, и луна зальет неслышным светом серебристую тишину, а уколы звезд обезболят будущий страх смерти…

Ветер памяти гонит по аллеям души сухие листья грядущих воспоминаний. Над ними скользят живые тени облаков, полируя до посинения зеркало небес. Вдали два пятна – голубое и желтое. Голубое – это море, желтое – песок. Главные их признаки, если не знать о них ничего другого. Но художнику больше ничего и не надо. Для него краски то же самое, что для меня слова – составные части художественной истины…