скачать книгу бесплатно
– Когда сами захотите уйти, – сказал Медведков.
– Не хочу пока, – заверил его Андрей и попросил: – Перестаньте мне колоть лошадиные дозы успокоительного, мне уже лучше.
– Ладненько, – потёр ладони Медведков.
Потекли одинаковые, скучные дни. Балыков много спал, гулял в заросшем парке, отъедался. Относились к нему настороженно, боялись рецидива. И зря. Несколько раз Андрей поговорил с дочкой по телефону в кабинете Медведкова. Но он понимал, что рядом с Викой сидит Дина Петровна с выражением муки жалости на лице, потому разговора не получалось. Викуша только лепетала: «Папочка, прости! Папочка, выздоравливай!»
***
– Этот шрам мне постоянно напоминает, что всё может быть не таким, каким кажется, – Балыков невесело засмеялся.
– Наверное, это кризис среднего возраста. Вспоминать о том, что причиняет боль и проживать её снова. Может, это и сущая банальность, но об этом так много пишут, – улыбнулась Инна.
– Нет, Инна Викторовна, – возразил ей Андрей, – кризис среднего возраста я уже преодолел и следом попал в другой. В кризис деперсонализации.
– Впервые слышу о таком! – удивилась Инна.
– Это значит, что я смотрю на себя со стороны и удивляюсь: это всё происходит со мной? Где же я сам, когда же я стану собой?
– Мне кажется, что вы лукавите, – сказала Инна, – и кризис себе выдумали под стать. Вот жили себе обычно и скучно, а тут проснулся в вас удачливый игрок. И теперь ждете, что вас схватят на прикупе за руку.
– Вы весьма наблюдательны, – похвалил ее без смущения Андрей, – я думаю, что все у нас получится.
Инна поерзала на сиденье и не стала ничего отвечать, а с раздражением на саму себя уставилась в окно. Километров сто проехали молча. Инна задремала и проснулась, когда машина въезжала в Задонск. В этом городе она была впервые, и он чем-то напомнил ей Кострому, в которую она ездила как-то с мужем. Всюду золотые купола, берег неширокой спокойной реки, узкие старинные улицы, в домиках полукруглые окошки. Андрей припарковался в каком-то проулке, видимо, хорошо знал город. Они вышли из машины, Инна потопталась на месте, разминая затекшие ноги. Залитая солнцем округа выглядела праздничной, звонили в колокола.
– Странно, утренняя служба прошла, – старалась показать свою осведомленность Инна.
– Это не на службу зовут. Это паломники развлекаются. Ежедневно в Задонске их сотни, а в праздник до нескольких тысяч доходит. Владыка разрешает самым ретивым позвонить в колокола, как часть культурной программы для паломников.
– Какая-то коммерциализация, не находите? – спросила Инна.
Андрей пожал плечами, мол, толкуй, как хочешь.
Зашли в монастырскую столовую. Пахнуло пирожками со сладкой начинкой, но Балыков их не купил, а взял горячего супа и салат, Инна последовала его же примеру. Обедали и рассматривали посетителей. Кассир в платочке утомленно выбивала чеки, ошибалась и резковато отвечала покупателям.
– Я думала, что в монастырях все вежливые, – шепнула Инна.
– Напрасно, это такие же люди, как и мы сами.
– Вы не осуждаете их? – удивилась Инна.
– Не вижу повода, – отрезал Андрей, и девушка заметила, что он волнуется.
После обеда они погуляли по территории монастыря, и Балыков зашел на погост. Инна рассматривала могилы настоятелей, братьев, благодетелей-жертвователей. Балыков остановился у памятника, на котором было начертано имя отца Иллариона.
– Это могила моего двоюродного брата, Павла в миру. Какое-то время нас одна бабка воспитывала. Потом меня в интернат определили, а Павлика отец забрал. Мы всю жизнь дружили, хотя и были разными. Слишком разными. До полного непонимания.
– Бывает, – подхватила Инна, лишь бы что-то сказать, и увидела гневное лицо Балыкова.
– Естественно, бывает, – сказал он громче, чем положено. – Где ему было меня понять? Он в монастыре от жизни спрятался. В голове одни кресты и молитвы. Просто решил отделаться. А я тут остался – за оградкой. И не помощи, и не защиты.
– Это вы мне теперь или ему? – спросила Инна, ежась от налетевшего порыва ветра и слов Андрея. Она оглянулась и увидела, как в их сторону медленно шел высокий старик в толстом черном пальто, надетом на суконный подрясник. Войлочный клобук на голове, ухоженная рыжеватая борода.
– Смотрю я, кто к отцу Иллариону наведался, а это Балыков Андрей Сергеевич. Ну, здравствуй, здравствуй.
Балыков кивнул и поцеловал руку настоятеля монастыря.
– Благословите, отец Игнатий.
Настоятель перекрестил Андрея и Инну.
–Для чего пришел? – спросил отец Игнатий. – Для покаяния, беседы? Может, пирожков монастырских покушать?
– Вот, смотрю, не нужна ли помощь, – сказал без обиды на тон отца Игнатия Балыков.
– Справляемся, – кивнул Игнатий, и, пожевав губами, сказал: – Все по колдунам и ведунам ездишь? Люди говорят. А я вот что скажу: не только пустое это, но и грех великий. Подумай об отце Илларионе. Как ему больно на тебя смотреть! Икона его любимая, «Богоматерь Остробрамская», плачет слезами кровавыми. А памятник покойному два раза уже ставили. Сначала от молнии пополам раскололся, а потом дерево на него упало. Думаешь, просто так?
Андрей молчал, а отец Игнатий возвысил голос:
– Люди думают, что чудо: вот, икона заплакала! А чудо не в этом! Чудо нынче в праведной жизни, в покаянии и в раскаянии.
Балыков не отвечал, а отец Игнатий махнул рукой и пошел восвояси, но потом резко повернулся.
– Ничего-то ты не усвоил, Андрей Сергеевич, – сказал он с укоризной, – сколько с отцом Илларионом говорил, а все попусту. Молюсь я за тебя теперь.
***
Андрей приехал в Задонск навестить двоюродного брата уже под вечер. Как и раньше, он остановился в самой дешевой паломнической гостинице на подворье, принадлежавшем местному священнику, так как в разгар паломнического сезона найти ночлег было нелегко. Ожидание Прощеного Воскресенья, начало Великого Поста привлекало множество верующих и фарисействующих. Андрей вошел на подворье, мигом сосчитал количество машин на стоянке, заметил увешанные бельем веревки. Пройдя за неспешной старушкой в монашеском одеянии, обратил внимание, как много пар обуви стоит у каждой двери, разной – женской, детской, мужской.
– На завтрак яичница с хлебом и брусничный морс, на обед щи с килькой и каша тыквенная, ужин – мойва соленая и картофель в мундирах, – монахиня перечисляла меню гостиницы.
– Спасибо, я согласен, – сказал Андрей, нагибаясь и проходя под сплетенными сонными лозами винограда. Монахиня отвела его в дальний угол с курятником, отперла дверь отдельно стоящего домика.
– Куры будут спать мешать, – с неудовольствием сказал Балыков, но монашка спокойно разложила принесенное белье и полотенце на диване, бросила на стол половинку криво отрезанного бруска мыла. Показала пальцем на электрический обогреватель в углу:
– Попусту электричество не палите. Двери затворяем в двадцать два часа, стучать и мешать покою паломников не надо. Опоздаете – ищите другой ночлег.
– Милая, – повышая голос, сказал Андрей, – а другого номера нет? Тут курятник, куры мешать будут.
– Птицы божии мешать не могут, – отрезала монашка и удалилась.
Андрей сел на диван, похлопал по сиденью. Пружины вроде нигде не торчали. В номере было прохладно, он включил обогреватель, от которого сразу запахло паленой пылью.
Принял душ, поливая себя тонкой струйкой еле теплой воды, съел пару завядших магазинных огурцов с хлебом и лег спать. Ночью вскрикивал петух, но уставший с дороги Балыков, не просыпался, а только ругался. В половине пятого методично заквохтали куры, около восьми бряцнул пару раз медный колокольчик, окончательно разбудивший Андрея. За стеной звали:
– На завтрак! На завтрак!
Балыков вышел из номера и нашел столовую. За накрытыми клеенкой столами сидели просветленные, сходившие к утренней службе паломники. Две шустрые молодые послушницы споро метали на длинную столешницу белые фаянсовые тарелки с рисовой кашей, а паломники передавали их по кругу. Балыков сел с краю, и тут же его потеснила грузная дама в фетровой шляпе. От дамы пахло потом и резкими духами. Балыков поморщился, но решил потерпеть.
Когда кашу раздали, монашки стали весело наливать морс.
– Обещали же яичницу, – недовольно сказал Андрей, и окружающие его паломники посмотрели на него осуждающие.
– Бог яиц не послал, – отрывисто сказала одна послушница с веснушками на носу. У нее было удивительно милое и открытое лицо, только платок она завязывала по-дурацки, за ушами.
За столом зашумели, весело отшучиваясь, застучали ложками. Андрей смотрел на девушку – вряд ли ей было больше двадцати лет.
– Скажите, давно вы в монастыре? Такая красивая – и в монастыре? – спросил он, зная, что нарушает правила приличия.
Послушница строго посмотрела на него и сказала без тени улыбки.
– Я в послушании два года. А с чего вы решили, что богу должны служить только уроды и немощные?
Этим ответом она поставила Балыкова в тупик, он хмыкнул одобрительно и вернулся к каше. Послушницы разлили морс и убрали тарелки.
Балыков вышел из-за стола и вернулся в комнату. В непонятном смятении он прикидывал, как убить время до встречи с Павлом. Они договорились увидеться в пятнадцать часов, когда в канцелярии закончатся приемные часы. Павел служил при ней, занимался просветительской деятельностью в лектории, издавал брошюры. Соскучившись по брату и наставнику, Балыков раза три в год приезжал к нему. Бескорыстная любовь Павла и его способность слушать были незаменимы. Павел в монашестве носил имя Иллариона, что ему очень шло. Он и внешне очень походил на своего небесного покровителя, Архиепископа Верейского Иллариона, соловецкого узника, похороненного на Новодевичьем кладбище у Московской заставы. Светлое лицо, прямой нос, мудрые без единой хитринки глаза. Был он веселым и добродушным, как само греческое имя, носимое им.
Считавший себя неудачником и бестолочью, Андрей нуждался в брате, как в щите от невзгод, уповал на то, что тот толкнет его с перепутья в нужную сторону и непутевая жизнь покатится по новой, удачливой колее. С тем и приехал, томился в ожидании разговора, не зная, как и с чего он начнет.
После завтрака Балыков решил пройтись по Задонску, спуститься к Тешевке. В очередной раз удивившись тому, как мирно в Задонске уживаются трехметровый Ленин с указующим перстом и многочисленные купола монастырей, Балыков обошел обитель, увязая в суглинке, и направился к берегу вдоль высокого кирпичного забора, нарядного и беленого. Привычно подивился центральному Владимирскому собору, напоминавший миниатюрную копию Храма Христа Спасителя. На Тешевке, которую местные упорно называли Иорданом, лед еще не двинулся, но везде появились промоины, между кусками посеревшей снежной ваты проступала чернота воды. На берегу снег почти не стаял, утоптанный тысячами ног в толстую кору. Особенно он уплотнился под плакучими ивами и березами.
Ни мартовский берег, ни дорога к нему не радовали глаз. Серая и унылая картина умирания. Сонмища ворон и галок, не покидавшие этих мест на зиму, заполонили прибрежную рощу. Тишина нарушалась их наглыми криками и хлопаньем крыльев, так как эти «божии птицы» беспокойно перелетали с место на место. Здесь Андрей хотел подумать о том, что скажет брату, и о том, что тот ему ответит, о чем догадается, если умолчать. И стоит ли умалчивать, и как говорить вообще…
Дойдя до кромки воды, Андрей увидел ее мутную зыбь, осколки грязного льда, похожего на колотый сахар, обсиженный мухами. Постоял с полчаса и озяб. Ни одна мысль ему в голову не пришла. Он досадливо повернулся и заметил силуэт пожилой женщины в коричневом стеганом пальто и рыжем платке, которая брела от берега в город.
«Странно, – подумал Балыков, – мы должны были обязательно встретиться, тропинка тут одна. Почему же я ее не заметил, когда шел сюда?» Он решил догнать женщину и пошел, оскальзываясь, по растаявшей тропинке, взмешивая остатки снега и глину, огибая ветки ив и берез, стволы которых обступали берег. Не могла же эта паломница выйти из кустов? Там и схода-то к реке не было.
– Эй! Извините! – крикнул Балыков негромко, женщина не обернулась. Ему стало тревожно и даже страшно, и он крикнул громче. Вспуганная стайка ворон взметнулась вверх и загалдела. Женщина, не оборачиваясь, шагала впереди, метрах в двухстах от Балыкова, не медленно и не быстро, словно не слышала ни птичьего гвалта, ни окрика незнакомца. Андрей спешил за ней, но расстояние не сокращалось. Это было похоже на дурной сон, когда бежишь и не можешь догнать, или хуже того – убегаешь на ватных ногах от преследования.
– Да стойте же! – раздраженно крикнул Балыков. – Я вам говорю!
Не заметив нахально выползший из глины корень старой березы, Андрей споткнулся и упал навзничь, чертыхаясь и неправославно матерясь. Куртку он безнадежно измазал, джинсы моментально впитали в себя весеннюю слякоть. Отряхиваться смысла не было. Балыков поднялся и не заметил никакой старухи впереди. Он оглянулся вокруг – никого, только слева вдалеке маячила красная куртка молодого мужчины, выгуливавшего громадного черного пса, да сам пес, который гонял птиц на пустыре.
– Сбрендил я, что ли? Какая бабка Марфа… – злобно и громко спросил себя Андрей, плюнул вбок и побрел в гостиницу. Там он счистил грязь с подошвы, ледяной водой из колонки окатил обувь. В номере переоделся в сухие спортивные штаны, а куртку замыл. Синтепон стал влажным. Андрей покрутил куртку в руках и со вздохом пристроил ее на горячий обогреватель. До встречи с братом оставалось еще четыре часа.
До подворья было рукой подать, и Балыков в одном свитере прибежал в теплый коридор монастырского лектория. Низкое здание бывших митрополичьих палат примыкало к новому корпусу воскресной школы. Брат спустился по лестнице, скрипя ботинками и подметая суконным черным подрясником ступеньки. Румяный, бородатый, худощавый отец Илларион искренне обрадовался встрече, порывисто обнял Андрея и расцеловал сухими горячими губами троекратно, по старинному русскому обычаю. Сразу повел к себе наверх, в просторный и светлый кабинет. Уютный, с дорогой буковой мебелью, зелеными креслами. В углу среди крупных икон Андрей заметил одну новую, ранее не виданную. Богоматерь в золотой короне была изображена в лучах яркого солнца, а под сложенными смиренно руками покоился полумесяц с острыми рожками книзу.
– Остробрамская икона Божией Матери, свежий список, – пояснил Павел, заметив, как взгляд Андрея остановился на образе. – Был в Беларуси в декабре, поднесли в личный дар.
Вошел служка, выслушал указания Павла и через пару минут накрыл стол: чайник, пара чашек, варенье и пироги.
– Хорошо у тебя, – с удовольствием сказал Андрей.
– Скажу традиционно: ждем тебя. Приходи к нам, и тебе будет хорошо, – с просто улыбнулся Павел, а Андрей тихо засмеялся. Стали пить чай, обмениваться новостями.
– Павел, а ты бабку Марфу вспоминаешь хоть иногда? – спросил Андрей осторожно.
– Странно, что ты заговорил о ней, когда она мне снилась недавно, – покачал головой Павел.
– Мне постоянно снится она, вернее, женщина, которая на нее похожа. И сегодня я будто видел ее на берегу Тешевки, – осмелился сказать Андрей.
Братья помолчали.
– А тебе как она снится, хорошо или плохо? – продолжил допытываться Андрей.
– Мы, православные, не придаем снам значения, – немного наставительно ответил Павел, – мы не верим в то, что умершие говорят с нами, что-то хотят донести до нас. Я просто радуюсь, когда вижу ее во сне, она была единственным человеком, который любил меня.
– Будет тебе, – усмехнулся Андрей, прихлебывая чай, – все тебя любили. А что она делала в твоем сне?
– Пустое это, Андрюша. Почему тебя это беспокоит? – спросил Павел.
– Плохо она мне снится, будто угрожает чем-то, смотрит строго, бормочет что-то злобно, предупреждает, что ли… – Андрей откусил от пирожка и порадовался сладкой и терпкой начинке из калины.
– Наша монастырская пекарня наладила пирожки печь, расхватывают их прихожане – будь здоров, – уклонился от разговора Павел.
– Говорили все, что бабка была ведьмой. Все в это верили. Даже умирала она странно, долго отходила, кричала, – возвращался Андрей к мучившей его теме.
– Соседи крышу разбирали, шифер снимали и венец разрубили, – неохотно вспомнил Павел. – Суеверия всё это. Что невежество с людьми делает!
– Ты панихиду какую-нибудь устрой, чтобы душа ее с миром покоилась, – сказал Андрей, – тошно мне, ей-богу, бывает от таких снов, словно ей что-то надо, словно она преследует меня.
– Конечно, не беспокойся, отслужу сам, – кивнул Павел.
Помолчали, прихлебывая чай, прикусывая пирожками.
– Я вижу, ты не все со мной обсудил, – продолжил пытливо брат.
– Да, – ответил Балыков, – с недавних пор стал я кое о чем задумываться, и ты, как истинный православный христианин, можешь мне в этом помочь, хоть я и безбожник. Знаю, что ты всегда рад помочь и советы твои не пустые.
– На работе тебе трудно? Или в семье нелады? – спросил участливо Павел, подавая брату белоснежное льняное полотенце.
– Везде, – закачал головой и невесело засмеялся Андрей.
Рассказ полился сам собой. Павел не перебивал. Его лицо опечалилось. Через полчаса поток слов иссяк, и Андрей отхлебнул из чашки уже остывшего чаю.
– Проблема в жизненном выборе – вечная проблема, – сказал ласково отец Илларион. – Когда человек выбирает бога, он все оценивает с точки зрения православной веры, которая главным своим постулатом видит приближение к Господу нашему, человеколюбие и раскаяние в собственном грехе. Выбираешь мирскую суету – покоя тебе не будет. Позаботься о своих грехах, а заботу о грехах ближнего оставь ему, церкви и Господу. Тогда тебе и жить будет проще, и горизонт увидишь, который ты утерял.
– Я не могу существовать в этих координатах, – с болью в голосе сказал Андрей.
– Силы для того, чтобы жить, надо черпать в вере, во всепрощении, в доверии к людям. Даже самый гадкий с твоей точки зрения человек создан по образу божиему.
– Ты думаешь, я не подготовился к богословскому спору? – спросил Андрей с неожиданной ехидцей. – Вот что пишет ваш православный «Колокол».
Балыков достал из кармана сложенную вчетверо газету, отец Илларион со спокойной улыбкой наблюдал за ним.
– Цитирую дословно. Евангелие от Матфея: «Порождения ехиднины! Как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста!» Разве тут не говорится о том, что человек – источник зла? Или я опять из контекста цитату вырываю?
– Разумеется, говорится, – кивнул отец Илларион, – только Бог есть истина и добро, свет и радость. Человек зачат во грехе, живет во грехе и умирает во грехе. И только его стремление к богу и искреннее раскаяние освобождает от греха. В тебе кипит гордыня, ты считаешь себя правым, способным судить, то есть хочешь быть равным Господу, а это один из смертных грехов.
