скачать книгу бесплатно
Пришёл солдат с фронта
Владимир Иванович Соколов
Это книга моего отца, Владимира Ивановича Соколова (1925—2014). Она является продолжением его ранее опубликованной автобиографической повести «Я ничего не придумал», охватывающий период жизни страны с 1925 по 1945 год. В новой книге рассказывается о послевоенных годах автора, вернувшегося с войны в родной город.Таня Станчиц – Татьяна Владимировна Ющенко (Соколова)
Пришёл солдат с фронта
Владимир Иванович Соколов
Корректор Татьяна Владимировна Ющенко
Фотограф Владимир Иванович Соколов
© Владимир Иванович Соколов, 2021
© Владимир Иванович Соколов, фотографии, 2021
ISBN 978-5-0053-6138-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Жизнь продолжается
Возвращение домой
1. Еду домой!
Итак, я еду домой. Длительное путешествие по железной дороге располагает к размышлениям. Война, голодный Свердловск, Давлеканово с его летними и зимними развлечениями, ленинградское детство, хутор Косой Брод – всё это в прошлом. Всегда немного грустно, когда погружаешься в воспоминания, но эта элегическая грусть тонет в море радостного ощущения жизни. Ведь окончание войны – это как отмена смертного приговора, который рано или поздно должен быть приведён в исполнение. На фронте не говорят о смерти, но все ощущают дамоклов меч, висящий над головой.
Всё, что происходило со мной до сих пор, совершалось помимо моей воли. Поток событий нёс меня по жизни, и, фигурально выражаясь, я мог только пытаться в критических ситуациях удержаться на ногах. Теперь меня ожидает другая, самостоятельная жизнь. Я могу планировать её без оговорки «если останусь в живых», а это уже само по себе большое счастье.
Мне двадцать лет. Я здоров, полон сил и уверенности в себе. После всего того, что я пережил за военные годы, мне не страшны никакие трудности мирного времени. Я фронтовик и горжусь этим. Мне открыты все дороги, и я могу выбрать любую из них. Впереди вся жизнь, которая в двадцать лет кажется бесконечной. Старость, болезни и прочие возможные «неприятности» существуют лишь теоретически и беспокоят не более, чем утверждение учёных о том, что через столько-то миллионов лет Солнце остынет и жизнь на земле прекратится. Как это прекрасно, когда у человека всё впереди!
Со времени описываемых событий прошло более шестидесяти пяти лет, но я и сейчас помню то состояние радости бытия и волнующего ожидания чего-то удивительно хорошего, что обязательно должно произойти. Война сделала меня оптимистом, научила замечать и ценить даже малые радости жизни и перешагивать через неприятности, стирая их из памяти. Это не дифирамб войне – любая война это мерзость, а просто подтверждение давно известной истины: нельзя понять, что такое добро, не познав зла. Потому и сосуществуют Бог и дьявол.
План на ближайшие годы мне был ясен. Живя в Давлеканове, перемещаясь по дорогам войны, я всегда с гордостью помнил, что я ленинградец, и мечтал о том, что когда-нибудь (если останусь в живых) я буду бродить по набережным Невы, любоваться прекрасными дворцами, ходить в ленинградские музеи и театры. Кстати, в ту пору, ещё с довоенных времён, народ относился к Ленинграду и ленинградцам с особым уважением. Считалось (и, наверное, не зря), что это город «культурных» людей.
Итак, я обязательно вернусь в Ленинград, поступлю в институт и стану инженером-радистом. Работать буду в научно-исследовательском институте. В моём воображении возникает образ лаборатории: за столами сидят люди в белых халатах, и я, тоже в белом халате, один из них; таинственно мерцают разноцветными огоньками «умные» приборы, слышны негромкие разговоры на технические темы. Боже мой! Какое счастье иметь возможность заниматься научной работой, исследовать сложнейшие процессы, происходящие в радиотехнических схемах, создавать новую аппаратуру. Забегая вперёд, могу сказать, что моя мечта об учёбе и работе реализовалась на сто процентов. Даже воображаемая научная лаборатория оказалась весьма близкой к реальной.
Я понимал, что жизнь нормальных мужчин, даже серьёзно увлечённых научной или производственной деятельностью, обычно не ограничивается этими занятиями. Люди женятся, образуется семья, рождаются дети, появляются внуки и так далее. Поэтому, лёжа носом вверх на покачивающейся вагонной полке, я пытался представить себе предстоящую жизнь с этих позиций. Однако ничего из этого не вышло. Никакой мечты не получилось, и я перестал размышлять на эту тему, ограничившись формальным заключением, что раз все женятся, то и я, наверное, когда-нибудь женюсь. Позднее я понял, что у молодого мужчины, в отличие от женщины, мечта о семейной жизни и о детях может появиться, как правило, только тогда, когда есть конкретная любимая девушка, с которой он хочет связать свою жизнь навсегда (никто не женится на время).
В начале главы я машинально написал: «Итак, я еду домой», не пояснив, о каком доме идет речь. Ленинградский дом потерян навсегда. Давлекановского дома тоже не существует. Маме ещё 8 июля 1944 года отменили административную высылку, выдали паспорт, и она имела право изменить место жительства. Однако ехать ей было некуда, и она некоторое время продолжала жить в Давлеканове. Потом она списалась со своей сестрой Натальей, и та предложила маме переехать к ней. Мама с радостью согласилась.
2. У тёти Наташи
Тётя Наташа работала учительницей в деревне Большой Борок Кувшиновского района Калининской (Тверской) области, а жила в деревне Козьмо-Демьяна, примыкавшей к Большому Борку. Эту деревню обычно называли просто Кузьмовкой. Она расположена на расстоянии тридцати одного километра к западу от Торжка у дороги Торжок – Кувшиново – Осташков. Недалеко находилось Прямухино – бывшее имение известного русского мыслителя Бакунина. У Бакуниных гостил когда-то Пушкин. А рядом с Прямухиным была деревня Лопатино, где жила тётя Настя, другая сестра мамы. Она работала учительницей в прямухинской школе.
В распоряжении тёти Наташи был большущий деревянный дом (бывший поповский). К нему под общей крышей было пристроено хозяйственное помещение – «двор». Во дворе жили защищённые от непогоды корова и куры, а также хранились дрова и сено. В доме было шесть комнат и кухня. Дом стоял рядом с церковью на берегу реки Осуги. Церковь при советской власти была преобразована в масло-сырзавод.
У тёти Наташи было трое детей: Галя (старшая), Валерий и Юрий. Их отца, Сергея Громова, также сельского учителя, арестовали в 1936 году как врага народа, и он бесследно исчез в застенках НКВД. Никаких сведений о его судьбе получить не удалось. В то время семья жила не в Кузьмовке, а в деревне со странным названием Молодой Туд. Когда мама переехала в Кузьмовку, с тётей Наташей жила только Галя. Валерий, как и я, был на фронте, а Юра жил где-то самостоятельно. Муж Гали, Пётр Федорко;, служил в армии в автотранспортных частях.
Так вот, я ехал «домой» в эту самую Кузьмовку. Как до неё добраться и найти дом тёти Наташи, мама разъяснила мне в письме, полученном перед отъездом из Проскурова. Надо было попасть в Москву, от Москвы на пригородном поезде доехать до Калинина (Твери), пересесть на поезд, идущий в Осташков, и выйти на станции Бакунино. От станции до Кузьмовки восемь километров лесом. Дом тёти Наташи найти легко. Ориентир – церковь.
Рисунок Оли Станиц
В Москву поезд прибыл в канун Нового 1946 года. Новый год я встретил в зале ожидания для транзитных пассажиров. 2 января 1946 года с первым поездом я приехал в Калинин и пересел в осташковский поезд. На станции Бакунино я оказался часов в десять вечера. Было уже темно. С помощью местных жителей я вышел на лесную дорогу, которая вела в Кузьмовку, и зашагал навстречу новой жизни. Небо было ясное, но луны не было. На фоне звездного неба чётко вырисовывались верхушки елей. Под ногами поскрипывал снег, январский морозец пощипывал щёки. Километров через шесть лес кончился, и передо мной с высоты открылся вид на пойму реки Осуги. Внизу мерцали огоньки в домах Кузьмовки. Над домами возвышался мой ориентир: купол церкви без креста.
В доме тёти Наташи света не было – все уже легли спать. С волнением я постучал в окно. Послышались женские голоса. В одном из окон зажёгся свет. Кто-то, отодвинув занавеску, посмотрел на улицу. Раздался звук отпираемой двери. Я поднялся на крыльцо. Дверь открылась. Передо мной стояли, радостно улыбаясь, мама и тётя Наташа. Радость встречи описать невозможно. Ведь я уехал из дома летом 1942 года. Если исключить короткое свидание 23 и 24 марта 1944 года, о котором рассказано в первой книге, мы с мамой не виделись около трех с половиной лет. Я думаю, что маме, которая жила все эти годы в постоянном тревожном ожидании плохих вестей, было тяжелей, чем мне. На моей стороне было преимущество молодости – легкомысленная уверенность в том, что со мной ничего не случится. Кроме того, пока мы молоды, материнская любовь к нам и беспокойство за нашу судьбу неизмеримо сильнее, как мне кажется, ответных чувств с нашей стороны.
Меня провели в комнату, усадили за стол, и женщины стали хлопотать на кухне, чтобы накормить меня с дороги. Еще входя в комнату, я заметил на гвозде, вбитом в стену, фуражку с квадратным верхом, которую носили офицеры польской армии – «конфедератку». Через какое-то время в комнате появился с заспанной физиономией и хозяин фуражки. Это был сын тёти Наташи Валерий, который, как и я, был на фронте, демобилизовался и вернулся домой несколько дней назад. Валерий служил в чине поручика в Народном Войске Польском, воевавшем с немцами в составе Советской армии. В польской армии не хватало своих офицеров, и потому к ней были прикомандированы наши офицеры.
Стол был накрыт, появилась бутылка водки, мы выпили за встречу, за Победу, и начались разговоры, расспросы, воспоминания. Нам было очень хорошо, но самыми счастливыми были, конечно, мама и тётя Наташа. Дети вернулись с войны живыми и невредимыми. Не всем матерям так повезло.
Сквозь сон чувствую, что вагон не покачивается, не слышно стука колёс. Наверное, стоим на станции. Интересно, что за станция. Просыпаюсь, открываю глаза и не понимаю, где я. Потом соображаю: я же не в поезде, а дома, и лежу не на вагонной полке, а на мягком пружинном матрасе. С удовольствием вдыхаю запах свежего постельного белья. А тишина-то какая! Ни стука колёс, ни шума машин. Она прерывается изредка толь-ко естественными звуками: вот где-то залаяла собака, прокукарекал петух, во дворе как-то особенно уютно и тепло промычала корова. Хорошо! Я могу лежать так в сладкой полудрёме, сколько захочу, и никто не вырвет меня из тёплой постели криком «Подъём!».
Постепенно все встали. Раньше всех женщины, а потом и мы с Валерием. За завтраком продолжался обмен воспоминаниями. Каждому из нас было о чём вспомнить. Беседа была прервана появлением гостей. Сперва пришла молодая учительница по имени Валентина Петровна. У неё кончились спички, а сельпо; (так называли в деревне магазин) было закрыто. Ей дали спички и, конечно, пригласили посидеть. Потом появилась другая учительница – Нина Максимовна. У неё кончилось растительное масло. За ней последовала Мария Ивановна – тоже молодая учительница. Что у неё кончилось, я не помню, но она также охотно откликнулась на приглашение посидеть. Так я познакомился с местной интеллигенцией. Валерий, приехавший раньше меня, был уже знаком с учительницами. Они были незамужние и примерно одного с нами возраста. В деревне после войны совсем не было полноценных молодых людей. Не удивительно, что появление в Кузьмовке двух бравых ребят (я имею в виду Валерия и себя) не могло остаться незамеченным. Посидев некоторое время, вежливые девицы удалились, пригласив меня и Валерия встретиться с ними вечером в клубе.
Сельский клуб представлял собой довольно большую избу со зрительным залом и подсобными помещениями для артистов и для хранения имущества. В зрительном зале имелась небольшая сцена. В клубе можно было проводить собрания, демонстрировать кинофильмы, а также танцевать, используя баяниста или патефон.
Когда мы с Валерием, начистив до невероятного блеска сапоги, явились в клуб, там уже был накрыт роскошный для послевоенного времени стол. Нас встретили уже знакомые учительницы и заведующий клубом – плотный, невысокого роста мужчина средних лет. У него была приятная улыбка и сдержанная, даже, можно сказать, благородная манера поведения. «Ян», – представился он мне. Ни фамилии, ни отчества его я не знаю. Все в деревне называли его просто Яном. Он был нездешний и появился в Кузьмовке во время войны.
Сели за стол, и началось веселье: шутки, смех, флирт. Можно понять царившее радостное возбуждение – ведь за столом оказались одни молодые незамужние женщины и неженатые мужчины. За долгие годы войны все соскучились по такому общению. Ян предложил перейти к танцам. Завели патефон. Валерий танцевал с Валентиной. Я уже понял, что это был её избранник, и другие женщины примирились с этим. Оставались свободными Нина Максимовна и Мария Ивановна – Маша. Нина Максимовна была самая старшая среди учительниц и не совсем подходила мне по возрасту. Оставалась Маша. Она и сама явно проявляла свою симпатию ко мне. Бедные девушки. Каждая из них, конечно, мечтала о том, чтобы выйти замуж за интересного, интеллигентного молодого человека и жить с ним в большом городе. Они, вероятно, втайне надеялись на такую возможность в связи с нашим появлением, но ни я, ни Валерий тогда и не думали о женитьбе, тем более на сельских учительницах. В конце концов им пришлось выйти замуж за местных мужчин и вести жизнь обычную для жителей деревни. Даже внешне они перестали отличаться от других деревенских женщин. Я редко жалею мужчин – они сами могут быть хозяевами своей судьбы, а вот женщины часто вызывают у меня чувство жалости.
А пока мы танцевали под патефон лихие фокстроты и томные танго, в основном немецкие, так как после войны появилось много трофейных пластинок. Я вел Машу в танце, слегка прикасаясь грудью к её груди, ощущал тепло её тела, и всё внутри меня сладко трепетало.
Яну пришла в голову идея: воспользовавшись появлением в деревне двух мужчин, подготовить и поставить в клубе какую-нибудь пьесу для местного населения. До сих пор это мероприятие провести не удавалось из-за отсутствия артистов мужского пола. Все поддержали идею Яна, так как репетиции давали нам повод для регулярных встреч. Ян принёс книгу с пьесами, рекомендованными для постановки в сельских клубах. Мы выбрали одну из них, подходящую по числу действующих лиц. При этом пьесу всё же пришлось немного переделать, так как в ней было четыре мужских роли, а мужчин было только трое. Мы встречались на репетициях почти каждый день. Репетиции сопровождались весёлыми застольями и танцами. После репетиций кавалеры провожали дам домой.
Наконец наступил день спектакля. Перед началом спектакля мы не-много «поддали» для раскованности. Зал был до отказа заполнен публикой, преимущественно преклонного возраста. Содержание пьесы было ерундовое, и я его начисто забыл. Я изображал генерала и старательно выговаривал слова, так как язык у меня слегка заплетался. Спектакль прошёл с большим успехом. Долго не смолкали аплодисменты.
Так беззаботно, в непрерывных развлечениях протекала жизнь в Кузьмовке. Однако я не мог долго жить иждивенцем и в конце января поехал в Кувшиново, чтобы устроиться там на работу.
В заключение хочу поведать о дальнейшей судьбе Яна. Узнал я об этой истории много лет спустя, но расскажу о ней сейчас, пока читатель не забыл, кто такой Ян. Однажды к дому Яна подъехали две машины – легковая чёрная «Волга» и фургон. Из них вышли люди в форме милиции и в штатском. Они вошли в дом, вывели из него Яна и посадили в фургон. Затем пригласили понятых из местных жителей и начали в доме обыск. Когда спустились в подпол, понятые так и ахнули: какого только добра и драгоценностей там не было. Люди только диву давались, как Яну удалось всё это незаметно привезти в Кузьмовку и спрятать. Впрочем, он часто ездил в Москву и Калинин по делам клуба. Оказалось, что Ян возглавлял банду грабителей, которая долгое время орудовала в Москве и других городах. А в Кузьмовке, под крышей скромного дома заведующего клубом, хранилось награбленное.
Позднее семья тёти Наташи переедет Ригу. Туда направят на работу мужа Гали Петра Федорко. В дом у церкви переедет из Лопатина тётя Настя с мужем Михаилом Борисовичем.
Кувшиново. Спец. РУ-2
1. Первая мирная работа
Приехав в Кувшиново, я направился в Райком комсомола, чтобы стать на комсомольский учёт, а заодно поговорить об устройстве на работу. Секретарь райкома выслушал меня и сказал: «Нужен воспитатель в Спец.РУ-22. Парень ты грамотный, к тому же фронтовик. Думаю, эта работа тебе подойдёт». Я поинтересовался, что такое «Спец.РУ». Он разъяснил мне, что это ремесленное училище, которое готовит столяров высшей квалификации – краснодеревщиков. Приставка «спец» означает, что это не просто училище, а детдом, в котором живут и получают общее и профессиональное образование мальчишки, у которых родители погибли во время войны. Мне сразу же вспомнились книги, прочитанные в школьные годы: «Республика ШКИД» Белых и Пантелеева и «Педагогическая поэма» Макаренко, в которых рассказывалось о трудовых колониях для беспризорников и малолетних преступников. Это несколько насторожило меня, но не испугало, а даже раззадорило. Сработало желание доказать самому себе, что я всё могу, если захочу. Я согласился и получил направление на работу.
От Кувшинова до Кузьмовки 18 км, поэтому мне надо было решить вопрос с жильём. В Кувшинове в собственном домике жили родители Нины Максимовны, одной из кузьмовских учительниц. Они сдали мне за приемлемую плату «угол», т.е. кровать в проходной комнате.
Обосновавшись в «углу», я пошёл в Спец. РУ-22 и предъявил директору, симпатичному молодому мужчине, направление на работу. Директор посмотрел на меня испытующим взглядом и, как мне показалось, остался доволен увиденным. Он сообщил мне, что я буду воспитателем сразу в двух группах: четырнадцатой и шестнадцатой. По возрасту это ученики пятых и шестых классов. Каждая группа имеет свою комнату. В этих комнатах ребята проводят время, свободное от занятий, в том числе готовят домашние задания, играют, читают, а ночью спят. Школьные занятия заканчиваются обычно в час дня, и всё остальное время до отбоя в 22.00 ребята находятся под моим присмотром. Ночью за порядком следят дежурные воспитатели и учителя. Поддерживать порядок воспитателям помогают командиры взводов. Так, на военный манер, называются назначенные администрацией старосты групп. Они выбираются из числа существующих в любом детском коллективе лидеров, авторитету которых (а иногда и силе) подчиняются остальные ребята.
На следующий день я, слегка волнуясь, направился на работу. Когда я раздевался, немолодая гардеробщица полюбопытствовала, кем я буду работать. Узнав, что я назначен воспитателем в 14 и 16 группы, она воскликнула: «Это же настоящие бандиты!» и рассказала мне страшные истории о двух воспитателях, моих предшественниках, которые вынуждены были уволиться, не проработав и месяца. Первым воспитателем была женщина. Она чем-то не понравилась ребятам, и те сбросили ей на голову из окна кусок стекла. Другим воспитателем был мужчина. Он также не понравился ребятам, и ему устроили «тёмную», то есть повалили на кровать, предварительно погасив в комнате свет, накрыли одеялами и били снятыми с ног ботинками, чтобы не причинить серьёзного вреда здоровью. Тем не менее, он тоже уволился с работы по собственному желанию.
Выслушав эти ужасные истории, я подумал: «Со мной такие номера не пройдут» и направился к директору, который должен был представить меня воспитанникам.
После краткого представления директор ушёл, и я остался один под взглядом нескольких десятков разнообразных глаз: любопытных, скептически насмешливых, непроницаемо равнодушных. Больше всего было, конечно, нормальных глаз, которые смотрели на меня с интересом. Это ведь были дети войны. У многих из них родители и родственники погибли на фронте или в тылу под бомбёжками. И вот перед ними новый воспитатель. Не какой-то белобилетник, не пригодный к военной службе, а настоящий фронтовик с боевыми наградами. Начал я с того, что сообщил краткие данные о своей военной биографии: в каких войсках и на каких фронтах я воевал, как был ранен и так далее. Потом я предложил ребятам самим задавать вопросы, и они посыпались, как из рога изобилия: «Какой танк лучше – „Тигр“ или Т-34?» – «А сколько вы уничтожили немцев?» – «Где лучше воевать, в танке или в пехоте?» – «Почему танки горят, они же из стали?» – «А бывало вам страшно на фронте?»
Я отвечал на все вопросы с полной серьёзностью и честно. И по тому, как изменялись лица ребят в процессе разговора, я понял: «тёмную» мне устраивать, пожалуй, не будут. Первый шаг к взаимному уважению и доверию был сделан.
Воспитатель я, конечно, был пока никудышный. До сих пор воспитывали только меня – дома, в школе, в армии. Однако, будучи объектом воспитания, я научился отличать плохих воспитателей от хороших.
Поразмыслив, я решил взять на вооружение от своих воспитателей всё хорошее и не повторять их ошибок. Кроме того, методическим пособием мне служили упомянутые уже книги – «Республика ШКИД» и «Педагогическая поэма». В результате я сформулировал для себя основные принципы, которым старался всегда следовать:
– будь справедливым, особенно наказывая ребёнка. Ведь даже самое строгое наказание не воспринимается как обида, если «за дело»;
– не упускай случая сделать для ребёнка что-нибудь хорошее. Дети благодарны и отзывчивы на добро;
– без надобности не задевай самолюбие ребёнка, не оскорбляй его;
– обращайся с ребятами серьёзно, как с равными, но без малейшего намёка на панибратство;
– старайся по возможности использовать авторитет командира взвода для управления коллективом. Ведь командир взвода втайне гордится своим званием и ролью заместителя воспитателя. Это нормальное, здоровое честолюбие, и в использовании его нет ничего дурного;
– если приказал – добивайся выполнения приказа во что бы то ни стало. Надо поставить себя так, чтобы у воспитанника не могло возникнуть даже мысли о том, что твоё указание можно не выполнить. Отсюда вывод: если не уверен, что твой приказ будет выполнен – лучше не отдавай его. Нет ничего хуже ситуации, когда воспитанник поймёт, что воспитатель не имеет реальной власти над ним.
Этот «кодекс воспитателя», конечно, наивен, но тогда он помог мне избежать грубых ошибок.
Кстати, в самом начале моей воспитательской «карьеры» мне пришлось наблюдать ситуацию, подтверждающую правильность последнего пункта «кодекса». Я зашёл за чем-то в кабинет заместителя директора училища по политработе (существовала такая должность). Заместитель, бывший армейский политработник, сидел за столом. Посреди кабинета перед ним стоял, засунув руки в карманы брюк, воспитанник, вызванный, видимо, для «разноса» за какой-то проступок. «Стань, как положено, вынь руки из карманов!» – раздражённо скомандовал замполит. «Не выну», – негромко, спокойным тоном ответил парень. «Вынь, тебе говорят!» – брызжа слюной заорал замполит и ударил кулаком по столу. «Не выну. А что вы мне сделаете? Может, ударите?» – по-прежнему спокойно, с усмешкой сказал парень. Я вышел из кабинета.
2. Мои ребята
В обязанности воспитателя входила организация жизни ребячьего коллектива во всех её аспектах. Я должен был обеспечивать чистоту и порядок в комнатах, где жили ребята. Бороться с курением (открыто, тем более в здании училища, ребята не курили, а за его пределами многие «втихаря» покуривали). Улаживать конфликты между детьми. Организовывать спортивные игры на воздухе. Следить за приготовлением школьных домашних заданий в часы, специально отведённые для этой цели. Поддерживать контакты с учителями, выслушивать их претензии к ученикам и проводить с нерадивыми воспитательную работу, как это делают родители детей в обычных школах. Разница была лишь в том, что у реальных родителей не бывает тридцати детей, да ещё примерно одного возраста. Думаю, перечисленного достаточно, чтобы понять в общих чертах, чем занят воспитатель в течение рабочего дня.
Раз в неделю я должен был водить ребят в баню. Этому предшествовала процедура получения и делёжки хозяйственного мыла. После войны мыло было дефицитным продуктом и являлось своего рода валютой: на мыло можно было выменять, что угодно – от пачки сигарет до предметов одежды и антикварных изделий. Я с командирами взводов получал на складе под расписку положенное число кусков мыла. Мы несли мыло в комнату, и там, на столе, оно делилось на одинаковые по размеру кусочки. Количество таких кусочков, естественно, должно быть равно числу моющихся. Не простая задача! Но среди ребят были большие специалисты по разделу мыла.
В баню ребята ходили с большим удовольствием и относились к этому мероприятию, как к развлечению: весело плескались, бегали по залу, стараясь облить друг друга холодной водой. Я следил за тем, чтобы ребята не только повеселились, но и помылись. Трудность состояла в том, чтобы заставить ребят мыться с мылом. Если бы меня не было в бане, они мылись бы совсем без мыла, а из принесённых домой кусочков воссоздали бы первоначальные стандартные куски мыла (технологией этого процесса они владели). Мыло было бы продано на рынке, а на вырученные деньги куплены папиросы или что-нибудь вкусное для некурящих. Об этой особенности мытья в бане мне рассказали более опытные воспитатели. Я старался сделать всё возможное, чтобы ребята помылись как следует, но гарантировать, что какая-то часть мыла не ушла на рынок, не мог. За тридцатью парами рук не уследишь.
Несколько слов о моей жизни в Кувшинове. Кувшиново это небольшой городок – районный центр Калининской (ныне Тверской) области. Его название происходит от фамилии бывшей владелицы бумажной фабрики, которая существовала в городе ещё с дореволюционных времён и была известна всей России. У либерально настроенной хозяйки фабрики Кувшиновой подолгу гостил сам Максим Горький, чем гордилась местная интеллигенция. Теперь фабрика называлась целлюлюзно-бумажным комбинатом, который, в отличие от фабрики Кувшиновой, так загрязнил реку Осугу, что в ней передохла почти вся рыба.
Как уже было сказано, я снимал «угол» в частном доме. В Кувшинове, как и в других городах страны, существовала карточная система распределения продуктов питания. Все работающие люди и члены семьи, находящиеся на их иждивении, получали продовольственные карточки. По карточкам можно было купить в магазине за относительно невысокую цену строго нормированное количество продуктов питания. Были отдельные карточки на хлеб, на мясные продукты и на крупы. Нормы определялись в соответствии с социальным положением человека. Рабочий получал, например, 600 граммов хлеба в день, а служащий или иждивенец – только 400 граммов. При покупке товара из карточки вырезался соответствующий талончик. Продукты, правда, можно было купить и без карточек – на рынке или в так называемом коммерческом магазине, однако цены там были совершенно недоступные для рядового труженика. Поэтому потеря карточек была настоящей катастрофой для подавляющего большинства людей. Трудоспособные люди, которые не желали работать на государство, считались тунеядцами и карточек не получали. Они могли быть привлечены по решению суда к принудительному труду.
Я проводил практически весь день на работе, и потому мне было удобнее всего питаться в столовой училища. Я сдавал свои карточки в бухгалтерию столовой и получал трёхразовое питание, по количеству продуктов соответствующее карточкам. В выходные дни, то есть по воскресеньям, я ездил в Кузьмовку, если не был дежурным по училищу.
Летели дни за днями, формально похожие друг на друга, и в то же время бесконечно разнообразные, если внимательно вглядываться в конкретные события – большие и маленькие. Кроме того, что значит «маленькое» событие? Для кого-то оно маленькое, а для кого-то большое. Об этом надо помнить, особенно, когда имеешь дело с детьми.
Работа в Спец. РУ-22 мне нравилась. Написав эту фразу, я задумался. Воспитателем я стал по стечению обстоятельств и не собирался в дальнейшем продолжать эту деятельность. Можно сказать, эта профессия в принципе мне не нравилась. Но работал-то я, тем не менее, с удовольствием. Мне было интересно общаться с ребятами, изучать их характеры, подбирать индивидуальный подход к каждому из них.
В течение моей довольно долгой жизни мне пришлось работать инженером-разработчиком в НИИ телевидения (моя основная и любимая работа), начальником лаборатории, сторожем в гараже, а затем на велотреке, электриком в больнице, таксёром, председателем депутатской комиссии по законности и работе правоохранительных органов, главным экологом Выборгского района Санкт-Петербурга. Это может показаться странным, но про каждую из этих работ я могу сказать: работать мне было очень интересно. В чём тут дело? Ответ, по крайней мере для меня, очевиден.
Я утверждаю:
1. Во всякой работе скрыт источник новых знаний (прямой или косвенный). Нет большей радости, чем радость познания.
2. Во всякой работе можно найти приложение своих творческих способностей для улучшения процесса труда и его результатов. Удовлетворенность результатом своего труда – источник хорошего настроения. («Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»).
3. Новая работа – это установление контактов с новыми людьми (а иногда и с животными – например, со сторожевыми собаками в гараже). Мне особенно интересны люди, профессия которых далека от моей. Нет большего удовольствия, чем беседа с интересными людьми.
Пример? – Пожалуйста. Сторож на велотреке. На этой скромной должности я открыл для себя увлекательный мир велоспорта, увидел его жизнь, так сказать, изнутри. Я познакомился со многими выдающимися гонщиками и их тренерами, близко подружился с четырёхкратным чемпионом мира, участником трёх олимпийских игр, бронзовым призёром Олимпиады-60 Станиславом Васильевичем Москвиным. Слушая его рассказы, я начал понимать, что такое «большой спорт». Это был короткий, но яркий, навсегда запомнившийся период моей жизни. Работать на велотреке было очень интересно. Сторожей было трое, т.к. мы работали в режиме суточных дежурств. Мои сменщики велоспортом не интересовались. Поэтому интересным для них был только день получки. Так что, всё дело в людях.
Однако пора вернуться в Спец.РУ-22. У меня с ребятами постепенно установились стабильные, довольно хорошие взаимоотношения. Бывали, конечно, и отдельные конфликты. Однажды вечером, после отбоя, прежде чем идти домой, я решил заглянуть в свои группы. В 14-й группе всё было в порядке: ребята лежали в кроватях, пол в комнате подметён, личные вещи, учебники, тетради аккуратно сложены. В 16-й группе картина была другая. Ребята тоже лежали в кроватях, но пол не был подметён, всюду по комнате были разбросаны вещи.
«Кто дежурный?» – спросил я. «Никифоров», – сказал кто-то. Я подошёл к койке Никифорова. Он лежал, накрывшись с головой одеялом. Я отогнул край одеяла и, убедившись, что дежурный не спит, а только притворяется, внятно и громко сказал: «Никифоров, ты забыл, что дежурный должен привести комнату в порядок, прежде чем ложиться спать? Встань и приведи комнату в порядок. Я приду через пятнадцать минут и проверю». С этими словами я вышел из комнаты и направился в учительскую. Я возвратился через двадцать минут. В комнате ничего не изменилось. Никифоров опять накрылся с головой одеялом. Теперь уже никто из ребят не спал. Все с живым интересом ожидали, что же будет. Времени на раздумье у меня не было. Я сорвал с Никифорова одеяло, выдернул его за руку с кровати и подтолкнул к выходной двери. Все повскакивали. «Лежать в кроватях!» – заорал я. Все шмыгнули под одеяла. Я вытащил Никифорова в коридор и затолкал в тамбур между двумя дверями в конце коридора. Как следует встряхнув его за плечи, я произнёс зловещим голосом: «Ты что, паршивец, издеваться вздумал надо мной? Так знай, если ты не уберёшь комнату, я всю морду тебе отделаю так, что ты в зеркале себя не узнаешь». В глазах дежурного появился страх. «Ты знаешь, что я всегда выполняю свои обещания? Отвечай!» – «Знаю», – заикаясь отвечал дежурный. – «А теперь иди в комнату и приведи её в порядок». Когда минут через пятнадцать я зашёл в комнату, там был идеальный порядок, ребята молча лежали под одеялами и делали вид, что спят.
До сих пор я так и не понял мотива этого «акта гражданского неповиновения». В отношениях с группой ничего не изменилось. Никифоров вёл себя прилично. Этот эпизод никогда не обсуждался.
Однажды, уже ближе к весне, у меня произошла неприятность: я потерял только что полученные продуктовые карточки, а следовательно, целый месяц не мог питаться в столовой или покупать продукты в магазине. Чтобы покупать продукты на рынке, моей зарплаты было недостаточно. Положение было затруднительным. В столовой сердобольные работницы, узнавшие о моём положении, могли налить мне тарелку фасолевого супа, но хлеб и мясо находились под строгим учётом и выдавались порционно в соответствии с карточными талонами. Что тут поделаешь – сам виноват.
Однажды я пришёл в гардероб, а гардеробщица мне говорит: «Приходили ваши ребята и просили передать вам какой-то пакет». С этими словами она вручила мне увесистый сверток, перевязанный верёвочкой. Ничего не понимая, я стал разворачивать его и первое, что я увидел, было письмо, написанное ребячьим почерком. «Владимир Иванович! Мы знаем, что вы потеряли карточки, а живёте один. Примите наш небольшой пода-рок. Не отказывайтесь, а то мы обидимся. Вам будет маленькая помощь, а мы выкурим меньше папирос. От учеников 14 и 16 групп». В пакете были три куска хозяйственного мыла и граммов 500 хлеба в дольках, то есть из столовой. После небольших колебаний я решил принять этот трогательный подарок. Отказаться от подарка было бы, конечно, правильнее с позиций этики взаимоотношений, но это было бы ошибкой с воспитательной точки зрения. Ведь ребятам так хотелось сделать для меня что-нибудь хорошее! Отказ от подарка не только разочаровал бы ребят, но и поставил их в не-ловкое положение: мыло-то куда теперь девать. Я тепло поблагодарил ребят, но попросил больше подарков мне не делать.
Как-то я зашёл в 14-ю группу после возвращения ребят с занятий. Они что-то взволнованно обсуждали. Я поинтересовался, в чём дело, и ребята рассказали мне о том, что учительница истории выгнала с урока ученика Гаврилова за нехорошее поведение. Этот случай, сам по себе тривиальный для нашей школы, вызвал возмущение ребят тем, что учительница заявила: «Я запрещаю тебе вообще ходить на мои уроки!» – «Как это так?» – спросил изумлённый ученик. «А вот так, – ответила учительница, – мне надоело видеть твою физиономию». Я постарался успокоить ребят, сказав, что учительница просто погорячилась, и посоветовал Гаврилову как следует подготовиться к следующему уроку и, несмотря на абсурдный запрет, прийти в класс и тихонько сидеть на своём месте. Я был уверен, что учительница «остыла», и всё обойдётся. Я недооценил её глупость. Гаврилов тихо, как мышка, досидел почти до конца урока. И тут учительница заметила его и выгнала из класса с криком: «Я же запретила тебе ходить на мои уроки!». Возмущению ребят не было предела. Пошла речь даже о бойкоте уроков истории. Я пошёл к директору и рассказал ему о происшедшем. Через несколько дней был вывешен приказ об увольнении учительницы истории.
Наступила весна. По воскресеньям я ездил в Кузьмовку уже на велосипеде. В один из таких приездов навстречу мне неожиданно вышел папа. Я писал в пятой главе первой книги, что после отбытия «срока» его оставили работать вольнонаёмным бригадиром на лесоповале. В связи с окончанием войны его отпустили с работы, и вот он приехал в Кузьмовку. Папа прослезился, увидев меня. Встреча получилась какой-то неловкой. Мне было одиннадцать лет, когда его арестовали. Он был тогда в моих глазах высоким, сильным, всё знающим, всеми уважаемым человеком. Я гордился папой и старался ему подражать. Теперь передо мной стоял совсем не тот папа. Маленький старый человек в серой лагерной куртке. Казалось, он стеснялся меня. А может быть, так и было. Мне было жаль его, но того чувства радости и любви, которое я испытал при встрече с мамой, не было. Стыдно, но это так.
Я послал письмо в Ленинградский электротехнический институт связи им. профессора Бонч-Бруевича (ЛЭИС) с просьбой сообщить мне условия приёма. Вскоре я получил ответ, что меня, как фронтовика, примут без экзаменов на любой факультет. На рынке в Торжке мы купили отрез тёмно-синего флотского сукна. Из него в мастерской был пошит китель военно-морского образца. Почему китель? Потому что его можно носить без рубашки – не видно, что под ним. Преимущество немаловажное для студента трудного послевоенного времени.
В конце июля я уволился из Спец. РУ-22. Прощание с ребятами было грустное. Мы успели полюбить друг друга.
Ленинградский Электротехнический
1. ЛЭИС[1 - ЛЭИС – Ленинградский электротехнический институт связи. Ныне -Санкт-Петербургский государственный университет телекоммуникаций им. проф. М. А. Бонч-Бруевича]
В августе 1946 года я приехал в Ленинград поступать в институт. Меня приняли без экзаменов на телевизионное отделение радиотехнического факультета. Я был очень доволен. Сбывалась моя мечта. Телевидение в ту пору было новым направлением радиотехники. Исследовательские работы в этой области велись уже давно, но регулярное телевизионное вещание началось в Москве только с ноября 1948 года, а в Ленинграде – с января 1949 года. Поэтому до сих пор инженеров-телевизионщиков не готовили. Мы были первыми.
Заведующим кафедрой телевидения был профессор Павел Васильевич Шмаков (1885 – 1982). Он основал кафедру в 1937 году и возглавлял её сорок пять лет, до самой смерти. Все относились к Павлу Васильевичу за его заслуги с большим уважением. Это был настоящий генератор новых идей, опережающих время. Так, например, ему принадлежит идея глобального спутникового телевидения и использования Луны для увеличения дальности передачи телевизионного сигнала, выдвинутая задолго до начала космических полётов. Примером практических достижений может служить изобретение в 1933 году совместно с П.В.Тимофеевым супериконоскопа – электровакуумного прибора, на порядок повысившего чувствительность передающих телевизионных камер. Это дало возможность вести передачи с открытых площадок, из театров и концертных залов. И многое, многое другое.
«Папа Шмаков» был седовласым, невысокого роста крепким стариком. На заседаниях учёного совета он обычно спал, но всё слышал. Если докладчик начинал нести ахинею, он сразу же просыпался и ехидным вопросом ставил докладчика в тупик. Рассказывали, что на праздновании девяностолетнего юбилея Шмакова один из гостей, который был на двадцать лет моложе юбиляра, выразил желание быть приглашённым на столетний юбилей. «Обязательно приглашу, если доживёшь», – ответил Шмаков. Павел Васильевич не дожил трёх лет до ста. Он умер от травмы, поскользнувшись на льду. Когда ему было уже около девяноста лет, на дверях лаборатории телевидения прикрепили табличку с надписью: «Лаборатория имени П.В.Шмакова». Я в первый и последний раз столкнулся со столь высоким прижизненным почтением к человеку науки.
Ни я, ни другие поступающие в институт ребята не имели никакого представления о телевизионной технике и никогда даже телевизора не видели. Мы знали только, что телевидение – это передача изображения движущихся предметов на большие расстояния с помощью радиоволн. Не знаю, что чувствовали другие, но я был полон волнующего ожидания встречи с этим фантастическим достижением человеческого разума. Даже не верилось, что меня научат разбираться в сложных физических процессах, на которых основана работа телевизионных систем, читать схемы, и я даже сам смогу проектировать новую аппаратуру. Я был счастлив.
Счастьем было и возвращение в город своего детства. То, о чём я мечтал на войне, превратилось в реальность. Я наслаждался видом набережных Невы, любовался решётками Летнего сада и Казанского собора, часами бродил по Эрмитажу и Русскому музею. В залах музеев в то время было очень мало посетителей, и я мог долгое время в одиночестве, устроившись на диванчике, общаться с любимыми картинами. В Эрмитаже мне очень нравились женские головки Франсуа Буше, кающаяся Мария Магдалина Тициана, а также все Данаи и Венеры. Это был, можно сказать, эмоциональный выбор. Я не мог ограничиться таким легкомысленным подходом и принялся читать книги по истории искусства, стараясь понять, почему одни произведения искусства считаются шедеврами и живут столетиями, а другие, даже если они пользовались какое-то время успехом, быстро забываются.
Я решил познакомиться со всеми драматическими и музыкальными театрами Ленинграда. Я посещал их раз или два в неделю, но театралом не стал, а вот приверженность к изобразительному искусству, архитектуре и музыке сохранил на всю жизнь. Я понял, что способность создавать произведения искусства и воспринимать их – это, пожалуй, единственное, что отличает человека от животного. Всё остальное, в той или иной мере, свойственно и тем и другим.
В первые же дни занятий в институте выяснилось, что мои знания английского языка превосходят тот уровень, который требовался от студентов технических вузов. Преподаватель английского языка Анастасия Григорьевна Ливер, узнав, что я изучал английский самостоятельно, уди-вилась моему хорошему произношению. Немного кокетничая, я объяснил, что произношению я учился у посла Великобритании сэра Стаффорда Крипса. Самое смешное, что это было правдой. Я изучал английский в Давлеканове. Фонетику осваивал по книгам, руководствуясь пояснениями и рисунками, показывающими положение органов речи при произнесении различных звуков. Понятно, что при таком способе изучения фонетики я не мог быть уверен в правильности своего произношения. Но мне повезло. Началась война. По радио выступил с пространным заявлением посол Великобритании. Я впитывал, как губка, впервые услышанную правильную английскую речь. Фонетическая память у меня была, видимо, хорошая. Анастасия была в восторге от моего рассказа. Она освободила меня от обязательного посещения её занятий. Я должен был являться только раз в семестр на зачёты. Я был освобождён также от обязательного посещения занятий по начертательной геометрии, так как у меня обнаружилось отличное пространственное воображение, позволявшее мне с лёгкостью решать любые задачи. Я должен был только выполнять домашние задания, выдаваемые каждому студенту персонально. Образовавшееся свободное время я использовал для посещения музеев и прогулок по городу в дневные часы.
2. Общежитие
Мне предоставили место в студенческом общежитии на углу Среднего проспекта Васильевского острова и 14-й линии (дом №57). В комнате вместе со мной жили ещё пять человек. У каждой кровати стояла тумбочка, посреди комнаты – стол, а у двери – платяной шкаф и небольшой столик, на который можно было поставить электроплитку.
Коридоры были устроены таким образом, что участок, на котором комнаты были с двух сторон, сменялся участком, где комнаты были только с одной стороны. На другой стороне вместо отсутствующих комнат образовывалось свободное пространство, площадка с окнами. На таких площадках устраивались по вечерам танцы. Музыка звучала из колонок, которые выносились из комнаты, а проигрыватели пластинок и усилитель оставались в комнате. Надо сказать, что самодельные проигрыватели, усилители, акустические колонки и радиоприёмники были практически в каждой комнате. Ведь в общежитии жили студенты-радисты, и они сами собирали радиоаппаратуру. Скоро и мы, первокурсники, пристрастились к этому занятию. Радиодетали, в большинстве случаев трофейные, немецкие, покупали на рынке. Музыка в общежитии звучала из всех комнат. А в летнее время, когда окна были открыты, колонки ставились на подоконники, и мы «озвучивали» весь Средний проспект. Весёлое было общежитие.
Больше всего мы любили танцевать фокстрот, дававший выход избыточной энергии. На втором месте было танго. Далее следовал вальс. Фокстрот мы лихо отплясывали под немецкую «Рио-Риту», под песенку военных корреспондентов Марка Бернеса: «…умирать нам рановато – есть у нас ещё дома дела!», или под утёсовскую: «У самовара я и моя Маша, а на дворе давно уже темно. Маша чай мне наливает, а взор так много обещает…» и другую подобную музыку. Любимым танго были «Брызги шампанского». Мы танцевали танго также под Шульженко: «Я возвращаю вам портрет, я о любви вас не молю, в моем письме упрёка нет, я вас по-прежнему люблю» и под Вадима Козина: «Утомлённое солнце тихо с морем прощалось…» Танго – это танец любви, танец близости. Моя левая рука нежно сжимает её руку, правая рука лежит на её талии. Лёгкий запах духов дурманит голову…
Молодому читателю может показаться странным и даже смешным столь восторженное отношение к обыкновенным танцам. Но не надо забывать, что это происходило после четырёх лет войны, после фронта, с его, грязью, кровью, постоянной угрозой смерти. Танцы с девушкой были меч-той, которая могла и не сбыться. Теперь мы наслаждались превращением мечты в реальность. После танцев на площадках гасили свет, и тогда проходящий по коридору мог видеть всюду в слабом свете, падающем из окон, целующиеся парочки.
Нет, кто не жил в общежитии, кто не танцевал на площадке, кто не «зажимался» с девушкой в коридорах, тот не может считать себя полноценным студентом. «Городские» студенты чувствовали это, и потому многие из них проводили вечера в общежитии. Только там бурлила подлинная студенческая жизнь во всём её многообразии.
