Чёрный атом

скачать книгу бесплатно


Сидящий за столом мужчина вдруг закашлялся, прикрывая рот рукой и отворачиваясь в сторону от пишущей машинки, но на заправленный в каретке лист всё равно попала мокрота. Мужчина достал из кармана пиджака платок, приложил к губам. Взглянув на оставленные кашлем следы, со вздохом проговорил:

– Доконает меня эта наша американская поездка… Обострилось всё… Ладно, это после… Послушайте лучше, что я тут написал… А-га, вот…

«… В одном из дворов мы подошли к одноэтажному глухому кирпичному дому, и помощник начальника собственноручно отпер двери большим ключом. В этом доме по приговорам суда штата Нью-Йорк производятся казни на электрическом стуле.

Стул мы увидели сразу

Он стоял в поместительной комнате без окон, свет в которую проникал через стеклянный фонарь в потолке.

Мы сделали два шага по белому мраморному полу и остановились. Позади стула, на двери, противоположной той, через которую мы вошли, большими черными буквами было выведено: «Сайленс!» – «Молчание!»

…На этом стуле были казнены двести мужчин и три женщины, между тем стул выглядел совсем как новый.

…Это был деревянный желтый стул с высокой спинкой и с подлокотниками. У него был на первый взгляд довольно мирный вид, и если бы не кожаные браслеты, которыми захватывают руки и ноги осужденного, он легко мог бы стоять в каком-нибудь высоконравственном семействе. На нем сидел бы глуховатый дедушка, читал бы себе свои газеты.

Но уже через мгновенье стул показался очень неприятным. Особенно угнетали отполированные подлокотники. Лучше было не думать о тех, кто их отполировал своими локтями…»

Ну, как, Женя, Вы это находите?

– Иля, по-моему, хорошо, – ответил второй мужчина.

– Я думаю, не упомянуть ли несколько имён казнённых в Синг-Синге. Помниться, помощник начальника называл Харриса А. Смайлера – первого в списке, уж не помню, за что; Михаэля Лемке в 1929 году – двойное убийство, гангстеров каких-то…

– Нет, Иля, не стоит: советскому читателю эти имена ничего не скажут… Хотите я продолжу печатать, а Вы отдохнёте?

2

В дворянских апартаментах, некогда шикарных, а ныне поделённых без какого-либо осмысленного порядка фанерными перегородками, шеф-редактор молодёжки занимал узкую комнату, опрометчиво называемую некоторыми безответственными остряками газеты «слепой кишкой». Дело в том, что единственное окно, с однажды заклеенными на зиму двойными рамами и наглухо задернутыми малиновыми шторами, не пропускало внутрь ни единого звука с улиц миллионной Москвы, наполненных крикливыми автомобильными гудками и непрерывным гулом людского потока. Определить, какое снаружи было время года и время суток, сотрудники, вызванные «на ковер», достоверно не могли. Им всегда казалось, что там зима и ночь.

Сам шеф ориентировался, похоже, по свежим номерам центральных изданий, не допуская отклонений курса вверенного ему коллектива из колеи текущего момента…

Вот и сейчас он водил глазами по строчкам короткой заметки, держа в толстых пальцах красный карандаш. Карандаш то и дело что-то подчеркивал, ставил жирные вопросы, с угрозой нависал над беззащитными словами и фразами.

– Слабовато, товарищ Травин… Ритм рваный, повторы… Эмоции подминают фактический материал… Да и сами факты… Неужели, пришло столько народа? И к Клубу писателей, и на кремацию? Литература-то… его и второго… как посмотреть…

– Их произведения талантливы и будут читаться и перечитываться внуками сегодняшних детей. Я считаю… Да что я… У гроба стояли Фадеев, Олеша, Катаев, Славин… Литераторы, художники, композиторы, артисты, киноработники… Два дня шли люди: и простые, ничем не знаменитые, и орденоносцы, Герои Советского Союза.

– Понятно-понятно. Вы мне свою заметку не цитируйте. Лучше покажите фотографии…

Редактор стал придирчиво рассматривать каждый снимок из пачки довольно внушительного вида.

– С «лейкой» Вы обращаться умеете… Это кто?

– Это Валерий Павлович Чкалов.

– Чкалов? – с сомнением переспросил ответственный товарищ, – Совсем на себя не похож. Размякший, сгорбленный…

– Разве герой обязан быть бесчувственным истуканом. Разве…

Начальник, смотря косыми с рождения глазами одновременно и на подчиненного, и на портрет лучшего друга всех газетчиков, холодным тоном перебил молодого журналиста:

– Герой Советского Союза – это прежде всего знаменосец на передовой линии жестокой классовой битвы, пример стальной воли для трудящихся масс и подрастающего поколения… Не забывайте, комсомолец Травин, что мы молодежная газета.

– Но Чкалов, как никто другой, доказал…

– Я понимаю причину Вашей горячности: вы давно знакомы. И всё же, эту фотографию вместе с негативом следует уничтожить, а заметку переписать. Это приказ. Ко мне через полчаса!

У журналиста на скулах передёрнулись желваки. Он снял с широкой переносицы очки, стал протирать толстые стекла клетчатым платком. Стекла очистились, а черная соринка, застрявшая ещё днём в круглой оправе, осталась.

3

«Переписать… А что тут переписывать? Факты изложены верно, настроения людей схвачены правильно – порыв, скорбь… и благодарная тишина… Стиль изложения не нравится… Так я не Вася Круглов, который всегда напишет гладенько без уголочков, а случись пробуксовка, так пустоту быстренько прикроет подходящим лозунгом… Многостаночник… А диафрагму толком выставить не может… Гриппует – пусть гриппует… Тогда не взыщите, товарищ редактор, как умею…»

Что правда, то правда… Сергей Травин, двадцати шести лет отроду молодой человек, разбирался в тонкостях репортёрских приёмов хуже, чем в технике, страсть к которой он испытывал с молодых ногтей.

Всё, что по воле человека как-то крутилось или тикало, светило или грело, плавало или, что особенно, летало, интересовало мальчишку необычайно, завораживало смелостью замысла, пленяло красотой воплощения. Ночами ему снились удивительные механизмы, которых ещё не существовало, их следовало придумать, и днём он рисовал могучие контуры.

Уже будучи подростком он знал наизусть марки автомобилей, легко отличал серии паровозов, прекрасно разбирался в конструкциях аэропланов. Вырезки из газет, выклянченные фотографии, собственные зарисовки – всё аккуратно вклеивалось в объёмные альбомы, порой в ущерб детским подвижным играм.

Были и друзья – Сережу любили за весёлый, общительный нрав, – но его считали чудаком.

Подростку казалось, что сверстники и большинство взрослых, не ценят машины, не испытывают благодарности за их бескорыстное служение, видят в них лишь коптящие и грохочущие чудовища. Мальчишке хотелось справедливости, хотелось встать на защиту, хотелось крикнуть: «Вы не правы! Вы только послушайте меня!»

Спустя годы, в сложившихся обстоятельствах мучительного выбора между добровольным уходом и полужизнью, Сергей Травин начал писать, и соломинка – детская увлечённость – переломила хребет отчаянию. Строчка за строчкой… Шаг за шагом… Год за годом… Тогда он выкарабкался…

Однако, сочинительство оказалась вовсе непростым делом, и успехи в популяризации технических новинок оставались скромными.

Всё изменилось с письмом из столицы.

Редакция журнала «Техника – молодёжи», ставшего к 1935 году образцовым идейным пропагандистом технических достижений Страны Советов, в адрес которого Сергей настойчиво присылал незрелые очерки и обзоры, вдруг предложила ему штатную должность собкора. Радости у начинающего журналиста не было предела, и он, конечно, согласился на переезд в Москву. Одновременно с обретением постоянной работы, Сергей Травин с легкостью сдал вступительные экзамены на моторостроительный факультет Московского авиационного института, для обучения, как говорится, без отрыва. Отрываться он и не планировал, но… Но однажды выяснилась причина его неожиданного трудоустройства: коллектив проявил чуткость, граничащую с жалостью. Сергей был благодарен ребятам, но из журнала ушёл.

Одно потянуло другое: деканат факультета мог потребовать справку с места работы, Сергею грозило отчисление. С трудом тот устроился в газету калибром поменьше, сумев убедить шеф-редактора создать колонку «Красный маховик», в политически выверенных целях привития трудящейся молодёжи технической грамотности.

С тех пор, вот уже два года, в деревянном ящичке у кадровика молодёжки хранилась анкета обычного парня, с ничем не примечательной записью в биографии с 1930 по 1934 годы – Психоневрологический институт им. В. М. Бехтерева, санитар. Причём тут жалость?

Сергей, действительно, под присмотром врачей, проработал санитаром год, последний год в нескончаемой череде больничных будней, когда заново осознал собственное существование; когда научился самостоятельно одеваться, есть, ходить; когда вместо слов перестал издавать кашляющие звуки; когда ушла боль и вернулась память… Чтобы уже не забывать.

…Основной парашют не вышел, но курсант был спокоен и сосредоточен: за плечами с десяток прыжков, вызубренные наставления опытного инструктора, долгие тренировки на земле. Доведённым до автоматизма движением он выпустил запасной. Змейкой тот ушёл вверх, стал нехотя наполняться воздухом… Скорость падения уменьшилась, но всё ещё была смертельно опасной… Что-то не так… Чёрт! Три стропы свились в одну, не давая парашюту раскрыться полностью… Как близко земля! Уже чётко различимы фигурки людей, бегущих к одной точке: там, в цветущих васильках, его ждала смерть… Нож! И резко по стропам… Купол на несколько секунд вздохнул свободно, потом обмяк, накрывая шёлком тело курсанта.

Смерть бродила около людей, плотным кольцом стоявших над Сергеем: они не пускали её.

Переломанный парень был в сознании, узнавал товарищей по планерной школе, её руководителя, наклонившегося над ним и кричавшего матерно:

– Медики, б… Где медики?

– Всё… хорошо… Валерий… Павлович…

– Конечно, парень, конечно… Как тебя зовут?

Вокруг послышалось: Серёга, Сергей Травин, Серёжка…

– Держись, Серёжа! Вот, уже едут, родимые!

Смерть не дождалась и по затоптанным цветам отступила.

4

Журналист Травин задумчиво крутил в руках фотоснимок, забракованный шеф-редактором.

Да, при таких драматичных обстоятельствах они познакомились, даже сдружились, хотя виделись крайне редко: Чкалов вскоре был направлен на лётно-испытательную работу в Москву; курсант Травин, стал пациентом Бехтеревского института. Но так бывает: люди не видятся годами, живут собственной жизнью, почти забывают друг друга, а встретятся, как будто не расставались, и дружба от того ещё дороже.

– Негатив снимка уничтожу, а фотокарточку – ни за что! – решил Сергей и спрятал её в нагрудный карман.

– Так-с! – журналист хлопнул в ладоши, поправил очки: зрение в полной мере чудо-врачи восстановить не смогли, более того, оно ухудшалось.

– Приступим! А то мне ещё в институтский «Пропеллер» статейку дописывать.

В этот момент он заметил курьера, проскользнувшего в «слепую кишку».

5

– Товарищ редактор, полчаса еще не прошло и я…

– Садитесь…

Холодными глазами начальник ощупывал Сергея с тщательной подозрительностью служебной собаки.

– Прежде, чем ознакомить Вас с документами, – рука придавила картонную папку с развязанными тесемками, – я предупреждаю о персональной ответственности комсомольца Травина перед рабоче-крестьянской законностью за неразглашение доверенных ему сведений.

– Клянусь!

– Не паясничайте!!! Дело серьезное…

Документами оказались фотокопии двух писем с вымаранными отдельными словами и целыми предложениями, без подписей, дат и написанных разными почерками. Но смысл и факты были схожими.

Сергей отложил фотокопии в сторону.

– Это страшно…

– Не паникуйте! Нам поручено, – лицо шефа окаменело, – отреагировать на письма комсомольцев с мест. Вы направляетесь в Саранск.

6

В первых числах мая месяца 1937 года, ранним пасмурным утром, Сергей сошел с подножки пассажирского вагона поезда Москва – Саранск. Сошел – определение неточное: его буквально вынесла на перрон толпа прибывших пассажиров одинаково неопрятного, помятого вида с мешками, узлами и чемоданами, висевшими на плечах связанными парами. У других вагонов наблюдалась та же картина – поезд буквально опустел. Толпа в массе своей ринулась в едином направлении и, не рассыпаясь, замерла неподалеку от вокзала.