скачать книгу бесплатно
Катрин расстроенно примолкла, дав мальчику возможность выплеснуть свой восторг по поводу предстоящего вечернего события. Солнце меж тем стало клониться к закату, напоминая детям о том, что упомянутый вечер уже вот-вот наступит. Расцепив руки, девочки дружно побежали вперед – Адель к флигелю, в котором поселили садовника, единственной кирпичной постройке в усадьбе, а Катрин – к барскому особняку, где жила вместе с маменькой.
Филипп обожал этот дом – бревенчатый, с мезонином, пятиаршинными окнами и просторным залом в два света. Каменный подклет возвышал строение над уютным двориком с фигурными клумбами роз и лилий, которые так любила его рано умершая матушка. Внутреннее убранство комнат иные сочли бы провинциальным и даже несуразным, но в силу замкнутости характера барина, после смерти супруги добровольно заточившего себя в загородном имении, гости в доме случались нечасто. Посему о несоответствии здешнего интерьера модным тенденциям мальчик даже не догадывался.
Пелагея Ивановна порой прозрачно намекала помещику, что пора бы обновить обстановку, но тот лишь отмахивался: к чему это? Надо сказать, приходясь хозяину весьма дальней родственницей, она прибыла сюда, явно питая матримониальные надежды относительно богатого вдовца, и привезла целую телегу разнообразных довольно безвкусных женских вещиц вроде резного трюмо, расшитых банкеток и бархатных занавесей. Когда Пелагея Ивановна осознала, что Яков Ильич, безмерно любивший почившую супругу, не желает потакать ее планам, то удовольствовалась фактической ролью хозяйки. И если верно то, что по виду и убранству дома можно определить особенности людей, в нем живущих, то безалаберность барина, наивный «аристократизм» приехавшей родственницы, дерзкая презрительность к общественным устоям ее дочери и самоуглубленность помещичьего сына становились здесь очевидными.
Вечер вышел еще более вдохновляющим, чем представлял себе Филипп. Мосье Кактотам, на самом деле звавшийся мосье Деви, не только оказался большим поклонником музыкального искусства, но привез с собой коллекцию нот, что для мальчика было сродни бесценному сокровищу. Все не особенно многочисленные пьесы для фортепиано, оставшиеся от матери, были им заиграны до дыр. Имелся, конечно, в усадьбе и новомодный портативный граммофон фирмы «Патэ» с пластинками, купленный Яковом Ильичом в Петербурге и вызвавший поначалу целую бурю ликования. И лишь потом, когда улеглась бравурность первого впечатления, мальчик осознал, что это все-таки не то, что живая музыка, извлекаемая непосредственно из рояля – чудесного портала в иной мир, откуда приходят волшебные звуки.
К импровизированному музыкальному вечеру – первому в усадьбе со времен кончины матушки Филиппа – мальчик готовился, словно к церковному причастию. Он заранее перебрал все ноты и тщательно размял пальцы, не желая ударить в грязь лицом перед французом. К нему присоединилась Катрин, нежным сопрано попытавшаяся исполнить несколько незнакомых романсов прямо с листа под робкий аккомпанемент теряющего голову от восторга мальчика. Никогда прежде он не был преисполнен такого чувства благодарности и ощущения единения со своей подружкой…
В последовавшую за дивным вечером ночь Филипп никак не мог уснуть. В голове звучали новые прелестные мелодии, пальцы непроизвольно вздрагивали, ища клавиши рояля, а перед глазами кружились облаком ночной мошкары ноты. Проворочавшись на вдруг показавшейся ему жесткой и комковатой перине несколько часов, он решил встать и спуститься в гостиную.
Если погружаешься в сладкий сон в своей кровати, кажется, будто в доме царит тишина, но когда начинаешь сходить вниз по довольно крутой лестнице из мезонина, где расположена детская, чуткое ухо улавливает множество доносящихся со всех сторон звуков: мерный скрежет работы часового механизма, сухое потрескивание деревянных панелей, самопроизвольный тихий скрип ступеней и половиц, шелест занавесок, колыхаемых сквозняком из приоткрытого окна, похрапывание старой кошки Мурки, спящей в корзинке в передней. По мере обострения слуха к этому добавляются еле заметный шорох, исходящий от стен, вероятно, создаваемый какими-то насекомыми, и легкое постукивание, природу которого Филипп определить не смог. Но главное – эфемерное, скорее даже воображаемое позвякивание струн под крышкой рояля, словно магнитом притягивающее его к себе…
Мальчик почти дошел до гостиной, как вдруг различил новый, неуместный в ночи звук – отголоски разговора, идущие откуда-то из глубины дома. Насторожившись и прислушавшись, он понял, что голоса раздаются в правом крыле, куда Яков Ильич велел поселить мосье Деви, обозначив тем самым его статус скорее гостя, чем нанятого работника: людская половина располагалась в левой части особняка.
Не совладав с любопытством, Филипп крадучись двинулся туда, откуда все отчетливее слышались звуки речи, с удивлением улавливая в них батюшкины мягкие интонации и скрипучий гортанный говор француза. Через минуту он уже различал отдельные слова, а затем и целые фразы, произносимые приглушенно и оттого звучащие еще более загадочно. Мальчик не сразу осознал, что беседа касается его персоны.
– Я не понимаю, чем он так интересен, что вы приехали сюда издалека и готовы надолго задержаться? – спрашивал Яков Ильич.
– Как вам объяснить? Кто-нибудь из братьев упоминал при вас о компасе?
– Нет, но я знаю, что масонский компас – очень значимый сакральный предмет, об этом упомянуто в трудах Якоба Бёме: «Концы его стрелки объявляют о завершении бытия мира сего и о начале века Духа Святого», – свободно процитировал батюшка, за которым Филипп подобной начитанности и памятливости прежде не замечал.
– Да, вот только это – не предмет, – еле слышно прокаркал мосье Деви.
– Вы хотите сказать, масонский компас – человек? – в голосе помещика чувствовалось невероятное удивление. – Как такое возможно? И на что же он указывает?
– Видите ли, досточтимый брат, примерно раз в столетие среди людей рождается один, наделенный особым, очень редкостным даром, с точки зрения братства – практически бесценным. Найти его очень сложно, но возможно, тонкостям этого процесса посвящены целые практики, о них мы сейчас рассуждать не будем. И, если мы не ошиблись, Филипп – как раз такой человек.
Француз умолк, видимо, давая Якову Ильичу время прийти в себя и проникнуться идеей уникальности рожденного им сына, но через некоторое время продолжил свою речь:
– Самые сложные грани сущего – понятия Добра и Зла. Эти основополагающие категории в их абсолютном значении неспособны верно трактовать даже те, кто достиг высшего градуса посвящения, особенно не в теоретическом рассмотрении идей, а в прикладном аспекте, при возникновении ситуаций, где опасен ложный выбор. А человек-компас всегда интуитивно следует единственно верному пути.
– То есть его душа, выходит, столь стара и мудра, что постигает изначальные настройки мироздания?
– Напротив, полагаю, она так молода, что просто не успела их забыть. Но это уже отвлеченные мудрствования, а мы сейчас говорим конкретно о вашем сыне.
– Погодите… Я все никак не могу охватить разумом! – охнул Яков Ильич. – То есть Филипп обладает такой чудодейственной способностью? Вот уж бы не подумал!
– Труднее всего порой бывает рассмотреть то, что находится слишком близко, – философски ответствовал француз, тут же следом перейдя на деловитый тон: – За разговорами мы теряем время, а ночь почти на исходе. Вы пока осмысливайте, но пойдемте уже к вашему котловану, это дело не менее, а может, и более важное.
Дверь заскрипела, предупреждая мальчика о том, что сейчас он будет обнаружен. Филипп в ужасе прижался к стене, ожидая позора и неизбежно должного воспоследовать затем строгого наказания за проступок. Батюшка не признавал телесных истязаний. Отлично зная пристрастия сына, он в назидание запрещал ему определенный срок подходить к роялю, и мальчик предпочел бы любые колотушки этой воспитательной изощренности. Его сердце уже трепетало, предчувствуя лишение любимого занятия, да так не вовремя, когда француз привез столько незнакомых партитур! Но, к счастью, Яков Ильич с новым учителем быстро прошли мимо, не приметив его в темном коридоре. В руках у мосье Деви был какой-то увесистый сверток. Филиппу страшно хотелось последовать за ними, но мальчик не стал этого делать, а немедля вернулся наверх, в свою комнату.
«Как же так, – думал он, засыпая, – я только что подслушал беседу, для моих ушей явно не предназначенную. Разве такое поведение похоже на человека, всегда делающего верный выбор?» Он мысленно попросил у Господа прощения и тотчас погрузился в крепкий сон, означавший, видимо, что отпущение даровано.
Поутру Филиппа разбудил необычный гул. Выглянув в окно, мальчик увидел, как землеройная машина, бодро размахивая ковшом, засыпает вырытую яму.
Марфа, 1988
Марфе вспомнилось, как ее бывшие ученики из родного села увлеклись краеведением и решили написать в районную газету заметку об истории местного помещичьего имения. Когда же это случилось? Ей тогда было около семидесяти, значит – в конце восьмидесятых. Она все никак не решалась выйти на пенсию, продолжая преподавать в городской школе, поскольку вежинскую давно закрыли.
Они с ребятами, вернувшись из города, сидели на завалинке большой избы, бывшей школы, где ныне размещался переехавший из обвалившейся церкви комсомольский клуб. Марфа понимала, что как учитель она призвана поощрять любознательность и интерес к истории.
– Увы, и о самой усадьбе, и о ее владельцах известно очень мало, – посетовала она. – Когда-то, по словам очевидцев, это был красивейший ансамбль, состоящий из барского дома и хозяйственных построек, возведенный зодчими в конце XVIII века. Фамилию помещика, владевшего до революции имением, я, к сожалению, не знаю.
– Марфа Ивановна, а почему это место называют черным? – с придыханием, выдающим волнение и страх, спросила одна из девочек. Симочка, хрупкая, склонная к мистицизму, романтичная и нежная.
– Думаю, из-за пожара, случившегося в 1918 году, – пояснила учительница. – Все строения, кроме отдаленного флигеля, были сложены из дерева, и от них практически ничего не осталось.
– А отчего они загорелись-то? – тут же полюбопытствовал другой ученик. Петя, он всегда интересуется причинами.
Глаза ребят зажглись жарким любопытством, и она с грустью подумала, что в людях, видимо, изначально заложена страсть к ярким негативным событиям, раз уже в детстве они одинаково реагируют на упоминание о пожаре. Впрочем, нет, не совсем одинаково: маленький Тема выглядел опечаленным, несколько месяцев назад сгорел его родной дом, и теперь вся семья жила у родственников. Если эти события не затрагивают их лично – сделала поправку пожилая учительница.
– После революции из бывшего барского дома планировали сделать новую школу. Но никто в округе не хотел ни работать там, ни отпускать туда детей – место это имело здесь дурную славу. Якобы по ночам в окнах видели огни, а по саду бродил колдун в черных одеждах. Кто-то из наиболее здравомыслящих местных жителей предположил, что в доме скрываются контрреволюционные элементы.
– Кто такие элементы? Они действительно там прятались? А кем они были? И что – всех сожгли? – наперебой загомонили школьники.
Улыбнувшись при виде детской нетерпеливости, она привычным строгим учительским жестом остановила поток вопросов и начала отвечать четко и последовательно, словно распутывая клубок:
– Контрреволюционными элементами называли людей, препятствующих социалистической революции. Старожилы упоминали, что в барском доме в дореволюционные времена творились странные дела, якобы там гостил колдун, исповедовавший какую-то темную религию. Возникло предположение, что теперь он, скрываясь от советской власти, решил найти себе пристанище в усадьбе.
– А что значит – темную? Разве не любая религия создана для одурманивания народа? – раздался новый вопрос. Руслан, любитель четких формулировок и непреложных истин.
– Конечно, не любая! Вот моя бабушка ездит в церковь и молится, но это не значит, что она одурманена. Просто она в Бога верит, – заспорил звонкий девчачий голосок. Наташа, красавица с толстой русой косой, доброй душой и сильным бойцовским характером.
– Но ведь наука доказала, что никакого Бога нет и быть не может, значит, твоя бабушка верит в то, чего не существует. А почему? Потому что попы ввели ее в заблуждение, – авторитетно возразил другой мальчик. Семен, достойный сын директора школы, такой же ярый атеист и сторонник коммунизма, столь же честолюбивый и предприимчивый.
Шесть пар детских глаз вопросительно уставились на нее, свою первую учительницу, но она сочла за лучшее свернуть дискуссию. Марфа старалась в беседах с учениками не касаться вопросов религии и ловко обошла скользкую тему, умело подпустив тайны в и без того неясную историю:
– На самом деле, никто в нашем селе толком не знал, обитает ли кто-то в бывшем барском доме, а всякая загадка, как вы знаете, вызывает много домыслов. Ходили слухи о жутких стонах, доносящихся по ночам из усадьбы, любую беду – от пропажи человека до падежа скотины – людское воображение стало приписывать колдовству. Дошли эти разговоры и до властей, и тогда из города приехала комиссия в сопровождении солдат – на случай необходимости ареста.
Марфа ненадолго умолкла, сглатывая сухой ком в горле, вызванный нежданно воскресшими собственными воспоминаниями. При этом взор ее случайно остановился на Семе. Лицо обычно самоуверенного ученика было бледным, на нем явственно проступила тревога. Он что-то знает, догадалась Марфа. Видимо, Семен Юрьевич, с молодых лет живший в Вежино и наверняка бывший свидетелем всех происходивших здесь событий, успел поделиться с правнуком. Но что такого мог рассказать старик, если двенадцатилетний мальчик замирает от ужаса, боясь вновь это услышать?
– И что – арестовали колдуна? А зачем было жечь усадьбу? – вновь прорвавшееся детское нетерпение заставило учительницу отвлечься от собственных мыслей. Это, конечно же, Петя, разум которого занят бесконечными «зачем» и «почему».
– Не знаю, может, что-то случайно загорелось. Но старики рассказывали, будто пламя полыхало всю ночь, выгорело все – и дом, и конюшни, и амбары, и даже деревья в саду, пеплом да сажей засыпало все на полкилометра вокруг. Вот и стала бывшая усадьба черным местом. Так что в этом названии нет ничего загадочного.
– Как же ничего? А был ли на самом деле колдун? И что все же послужило причиной пожара? – заволновались дети, предчувствуя, что история так и останется недосказанной.
Марфа могла бы поделиться собственными фантастическими идеями на этот счет, но она старалась не обманывать своих учеников.
– Я рассказала вам все, что знаю сама, – объявила она, лишь слегка слукавив. О своем детском приключении в развалинах усадьбы Марфа умолчала, но не только потому, что желала его утаить. Учительница не хотела сеять лишние страхи в душах и без того не слишком-то счастливых деревенских ребятишек. Видя, как детские мордашки искривляются, не в силах скрыть разочарование, она с деланным энтузиазмом заговорила вновь:
– А знаете, об этой усадьбе ходит в народе одна легенда, возможно, вы ее даже слышали?
– Это о влюбленных, что ли? – без особого интереса спросил Руслан.
Нежные чувства мальчиков-шестиклассников еще не интересовали. Зато девчушки тут же воспрянули духом и хором заголосили:
– Расскажите, Марфа Васильевна!
Она не заставила себя упрашивать.
– У барина, владельца поместья, был единственный сын. Однажды в усадьбе появился новый садовник с дочерью – по возрасту почти ровесницей мальчика. Дети подружились, а потом, когда пришла пора юности, влюбились друг в друга…
– И поженились? – волнуясь, попыталась опередить события сентиментальная Сима.
– Ты что, какой союз мог быть между сыном богатого помещика и дочерью садовника? – одернул ее рассудительный Петр.
– Вообще-то, в начале нашего века межсословные браки уже были менее редкими, чем прежде, – покачала головой учительница, глядя в полные сладкой надежды Симочкины глаза. – Но дело-то не в том! Все вышло гораздо сложнее и трагичнее. Юноша отправился учиться на хирурга в Петроград, так тогда Ленинград назывался. По окончании учебы влюбленные планировали пожениться. Но шла Первая мировая война, на фронте остро требовались врачи, сын помещика добровольно отправился спасать жизни солдат.
– И погиб? – ахнула Сима.
Марфа строго посмотрела на девочку: мол, не перебивай, и торопливо досказала конец истории:
– Началась Великая Октябрьская революция. Возможно, он не погиб, но в родные края так и не вернулся. А дочь садовника однажды пропала, и о ней больше никто ничего не слышал.
– Это было на самом деле? – уточнил дотошный Руслан.
Учительница молча пожала плечами. Сколько она себя помнила, сию печальную повесть заводили старожилы, когда заходила речь об усадьбе, – она была чем-то вроде крышки, маскирующей бездонный колодец той страшной тайны, о которой никто не хотел упоминать. Несмотря на обилие подробностей, Марфа не особенно верила в подлинность рассказа о влюбленных, разлученных навеки кровавыми событиями начала века. Романтической историей о несчастной любви могла похвастать едва ли не каждая старинная усадьба.
– А давайте все вместе сходим на развалины! – отважно предложил Петя.
Марфа знала: отговаривать детей, пугая опасностью, – все равно что подбрасывать в огонь сухие ветки. И вновь ей пришлось манипулировать ребятишками при помощи полуправды:
– Вы не найдете ничего интересного. Я много раз там бывала, ведь мой дом совсем рядом. Все заросло полынью да крапивой, под которыми – лишь остатки гнилых обгоревших бревен. Вы исцарапаетесь, перемажетесь и вернетесь домой в таком виде, что ремня вам не избежать.
Впечатлившиеся этой картиной дети расстроенно притихли. Нравы на селе были суровыми, родители не читали книг о гуманном воспитании, а предпочитали учить уму-разуму своих отпрысков по старинке, так что упоминание ремня было преувеличением разве что в отношении девочек. Да и тем могло крепко достаться за изодранное платье. Сколько ни проповедовала Марфа своим соседям о воспитании добрым словом, эта идея в их головах никак не приживалась. На том краеведческий порыв ребятишек, к счастью, иссяк.
Вернувшись домой, Марфа впервые за много лет побрела через заросли в сторону бывшей усадьбы. Окрестности действительно давно пребывали во власти распоясавшихся сорняков и выглядели совсем иначе, чем ей помнилось с детства. Почерневшие остовы лип и тополей давно исчезли, а новые деревья почему-то здесь не росли, и лишь вдали жизнерадостно зеленели молодые березки, родившиеся из семян, набросанных ветром. Высокие метелки трав полностью скрыли следы человеческой деятельности, превратив территорию усадьбы в огромный, неровный, неухоженный луг с прудом посредине, напомнивший ей засаленный вытертый ковер в школьной учительской. Марфа еле сумела отыскать среди зелени некогда вымощенную камнем садовую дорожку, по которой хоть как-то можно было передвигаться меж распоясавшейся растительности. Едва она подумала о том, что десятки лет здесь не ступала нога человека, как различила вдали, возле самого фундамента барского дома, сейчас полностью утонувшего в траве, незнакомку в светлом плаще, неподвижно стоящую то ли на камне, то ли на остатках кирпичной кладки. Ее фигура призрачным силуэтом выделялась на фоне закатного неба и произвела на Марфу зловещее впечатление. И еще пожилой учительнице показалось, что неизвестная женщина смотрит прямо на нее.
Когда незнакомка приблизилась, Марфа машинально отметила, что та довольно молода, хороша собой и одета с нездешней элегантностью, отчего ее появление средь развалин усадьбы выглядело еще более нелепым.
– Здравствуйте, я Оливия, – представилась неуместная гостья, и легкая неправильность звуков выдала в ней иностранку. – Вы давно здесь живете? Я ищу женщину, которую зовут Адель. Вы знаете такую?
Марфа отрицательно покачала головой, хотя при звуках этого имени по спине пробежалась ледяная рябь, а в недрах памяти шевельнулось что-то вроде давних воспоминаний.
Иван, 2016
Мысленно проклиная Анну, я лез вперед, продираясь через торчащие повсюду высокие сухие стебли.
– Радуйся, что сейчас не лето, – усмехнулась моя спутница и пояснила, указывая на ковер пробивающейся поросли: – Это крапива.
Я бы порадовался, но кругом, докуда доставал глаз, была одна и та же негостеприимная равнина, густо утыканная колючими пиками. Неугомонная подруга, убежав вперед, вскарабкалась на небольшой холм и ахнула, выхватывая из кармана айфон:
– Ты только посмотри!
Я неспешно поднялся за ней, не ожидая увидеть ничего особенно интересного. С возвышенности открывался вид на бывшую усадьбу – это я сразу понял по проступающим сквозь старые остовы растительности и резвые молодые побеги очертаниям фундаментов, лестниц и дорожек. Картина, должен признаться, была фантастической: затейливый рисунок прежней жизни, который вот-вот скроется под драпировкой зелени. Воды большого пруда были по-весеннему темны, и он выглядел чернильной кляксой посреди полустертого эстампа. Наверное, лишь краткий кусочек года, после того, как сойдет снег, но еще не настанет буйное засилье травы, можно наблюдать это щемящее зрелище исчезания в пучинах времен. И нам посчастливилось оказаться здесь именно в этот период. Посчастливилось ли?
Анна энергично шагнула вниз, явно устремившись к самому большому скоплению каменных деталей, и мне пришлось последовать за ней. Мы обогнули пруд и по едва читаемой дорожке приблизились к тому, что осталось от постройки, вероятно, бывшей когда-то помещичьим особняком. Пока моя спутница суетилась вокруг, отыскивая свои волшебные ракурсы, я присел на камни.
Я не сразу заметил внутри почти полностью стертого временем нижнего кирпичного яруса здания ступени, ведущие вниз. Думаю, раньше они были полностью засыпаны обгоревшим деревом, но за прошедшее столетие древесина благополучно разложилась, оставив только темный налет органики на шершавой поверхности каменных выступов. Ох, черт, разумеется, Анна захочет туда спуститься! Я заглянул поглубже, прикидывая, насколько это опасно. Лестница исчезала где-то в недрах подземелья. Покидав туда камешки и убедившись, что это не бездонный колодец, а всего лишь что-то вроде подвала, я окликнул Анну.
– Ух ты, – предсказуемо восхитилась она и не менее ожидаемо тут же полезла вниз. Мне ничего не оставалось, кроме как отправиться следом.
Глубина была небольшая, метра три. Света от двух телефонов оказалось достаточно, чтобы разглядеть довольно просторное помещение, совсем пустое, если не считать мусора и грязи. Я осмотрел перекрытия – искусная кирпичная кладка сводов почти не повреждена, так что обвал, вероятно, нам не грозил. Сбоку уходило в неведомую даль черное жерло узкого коридора. Вытянув руки с мобильниками и освещая пространство перед собой, мы двинулись вперед.
Нас встретили стоящие вдоль стен широкие деревянные лавки и стеллажи, довольно хорошо сохранившиеся – видимо, влага сюда не попадала.
– Представь: до нас тут сто лет никого не было, – зашептала Анна, и непривычно тихий голос выдал ее волнение.
Я кивнул, боясь говорить даже шепотом, словно звук мог разрушить изумительное ощущение временной петли, в которой мы случайно оказались. Вдруг Анна, идущая чуть впереди, с шумом втянула воздух. Я сперва на мгновение замер, а затем бросился к ней, шаря глазами по небольшому освещенному пятачку и силясь понять, что вызвало такую реакцию. Девушка помогла мне, направив луч света на нишу, возле которой лежали человеческие останки – скелет, едва прикрытый следами иссушенной плоти в струпьях истлевшей одежды. Я пригляделся и понял, что торчащие из стены ржавые железки – это остатки кандалов, которыми человек, вероятно, был здесь прикован. Первой реакцией стало желание с криком бежать прочь. Совладать с собой мне помогла мысль об Анне, пребывающей в неподвижном молчаливом ступоре, вовсе для нее не характерном. Из учебника я знал, что психический шок может вызвать расстройство основных функций организма – кровообращения, дыхания, нервной деятельности, обмена веществ. Попытался оценить состояние девушки, обняв ее за плечи, и тотчас ощутил нервную дрожь – моей спутницы или свою собственную – я так и не понял.
– Ты как? – спросил я, осторожно ее тормоша.
– Как думаешь, от чего она умерла? – проговорила Анна срывающимся шепотом.
– Почему ты решила, что это она? Даже я, без пяти минут врач, не смогу сходу отличить мужской скелет от женского, – поинтересовался я, испытывая облегчение от того, что моя подруга приходит в себя.
– При чем тут скелет? Посмотри на одежду, – она слегка повела лучом света, и я согласился, что едва заметные остатки ткани, несмотря на свою эфемерность, сохранили форму длинной юбки.
– Господи, кто и зачем мог держать здесь женщину? – потрясенно пробормотал я, забирая у своей спутницы айфон, пока ее слабеющая рука не выронила дорогое устройство на каменные плиты пола. Крепко обняв Анну, я предложил:
– Наверное, сейчас нам лучше уйти отсюда и вызвать кого-нибудь.
Она молча кивнула. Я нечаянно дернул рукой со светящимся айфоном, луч скользнул по дальней стене, и девушка взвизгнула. Я посветил в то место, где тоже заметил нечто, чего мой взгляд не сумел так быстро распознать. Полусгнившая вата отчетливо сохранила форму игрушечного медвежонка…
Я начал опасливо шарить лучом вокруг, безумно боясь увидеть мумифицировавшиеся останки ребенка. К счастью, в сравнительно небольшом зале со множеством колонн, поддерживающих свод, куда привел нас подземный коридор, скелетов больше не было. У стен громоздились груды хлама, в некоторых из них при наличии воображения можно было опознать бывшие лари или шкафы. Было бы здорово найти здесь какие-нибудь бумаги, но едва ли они могли сохраниться. Взяв Анну за руку, я направился к самой большой куче неизвестно чего, лежащей в нише между колоннами.
Отбрасывая на кирпичную стену причудливые тени, в дрожащем в такт нервному тремору руки луче света появились какие-то доски и металлические предметы. В трухлявой древесине я не без труда опознал остатки большого кофра, а вот железяки поставили меня в тупик. Они не были похожи ни на рабочие инструменты, ни – слава богу – на орудия пыток. Взгляд остановился на единственной хорошо сохранившейся и легко опознаваемой вещи – прямоугольном металлическом ящичке сантиметров двадцати в длину.
Я ни в коей мере не являлся знатоком старины, но, живя в Санкт-Петербурге, невозможно вовсе не получить представления об искусстве предшествующих эпох. И на филигранные шкатулки работы русских и иностранных мастеров последних столетий этот простоватый, покрытый странным орнаментом сундучок ничуть не походил. Он выглядел куда более грубым, вызывая ассоциации скорее со Средневековьем. Приглядевшись, я заметил, что внешние поверхности ларца украшают не узоры, а надписи. Латынь – определил я, но прочитать ничего не смог и потянулся к загадочной находке. Однако Анна меня опередила: она двумя руками подняла ларец, оказавшийся, судя по всему, довольно тяжелым, и, поставив его на относительно чистый кусок пола, схватилась за кольцо.
– Не открывай! – неожиданно для самого себя вскрикнул я, но было уже поздно: крышка легко поддалась и откинулась в сторону. Я посветил внутрь. Не знаю, что мы ожидали увидеть. Полагаю, Анна воображала старинные драгоценности, я же грезил о неиспорченных временем бумагах.
В ларце было пусто, лишь вековая пыль хранила очертания какого-то предмета неправильной формы, вероятно, когда-то в нем лежавшего.
– Что, черт возьми, все это значит? – от переживаний низкий с хрипотцой голос Анны прозвучал на октаву выше, отразившись от старинных сводов, эхом прокатился по замусоренному коридору и нервными мурашками – по нашим спинам. Подземелье, бывшее, возможно, единственным свидетелем какого-то давнего жуткого события, ответило ей тяжелым, многозначительным молчанием.
Глава вторая
Печальные птицы
Филипп, 1914
Филипп привязался к новому учителю, и не только из-за того, что их объединяла любовь к музыке. Будучи человеком широко образованным, мосье Деви, с его неблагозвучным голосом, обладал превосходным даром рассказчика. Уже через пару минут урока Филипп не замечал скрипучих интонаций и натужных покашливаний, всем существом впитывая лишь суть рассуждений, слетающих с уст учителя. Прежний гувернер преподносил науки сухо и скучно, заставлял выучивать наизусть целые страницы учебников и строго спрашивал ответа. Мосье Деви вообще не признавал никаких учебных пособий, просто время от времени предлагал Филиппу прочитать ту или иную книгу из своей личной библиотеки или только что привезенную им из Петербурга. Быстро уловив, что доминирующей системой восприятия мальчика является слух, он сделал упор на устное изложение материала, проводя занятия не в специально отведенной классной комнате, а в самой непринужденной обстановке, зачастую – на прогулке по усадьбе или окрестностям.
Латынь, считавшаяся прежде Филиппом до невозможности нудной, вдруг обрела краски в мелодичном звучании строф Горация и Овидия, а когда мосье Деви изящно перевел для него «Поллион» Вергилия, предсказывающего золотое будущее человечества, мальчик был полностью очарован и уже сам страстно желал проникнуть в душу языка, познать его порядок и структуру. За латынью следовал древнегреческий – язык расцвета античной философии и литературы, все невероятное богатство которых разворачивалось перед Филиппом постепенно, превращая его жизнь в череду завораживающих открытий.
