скачать книгу бесплатно
И тут снизу донесся странный, почти отчаянный зов матери. Схватив Роуз за руку, я воскликнула:
– Бежим! Маме страшно!
Да, я себя убеждала, что мчусь на помощь матери, хотя мне просто-напросто хотелось удрать подальше от зловещей насыпи с башней.
Отец сказал, что пойдем вместе. Перебравшись через валы, мы с сестрой взялись за руки и припустили вниз по склону, быстрее и быстрее – я даже подумала, не упадем ли?.. До самого замка страх не оставлял меня ни на секунду. Но мне нравилось. Да весь тот вечер был одновременно ужасным и прекрасным!
Мама сидела на пороге парадной двери, покачивая спящего Томаса.
– Правда, великолепно?! – вскричал отец. – Я куплю его! Пусть даже придется продать последнюю рубашку!
– Если таков мой крест, – отозвалась мама, – Господь даст мне сил его нести.
Отец, как ни странно, только расхохотался. До сих пор не пойму, шутила она или нет… Ее образ почти стерся из моего сознания. Вспоминаются слова, а звук голоса – нет. Помню согнутую фигурку на ступенях дома, помню затылок над спинкой автомобильного кресла, коричневый твидовый костюм, мягкую фетровую шляпу… Лица не помню. Совсем. Лишь фотография встает перед глазами.
Мы с мамой ушли в машину, а отец бродил по развалинам, пока окончательно не стемнело. Заметив его силуэт на крепостной стене у ворот, я чуть не ахнула: неужели и я там стояла? Даже в сумерках мне удалось рассмотреть золотистый цвет его волос и величественный профиль. Отец был худощав, но широкоплеч – словом, всегда выглядел внушительно.
От избытка эмоций обратно в Кингз-Крипт он мчал на бешеной скорости; меня, Роуз и Томаса непрерывно подбрасывало. Мама заметила, что на узкой дороге так гнать опасно. Отец сбросил газ до минимума, и автомобиль пополз словно черепаха. Мы с сестрой захохотали.
– Джеймс, всему есть мера, Томасу пора в постель.
Брат внезапно открыл глаза и, приподнявшись, пробормотал:
– Боже мой, ну конечно, пора!
Теперь смеялись все, даже мать.
На следующий день, наведя справки, отец отправился в Скоутни-Холл. Продать замок мистер Коттон не пожелал, но согласился на аренду в сорок лет.
– В доме можно делать все, что угодно! – с улыбкой объявил отец. – По мнению почтенного джентльмена, портить там нечего – куда уж хуже.
И отец постарался! Дом заметно похорошел: его побелили; в гостиной из-под восьми слоев обоев извлекли на свет божий первоначальную деревянную отделку; убрали самые страшные камины, подвесные потолки и перегородки в кухне. В планах значилось многое – подведение отопления, электричество, – но отец еще до начала ремонта истратил столько денег на антикварную мебель, что на остальном, по настоянию матери, решили экономить. Недостающее надеялись приобрести позже. Например, когда отец напишет новую книгу.
Переехали мы весной. Особенно меня впечатлила отремонтированная гостиная. Все в ней дышало свежестью: шторы с цветочным узором, сияющая старинная мебель, белая обшивка (испорченное дерево пришлось покрасить). Большой кувшин с молодыми зелеными листьями бука меня буквально заворожил. Я сидела на полу, не сводя с него глаз, а Роуз играла на старом мамином рояле пьесу «Водяной лилии». Тут вошел радостный отец и, весело объявив, что нас ждет сюрприз, широко распахнул створки окна. В наполненном водой рву тихо плавали два лебедя. Перегнувшись через подоконник, мы начали бросать птицам хлеб; в комнату хлынул весенний прохладный воздух, легкий ветерок осторожно покачивал буковые листья.
Я вышла в сад. Кругом зеленела подстриженная трава и аккуратные клумбы. Первые лакфиоли пахли просто необыкновенно!
Отец расставлял книги в комнатке над воротами.
– Ну разве не чудесный у нас дом? – крикнул он мне из окна.
Чудесный, согласилась я. И по-прежнему так считаю. Хотя после зимовки тут Северный полюс покажется тропиками.
До чего удивительна память! Закрывая глаза, я вижу три разных замка: один – в закатном свете, каким он предстал нам в первый вечер; другой – свежий и чистый, каким он был, когда мы переехали; и третий – замок нынешний…
Последняя картина очень печальна. Великолепная мебель исчезла. В столовой остался лишь ковер. Не скажу, что нам ее не хватает: как раз эту комнату мы осматривали в день «знакомства» первой. Да и от кухни она далековато. В гостиной еще стоят кресла и рояль – хвала Небесам, никто его не купит, уж больно он старый и громоздкий. Прелестные шторы выцвели. В общем, вид у залов запущенный. Каждую весну мы старательно все намываем-вычищаем, чтобы освежить дом хоть чуть-чуть. Ну, хотя бы буковые листья всегда под рукой…
Обеднели мы лет пять назад; после смерти матери на плаву нас держали, видимо, оставленные ею деньги. Разумеется, тогда меня финансовые дела не интересовали. Я не сомневалась, что отец рано или поздно начнет зарабатывать: он ведь гений, а гениев торопить нельзя! Это нам внушила мама.
Так что же происходит? Чем отец занимается?
Вчера я упомянула, будто он дни напролет сидит над детективами. Глупость, конечно! Мисс Марси редко приносит больше двух книг в неделю (хотя время от времени он действительно перечитывает одно и то же; странно, правда?). Детективами отец не ограничивается. Все ценные книги мы продали (как же я по ним скучаю!), но осталась куча других – например, старая энциклопедия «Британника» (неполная). Читает он ее, переходя по перекрестным ссылкам, для него это вроде игры. Еще отец много думает: стучу иногда к нему в караульню, стучу – нет ответа; вхожу – а он сидит, неподвижно глядя в пространство. В хорошую погоду отец часто подолгу гуляет, только последние несколько месяцев почти не выходил. С лондонскими друзьями отношения давно разорваны. Здесь он подружился лишь с викарием. Вот кто чудеснейший человек! Неженат, за домом следит пожилая экономка.
Хотя, если подумать, минувшей зимой отец и викария избегал.
Из-за отцовской нелюдимости познакомиться с местными жителями нам толком не удалось – да знакомиться и не с кем. Деревня симпатичная, совсем крошечная: церковь, дом викария, небольшая школа, гостиница, магазин (по совместительству почта) и горстка домиков. Впрочем, много людей приходит из близлежащих селений и ферм на службы в церковь.
Название у деревни самое неподходящее – Годсенд[3 - Дар Бога (англ.).]. Так исказили древнее название Годис-Енд, данное в честь норманнского рыцаря Этьена де Годиса, основателя замка Вильмотт. Наш замок, над которым построен дом, тоже носит имя Годсенд, но его возвели уже потомки де Годиса.
Откуда взялось название Вильмотт, неизвестно. Оно относится не только к башне, но и к насыпи. «Виль»[4 - Ville (фр.) – город.] наводит на мысли о французском языке. Однако викарий уверен, что речь о Виле, финикийском боге солнца: насыпь буквально создана для ритуальных костров в праздник летнего солнцестояния. Норманны, по его мнению, потом просто ею воспользовались. Отец в теорию с богом не верит, так как финикийцы поклонялись не солнцу, а звездам.
Только мне все равно: на такой прекрасной насыпи одно удовольствие поклоняться что солнцу, что звездам. Я и сама провожу там священные обряды.
Хотела скопировать в дневник доклад о замках, который готовила для школьного исторического общества, но он невероятно длинный, да еще написан витиевато (как в школе стерпели это занудство?). Придется упростить и укоротить.
ЗАМКИ
В ранненорманнский период основу укреплений составляли рвы, насыпи и палисады, за которыми располагались деревянные жилища. Иногда к ним примыкал искусственный земляной холм (мотт) – для наблюдения. Затем появились огромные квадратные башни из камня (цитадели). Вскоре выяснилось, что углы башен можно подрывать (то есть подкапывать – никакой взрывчатки, конечно), поэтому их начали строить круглыми, как Вильмотт.
Еще позже башни-цитадели опоясали высоким каменным забором – куртиной. Двор обычно представлял собой четырехугольник с выступающими башнями по углам, у ворот и в середине каждой стены: с таких башен открывался хороший обзор, и защитники успевали вовремя отогнать врагов, пытавшихся сделать подкоп или взобраться наверх. Впрочем, у противников в запасе было немало иных полезных штуковин для осады замка. Например, катапультами они забрасывали во двор огромные валуны и дохлых лошадей, что вносило смятение в ряды осажденных.
В конце концов кто-то придумал окружить куртину рвом. А вырыть ров можно лишь вокруг замка, стоящего на равнине. К моменту строительства замка Годсенд возведенная на насыпи башня-цитадель Вильмотт явно устарела. Постепенно устарели и замки…
Крепостную стену нашего замка с двух сторон (и немножко с третьей) разрушили круглоголовые Кромвеля. Род де Годиса оборвался еще раньше; по женской линии оба замка отошли семейству Коттон из Скоутни. На руинах новые хозяева построили вдовий флигель, а затем отдали его под ферму. Теперь дом ни то, ни другое – просто жилище разоренных Мортмейнов.
Где же достать денег? Ведь у нас наверняка довольно ума, чтобы заработать хоть горстку пенсов… или выйти замуж. Имею в виду Роуз, конечно. Мне что брак, что могила – одинаково соблазнительны. Да и какая из меня мать семейства? Вот бы Роуз встретить хорошего мужчину. Только где?
Раньше мы каждый год ездили в Челси к тетушке отца; большая поклонница искусства, она постоянно собирает у себя художников. В ее величественном особняке с прудом и лилиями отец и встретил Топаз. Тетушка Миллисента не простила ему этот брак, поэтому в гости нас больше не зовет. Обидно! Значит, с мужчинами нам никогда не познакомиться. Даже с художниками… Господи! Похоже, я падаю духом.
Пока записывала воспоминания, почти физически перенеслась в прошлое: как наяву, видела золотое сияние осени, серебряный блеск весны, странный, волнующий серый отсвет былых веков… И снова возвращение с небес на землю. В чердачное окно барабанит дождь, с лестницы тянет ледяной сквозняк; Аб удрал вниз, живот начинает подмерзать.
Ну и ливень! Косые струи занавешивают Вильмотт, точно вуаль. Башня прекрасна в любую погоду – хоть в пасмурную, хоть в солнечную. Жаль, что сейчас не день летнего солнцестояния, а то бы развела на насыпи костер.
В емкости забулькало: Стивен закачивает воду. Сегодня же моя очередь принимать ванну! Какое счастье! Раз Стивен в кухне, значит, пора пить чай. Пожалуй, спущусь. Буду со всеми внимательна и добра. Благородные поступки и горячая ванна – лучшее лекарство от хандры.
IV
Кто бы подумал, чем закончится вчерашний вечер! У нас событие!
Мне не терпится пустить воображение вскачь и пофантазировать о будущем. К сожалению, как я заметила, стоит размечтаться – и тогда точно ничего не сбудется, поэтому сдерживаюсь. Чем подстегивать смелые надежды, лучше, упиваясь тихим ликованием, описать вечер с самого начала. Теперь каждый его миг кажется мне волнующим.
Я укрылась в сарае (вообще-то мы сдали его мистеру Стеббинсу, но денег за аренду давно не получаем, потому что изрядно задолжали фермеру за молоко и масло). После вчерашнего Роуз и Топаз затеяли в гостиной весеннюю генеральную уборку. Обе так веселы! Когда я от них улизнула, сестра звонко напевала «Остров Капри», а мачеха грудным голосом выводила песню шанти «Сбей его с ног». Утро тоже выдалось радостным, солнечным и довольно теплым, хотя деревня еще почти по окна в воде.
Сижу на огромном ворохе соломы; для света приотворила небольшую квадратную дверцу под крышей. Вдалеке за стерней, за пашней, за мокрой озимой пшеницей виднеется деревня; воздух тих и неподвижен, над трубами ровными столбиками поднимается дым. Мир вокруг чистый, свежий, бледно-золотой; природа будто застыла в предвкушении лучших дней.
Вчера, спустившись с чердака, я обнаружила, что Роуз и Топаз перекрасили все попавшееся под руку. Даже полотенце с тряпкой для мытья посуды! Процесс увлек и меня, стоило только окунуть носовой платок в жестяную ванну с зеленой краской. Чувствуешь себя сродни Богу, когда по твоей воле меняется цвет вещей. То же я проделала с обеими ночными сорочками. Потом мы дружно взялись за простыни, но с ними пришлось столько возиться, что наш пыл поугас. К чаю пришел отец и в ужасе уставился на свой желтый (прежде) кардиган. Новый цвет старого мха ему жутко не понравился. А наши перепачканные зеленым руки он назвал отвратительными.
Кстати, в доме появилось настоящее масло! Мистер Стеббинс угостил Стивена, когда тот ходил договариваться по поводу работы на ферме, а миссис Стеббинс передала еще и соты (сегодня у Стивена первый рабочий день). Яства были поставлены напротив моего места, поэтому за столом я чувствовала себя хозяйкой. Даже у миллионеров наверняка нет к чаю ничего лучше свежего хлеба, настоящего масла и меда.
Ну и ливень хлестал во время ужина! Жуть. Не люблю разгула стихий. Не потому, что страшно, – просто воображаю, как треплет ветром и заливает грязью несчастную деревню, а потом мне начинает казаться, будто треплет ветром и заливает грязью меня. Роуз же, напротив, словно подбадривает непогоду: то гром бы ей мощнее грохнул, то молния бы ярче сверкнула…
Выглянув за дверь, сестра сообщила, что сад полностью затоплен.
– А дорожка станет рекой, – удовлетворенно добавила она, даже не вспомнив, что бедняге Томасу там через час ехать на велосипеде. (Он задержался в школе на дополнительную лекцию.)
– Какое простодушное восхищение природными катаклизмами! – хмыкнул отец. – Напомню для полной радости, что в крыше вот-вот откроются шесть великолепных течей.
В кухне Стивен уже подставил ведро под струйку воды. Я сказала, что на чердаке давно закапало в двух местах, но не стоит беспокоиться: ведра на месте. Стивен отправился проверить, не набрались ли они до краев, а вернувшись, сообщил о четырех новых протечках. Ведра у нас закончились, пришлось взять три кастрюли и супницу.
– Наверное, мне лучше посидеть наверху, чтобы вовремя опорожнять посуду, – сказал Стивен и, вооружившись книгой и свечными огарками, отправился на чердак. Грустно, должно быть, читать стихи под бульканье с шести сторон.
Мы перемыли тарелки, и Роуз с Топаз ушли в прачечную развернуть крашеные простыни. Отец молча сидел у камина, неподвижно глядя перед собой, – ждал, когда закончится дождь, чтобы вернуться в караульню. Мне вдруг стало страшно и горько: как я все-таки от него отдалилась… Тихо подойдя к креслу, я села на решетку, заговорила о погоде – и неожиданно поняла, что говорю с отцом, будто с незнакомцем. От огорчения я умолкла. В голову не приходило ни слова.
Спустя несколько минут отец сказал:
– Значит, Стивен нашел работу в Четырех Камнях…
Я кивнула, а он как-то странно на меня посмотрел и спросил, нравится ли мне Стивен.
– Конечно, – ответила я, – только стихи его… смущают.
– Расскажи ему, что тебе все известно о стихах. Что они чужие, – проговорил отец. – Ты сумеешь преподнести это правильно. Подтолкни его. Пусть напишет сам, хоть плохонькое. Только держись спокойно, никаких эмоций. Лучше чуть резко.
– Вряд ли ему понравится, – заметила я. – Резкость он примет за высокомерие. Ты ведь знаешь о его нежных чувствах ко мне.
– Потому и нужна капля резкости, – ответил он. – Если только… Разумеется, он красив, как Аполлон… Я рад, что его интересуешь ты, а не Роуз. – Наверное, вид у меня был крайне озадаченный, потому что отец вдруг улыбнулся. – Не забивай себе голову. С твоей рассудительностью ты сделаешь верный выбор интуитивно. Нет смысла просить совета у Топаз – она лишь обрадуется: все великолепно, все естественно. Возможно, так и есть. Кто знает, что из вас, девочки, выйдет…
Я вдруг поняла, о чем он.
– Хорошо, буду резкой. В пределах разумного, конечно.
Только отважусь ли я на такой разговор? Есть ли в нем необходимость? Увлечение Стивена ведь несерьезно, правда? Просто детская привязанность. Однако отец посеял в моей душе сомнения. Я теперь постоянно вспоминаю, каким странным голосом Стивен спрашивал меня о голоде. Тревожный знак, но… так приятно! Нет, довольно размышлений. Подобная чепуха меня не интересует – вот для Роуз самое то. Понятно, почему отец радовался, что Стивен увлечен мной, а не ею.
Из прачечной вернулась Топаз и поставила разогреваться утюги; отец сразу сменил тему – спросил, всю ли свою одежду я перекрасила в зеленый. Я ответила, что красить особенно было нечего.
– А длинных платьев у тебя нет?
– Ни одного, – призналась я (если смотреть правде в глаза, вряд ли у меня когда-нибудь появится взрослая одежда). – Но школьное платье еще держится, к тому же оно очень удобное.
– Надо перешить ей что-нибудь из моих, – сказала Топаз и вновь ушла в прачечную.
Я расстроилась: вдруг отец решит, будто я упрекаю его в скудости гардероба? И, спеша сменить тему, задала наибестактнейший вопрос:
– Как работа?
На его лице появилось отрешенное выражение.
– Ты уже взрослая, чтобы верить в сказки.
Конечно, я сглупила. Но раз терять нечего, отчего бы не зайти чуть дальше?
– Скажи честно… ты даже не пытаешься?
– Дорогая Кассандра… – Таким резким тоном он говорил крайне редко. – Я не писатель. Пора бы забыть этот миф. На платья я тебе не заработаю, запомни раз и навсегда.
Не проронив больше ни слова, отец поднялся из кресла и зашагал вверх по лестнице.
От злости на саму себя я разве что волосы не рвала: так испортить наш разговор! Первый за долгие месяцы!
Тут вошел Томас, мокрый как мышь. Я его предупредила, что лучше подняться через парадную лестницу, а не через спальню, и дала сухое белье (к счастью, успели все перегладить). Затем побежала наверх проведать Стивена.
Распластавшись на животе, Стивен читал; вокруг открытой книги мерцали свечные огарки, ярко озаряя его лицо. Какое-то время я просто стояла и смотрела на его шевелящиеся губы – пока он меня не заметил.
Кастрюли набрались до краев; мы вылили воду в окно. В караульне горел свет. Значит, отец ушел к себе, невзирая на дождь. Впрочем, ливень начал понемногу стихать. В саду пахло свежестью. Я высунулась наружу: на улице было намного теплее. Дому всегда нужно время, чтобы привыкнуть к новой погоде.
– Скоро наступит ваша любимая весна, мисс Кассандра, – улыбнулся Стивен.
Мы жадно втягивали носами свежий воздух.
– Какая-то в нем мягкость, правда? – сказала я. – Будем считать, что дождь уже весенний… Или я жульничаю? Знаешь, каждый год стараюсь высмотреть весну пораньше.
Он тоже высунулся в окно и глубоко вдохнул.
– Все верно, мисс Кассандра, зиме конец. Может, холода еще вернутся, но весна уже берет свое. – Стивен вдруг улыбнулся, не мне, а в пространство перед собой. – Начало – самое лучшее время.
Закрыв створки, мы снова поставили кастрюли под течи, и по пустым металлическим доньям мелодично зазвенели капли. Огарки свечей отбрасывали причудливые тени, в их мерцающем свете Стивен казался очень высоким. Отец назвал его красивым, как Аполлон… Ой, мне ведь следовало держаться порезче! Совсем забыла.
Мы спустились в кухню, я поставила Томасу еду.
Топаз утюжила прелестное шелковое платье: в прошлом бледно-голубое, а теперь бирюзово-зеленое. Красивый, необычный оттенок. Видимо, от такого зрелища Роуз и стала еще угрюмей – она как раз расправляла для глажки свое плохо окрасившееся ситцевое платьице.
– И стоило вообще возиться с летней одеждой? – фыркнула она. – По-моему, теплые дни вообще не наступят.
– Да уже запахло весной! – ответила я. – Выгляни на улицу, сама почувствуешь.
К смене времен года Роуз равнодушна, поэтому пропустила мое замечание мимо ушей. Зато Топаз сразу поспешила к двери: раскрыла ее настежь, запрокинула голову и, разведя руки в стороны, глубоко-глубоко вдохнула.
– Запах, конечно, пока легкий, хорошо не распробуешь, – уточнила я, но поглощенная своими ощущениями мачеха меня не слушала. Наверное, ринется сейчас в темноту за порогом… Не ринулась. Пару раз глубоко вдохнув, Топаз ушла наверх мерить отутюженное платье.
– Не понять мне этого… – проговорила сестра. – Хотя столько лет живем под одной крышей. К чему ее причуды? То ли действительно зов души, то ли игра на публику, то ли игра для себя.
– По-моему, и то, и другое, и третье, – ответила я. – Если ей так жить веселее, не мне ее упрекать.
Роуз вышла на порог, с минуту постояла, однако ночной воздух ее уныния не развеял.
– Я уже готова на любое безрассудство! – сказала она, захлопывая дверь. – Придумать бы только какое…
– Да что с тобой, Роуз? – спросил Томас. – Каждый день спектакль! Надоело. С Топаз хоть посмеяться можно, а ты вечно угрюмая.
