скачать книгу бесплатно
––Чем угощаете? – Повар опер мешалку о край котла и, орудуя как рычагом зацепил, натужился и вывернул ковш. С него свисала лапша.
– Видишь, лагман делаю. Кушать будешь? Бери большую тарелку – хорошо будешь покушать. – Погрузил ковш, помешал в котле и вылил в тарелку смесь лапши, мяса и жижи. Попросил еще и чай. Чай был приготовлен, как и в чайхане. Лагман оказался вкусным, только трудно было улавливать выскользающую длинную плоскую самодельную лапшу ложкой. За дальним столом, в конце настила, расположилась узбечка в ярком полосатом халате с грудным ребенком. Она кормила его грудью. Стол рядом занимали четыре средних лет узбека. Они оживленно беседовали на узбекском. Ивы над головой, журчанье арыка под настилом, вид такой желанной текущей воды за перилами, незнакомый говор, женщина с младенцем–все выглядело таким необычным и очень древним. Казалось, что мне удалось побывать в средневековом Узбекистане.
Вернувшись в один день из депо, нашел в моем номере соседа. Им оказался узбек из Андижана, учитель. Приехал в Ташкент на предварительную защиту диссертации в области педагогики. Во время беседы продолжал уютно лежать на кровати. Выглядел полноватым как лицом, так и телом, выдавался заметно животик. При том был старше меня наверно всего на пять лет или даже моих же лет. Видимо был очень близок к плову и далек от физкультуры. Разговорились о житье – бытье у нас и у них. Почему-то зашел разговор о многоженстве. Поинтересовался:
– Жив ли этот обычай сейчас в Узбекистане?
– Нет, ответил. Разве что в глубинке деревенской, в кишлаках. Но в этом обычае что-то есть. Вот посмотри. Живу я, молодой человек двадцати лет. Полюбил, женился. Мне 20 и ей 18 лет. Живем 5–10 лет. Мне 25–30, ей 23–28. Я прежний мужчина! Она уже солидная женщина. Что мне делать с нею? Беру вторую жену. Мне 25–30, ей 18 лет. Я снова, но какой, мужчина! Живем 10 лет. Мне уже 40, ей 28. Ну какой уже я мужчина. Снова женюсь – ей 18. Я снова мужчина! Теперь ты понял, что такое многоженство, и плохо это или хорошо?
– Понял, – отвечаю. Одно меня смущало. Показалось, что в его речах это рассуждение не было чем-то абстрактным. Задор и мечтательные интонации в голосе, некоторая поволока в глазах – все говорило о то, что это его мечта. А кандидатская диссертация и защита помогут ее осуществить. Может быть, и не в отдаленном кишлаке.
В понедельник – снова я в депо. Напечатал акт ревизии поезда. Несколько колесных пар действительно могли быть признаны имеющими увеличенный, но допустимый боковой разбег. Однако, пониженный уровень смазки во всех картерах был нарушением условий эксплуатации, давал повод отклонить претензию депо и остановить действие гарантийных обязательств завода. Работники техотдела воспротивились, ощетинились, разозлились на меня. Я был приглашен к начальнику депо. Тот подверг меня суровой критике, обвинил в некомпетентности. Угрожал звонить в завод, в Управление Среднеазиатской дороги и МПС с просьбой отозвать некомпетентного инженера. Но я все же настоял на своем варианте акта, не подписав его, отразив причину отказа в претензии в особом мнении. Поняв бессмысленность борьбы с представителем завода, инженеры смирились и на прощание дружески простились со мною, подарив живую пустынную черепашку. С нею я и отправился в аэропорт.
Рейс самолета на Ригу откладывается раз, другой, и вот уже стемнело, и вот приближается ночь. Рейс отложен до утра. Все места для сидения заняты. Остается свободным бетонный пол. Присел на него – очень жестко. Подумал лечь, но ужаснулся даже от этой мысли, почти ощутив боль в боках, спине и груди от жесткости пола. Вышел из вокзала, смотрю в ночь, смотрю на звездное небо, слушаю стрекот цикад. Все еще жарко. Пошел дальше во тьму. Вышел в поле. Неясные очертания возвышенностей на нем вселили надежду, что это копны сена. Выбрал ближайшую, надергал сена, получилась мягкая подстилка, и, подложив сумку под голову, улегся под звездами южного неба. Лежу, смотрю на звездный хоровод, слушаю звон цикад и чувствую, что перенесся в другой мир и парю в нем. Мысленно переношусь в далекое прошлое, когда не было меня, Риги, Ташкента, поездов и депо. Было одно звездное небо во главе с Луною. Спокойно уснул. Ночью посвежело, укрылся курточкой. Забрезжил рассвет. Отряхнулся от травы, цветов, лепестков и неторопливо по росистой траве побрел к аэровокзалу в надежде на обещанный в 6–30 рейс. Радовался двум удачам – рейс состоялся, взлетели и приземлились.
* * *
К осени определился день бракосочетания Николая и Тани. Получив приглашение на свадьбу, приехал в Москву, позвонил Саше. На мое счастье она оказалась в Москве, согласилась, и я, согретый в душе ее обещанием быть, договорился в назначенный день и час встретиться с нею в фойе гостиницы” Москва”, чтобы вместе последовать в Мраморный зал на свадебный банкет.
Осенним вечером, после Загса приезжаем с молодыми в ресторан, а Саши нет. Молодые проходят, я же остаюсь в фойе и жду Сашу, а ее все нет и нет. Сильно опоздав, появилась. Рад, но все же спрашиваю:
– Не могла ли к семи часам, ведь молодые и гости все в сборе. Идем скорее в зал. – Саша в ответ поведала свои приключения.
– Приехала вовремя. Подхожу к” Москве”. Швейцар перегородил вход, спрашивает:
– Куда пришла?
– Приглашена на свадьбу.
– Покажи пригласительный билет.
– А его ведь у меня нет.
После этого швейцар, нагло наступая на меня:
– Ишь, краля, вырядилась. Глаза намазала, мини–юбку натянула, чулочки прозрачные. На свадьбу приглашена. Здесь приличные люди. Тебе не сюда, а напротив, в “Националь”. Может и пройдешь.
Саша рассказывает, а у самой глаза со слезою от возмущения и обиды.
– А что же потом, – спрашиваю.
– Потом пошла в туалет, что напротив Дома Союзов (Дом Благородного собрания). У меня в сумке был концертный цыганский комплект – длинное цветастое платье, туфли на невысоких каблуках, переоделась. И вот стою перед тобою. Попробуем пройти теперь. Прошли.
Мраморный зал имеет довоенные, соответствующие советскому стилю гигантомании размеры по площади и поразительно высок, стены облицованы мрамором, висят очень большие хрустальные люстры. Накрыты четыре ряда столов, каждый в тридцать метров длиной, гости расположились по обеим сторонам столов. Съехались из всего Союза – от Молдавии до Дальнего востока, от Северодвинска до Ташкента. Все занимаются научными исследованиями, многие остепененные кандидаты или доктора наук. Многие возглавляют лаборатории, научно–исследовательские институты. Представлены Армия, Авиация и Флот страны. У многих Николай был научным руководителем или консультантом. На подиуме расположился оркестр из музыкантов, знакомых Николаю с дней юношества. Некоторые из его же дома. Он их слушал многие годы в ранней молодости. Но главная причина пригласить именно этот состав – их горячий стиль исполнения, что под стать темпераменту Николая.
Начался банкет с выбора тамады. Кто-то предложил:
– Пусть произойдет самовыдвижение от каждого стола по тамаде. – Минуты не прошло, а четыре тамады нашлись и повели банкет поочередно. Все оказались людьми талантливыми по своему. Выделялся один – из Волгограда, с прекрасным голосом, уменьем петь, шутить и вести дело, срывая аплодисменты одобрения и восторга всех собравшихся. Учитывая размеры зала и число гостей, каждый тамада был с микрофоном и передавал его гостю, получившему слово для поздравления. Не было отбоя от желающих поздравить молодых, высказать очень теплые чувства к Николаю и его супруге.
В разгар застолья вдруг Саша теребит меня:
– Попроси нашего тамаду дать мне слово для тоста.
Попросил. Тамада просит ее подойти, чтобы она взяла микрофон. Саша, немного смущаясь, отвечает ему:
– Пока что мне микрофон не нужен. Могу и так. – И со своего места, обратив лицо к молодым, поет русскую народную здравицу молодым. Голос оказался красивым и сильным. Заполнил собою все большое пространство Мраморного зала. В здравице прозвучали слова уже сказанные до этого гостями и все, что еще не усели пожелать, и еще многое, накопленное, вложенное в пожелания от души русского народа. Еще раз убедился в таланте Саши. Какой прекрасной чарующей силой обладает ее голос, исполняющий русскую народную песню. Покоренный содержанием и Сашиным исполнением песни, зал истово аплодировал. Восторгом аплодисментов гости присоединялись к словам песенного тоста и обращались вместе с Сашей к молодым. Молодые это ощущали и со своей стороны отвечали счастливыми улыбками.
Оркестр наигрывал зовущие в танец мелодии. Я танец за танцем танцевал с Сашей. Снова и снова, восхищаясь ее бесконечной послушностью любым моим вывертам, выпадам, выкрутасам самого неожиданного и внезапного для нее характера. Она отвечала идеальной послушностью, что указывало на ее выдающийся танцевальный класс. Таким образом, вблизи и вплотную, я ощутил и понял, что такое профессиональный уровень солистки хора им. Пятницкого. При этом Саша ни разу не проявила высокомерия, хотя бы пошутив над моими выкрутасами, включая рок-эн-ролльные переходы и броски.
Расстался с Сашей надолго. Однажды, будучи в Москве, позвонил ей, предложил встретиться. В ответ:
– Слава, охотно бы встретилась, но не могу выйти. Муж у меня такой ревнивец. Уходя в театр, запирает меня. Была свободная и счастливая, а теперь затворница. Прости.
На круглой афишной тумбе, оклеенной сверху до низа объявлениями на латышском, бросилось в глаза одно – с русской стариной вязью и фотографией хора. Хор Пятницкого прибывает в Ригу и выступает в Доме Латышского общества. Обрадовался – увижу Сашу. Пытался на афише разглядеть ее, но не смог найти. Девушки имели почти одинаковые лица, косы и платья. И роста были ровного. Еле дождался указанной даты и пришел в концерт. И снова не смог разглядеть Саши. По окончании остался в вестибюле ожидать выходящих артистов. С большим вниманием разглядывал каждую выходящую девушку, боясь, что за более чем пятнадцать лет Саша могла измениться, и я ее пропущу. Но вот выходят все реже и реже. Уныло стою. Не выходит больше никто. Все собрались в вестибюле в одной группе, а Саши не видно. Тогда обратился с вопросом к одной девушке:
– Скоро ли придет Саша?
– Нет, ее вообще не будет. Она заболела и осталась в Москве. – Осталось только передать ей привет от меня, Славы, из Риги. Так вот и прервалась нить, связавшая меня с хором Пятницкого, знакомством в Ташкенте с Сашей и недолгом продолжении на свадьбе моего научного руководителя.
* * *
Но с Ташкентом не все прервано. За столом сидит искрящаяся огнем Ирочка, тонкими пальчиками держит ложечку, ест мороженое, беседуя с серо-гранитной Валечкой, которая излучает тишину и спокойствие, словно скользя по льду на большом радиусе. Я конечно никому не рассказывал ни о Ирочке, ни о Валечке, ни им друг о друге. Празднование моего дня рождения прошло весело и мирно. Расходились обе по домам в разное время, и я, как хозяин, проводил по очереди каждую с ласковыми прощальными словами.
Вскоре Ира оставила рижского мужа и улетела в положении к маме, в Ташкент. Там родила сына.
Я остаюсь в надежде, что Ирочка когда-нибудь прилетит в Ригу, или хотя бы позвонит и скажет:
– Мой сынуля напоминает о тебе. Но звонка как мне было, так и нет, и, наверное, не будет – изменился номер моего телефона.
Плацкартное купе
Первые три года жизни Славы прошли в предвоенном пригороде Ленинграда, следующие четыре года войны в захваченной немцами Прибалтике. Из рижского концлагеря весной 1944 года был загружен в эшелон для отправки в сторону Германии, видимо, по плану истребления славян. С матерью они бежали, были приняты в эшелон власовцев, которые выгрузили их в латвийском селе. Так и живет в Латвии, но душою и мышленьем определяет себя русским. За свой Вифлеем рождения считает деревню Черновку, где прошло детство матери, и где прожил один-то год, откуда в кирзовых сапогах или в валенках и ватнике зимой отходил один год на левый берег Волги в школу, что вблизи откоса плотины электростанции, построенной пленными немцами в сорок пятом. Несомненно, и родители, и место рождения, и первые детские годы, и русская школа в Латвии, и многократные наезды в Россию по служебным делам уже специалистом, и к родным на Волге дали Славе осознавать себя русским и России родиной. Причину душевных терзаний по разным поводам ищет в оторванности от Родины, в тоске по ней, а не в седении, старении, жизни проходящей – пропащей, когда ни влюбиться, ни очароваться, когда не тянет подойти, спросить телефон, а получив номер не собраться со звонком, когда одногодки старее тебя, а от вида сверстниц щемит сердце жалостью, и себя уж впору жалеть, за упокой свечей пучок ставится, мать в могиле и любимых и любивших там уже несколько.
Не знает никого, кто истязал бы себя десятилетиями тренировками с железом, кроссами, купаньями, лыжами и коньками, православными молитвами, медитацией и самосовершенствованием по китайскому Фанлунгуну. Но некий дар божий позволяет Славе сохранить и внешний вид без многих признаков старости, и внутренне светлое состояние, и физическую кондицию с талией и мышцами иссушенного Геракла. Испытанию судьбы он подвергся в тридцать три года. Болезнью был приведен к почти последней жизненной черте – сила кистевого сжатия – ноль, ходьба – только держась за стенку. Но дал бог силу духа и разум преодолеть недуг. Искал и нашел путь к исцелению и продолжению жизни.
Не из-за замедления ли метаболизма он отстал от сверстников в старении? В пути к всех ждущему финалу сверстники обгоняют его. Они уже отцы и деды, а он все еще молодой человек, хоть и сам имеет дочь и внучек. Они в профессиях ходят по проторенным колеям и не сдвигаемы с них. Перестройка, а с нею крах их заводов и бюро, повергла их в беду с гордым лозунгом “Я инженер, я механик, я конструктор – на том стоял, и стоять буду”. И гибли как цапли без пищи на иссохшем болоте. Но не перелетали на другое. Профессии не изменили. А Слава, дважды сменив профессию, сумел как в русской пословице, быть “и швец, и жнец, и на дуде игрец”.
Сверстники несут потери шевелюрой, сединой, обвислостью ушей и щек, наплывами зоба, расползанием талии, какой-то взбитостью бедер и волочильностью походки. Предчувствуя свою обреченность, и видя его в завидном состоянии, отвергли его, защищаясь – изгинь не наш, уйди чужой. Он стал чужд им, ведь между ними чуть ли не разрыв во многие года. Различия в физической кондиции дали трещину в отношениях, а его тяга к освоению нового, изрядная деловая гибкость расширили ее до размеров ущелья. Статус молодых тоже отвергает его молодость – их молодость моложе его. Состояние по Лермонтову: „…ужасно стариком быть без седин… он меж людьми ни раб, не властелин, и все, что чувствует, он чувствует один”.
Как ему силы духа добавить, чтобы укрепиться в одиночестве, как не к земле ли родной припасть приемом сказочным? И вот решение, и конец перенесения себя в разные места то в Риге, то в Латвии, то в российские города. Цель и надежда – одна изба в деревеньке, что в Ярославской области. К вечеру он в плацкартном купе, утром следующего дня – в Москве.
Выйдя из вагона, ощутил, как родина и Москва начинают наполнять его русским, вытесняя невольно ассимилированную латышскость, входят и поселяется в нем. Он полон энергией, стал активным, появилась готовность к делу, к новому, готовность говорить и с незнакомыми людьми, шутить, улыбаться встречному, светлеет взгляд, расцветает душа. И это бывало многократно, в каждый приезд его в Москву. И в любое время года происходит по весеннему обновление русским. Кажется, что отлетают Латвия с Ригой, становятся все меньше и меньше и уходят воспоминания о них. Он только русский, и есть одна, только русская и родная земля.
На выходе с перрона в город встречен однокашником Романом. Слава заметил его издалека. Потучнел, голова в шапке седых волос, усы тоже седые. Но брови черны. Обрадовались, обнялись, отстранились и смотрят друг на друга, улыбаясь. Слава переводит взгляд то на голову, то на всего Романа. Видит седые волосы и черные, не поседевшие брови. –Брови не стареют,– подумал.– И душа не стареет. Не иначе, у Романа душа в бровях, – решил, улыбаясь себе Слава. У другого душа старится и речь это выдает. На вид еще крепок, а стонет:
– Мы уже не молоды, в наши годы пора себя осаживать, ведь уже не 28. –Этот стон – его гимн и поднятые руки – сдаюсь, мол.
Сели в романовские белые „Жигули”. Белый цвет он выбрал в память о цвете квартиры его тети Моти. Она была ему за мать, любила его, и он ее также любил и ценил. Один раз Слава побывал с Романом в квартире тети. Квартира на темно-серой улице в липах, в доме со стенами, полюбившимися всяким грибкам и мхам, начиналась неожиданно белой добротной парадной дверью. В прихожей прямо, налево и направо – тоже веселые белые двери. А радостно встречающая тетя – милая, улыбающаяся, источающая добро – к сожалению, с белыми седыми волосами, аккуратно разделенными пробором. Из кухни разносится запах котлет, чеснока и лука. Любовь Романа к тете Моте подпитывалась и кухонными ее произведениями, которые в студенческую пору всегда ценились очень высоко молодым желудком. Почив, тетя Мотя в последний раз обласкала племянника, светлая ей память, завещав ему сумму, которую он превратил в эти белые “Жигули” и они несли нас теперь по Москве.
Впервые Слава ехал по Москве в “Жигулях” Романа и радовался его счастью – настолько недоступными были они все годы. Был несколько ошарашен быстротой открывавшихся и быстро исчезавших видов улицы Горького, теснящими нас стадами машин. Роман же решительно, темпераментно и зло давил на педаль газа, с презрением к окружению его личного автомобиля. К тому же, он не переставал беседовать с седоком.
– Посмотри сюда, – кивает на левый угол ветрового стекла.
– Узнаешь, вспоминаешь?
На ветровом стекле, за уплотнительную резинку воткнут побелевший высохший усатый колосок ржи. Некоторые гнездышки уже без зерен, обмолоченные рытвинами и ухабами московских дорог.
– Помнишь, по дороге к Модрису выходили в ржаное поле?
– Надо же, уцелел!
– Столько времени прошло, сколько тысяч километров проехал, а колосок все цел и почти невредим!
Славу удивило неожиданно трепетное отношение Романа к колоску. Роман – городской житель, родился в асфальтированном городе. Детство, школьные и зрелые годы провел в нем же, на асфальте. В деревне был только один месяц, в студенческие годы, осенью. Деревней, землей, картофельными и хлебными полями для него был песок пляжа Рижского взморья, на котором ничто не растет. Одни тела лежащие, ходящие, сидящие. А зелень, цветочки, колоски и травка только на купальниках. Правда, иногда можно увидеть огурцы и колосья пшеницы, но огурцы, доставаемые из банок, под колоски с этикетки “Пшеничная”. Прожитые годы возвращают мысли и душу к истокам. И сквозь асфальт пробивается то травка, то побег тополя, а то и колосок – и задевается что-то в душе. Друзья отвернулись от колоска и вспомнили, как добирались до него и их однокашника Модриса, вернувшегося к сельским истокам.
* * *
Конец июля. Стоит сухая, жаркая и ясная погода. Шоссе уводит нас в “Жигулях” из Риги через мост через озеро на Восток Латвии. В глаза бьет утреннее солнце. На обочине голосующие девушки и юноши. Стоит одна, подняла робко и безнадежно руку. Ей повезло – остановились, взяли. Латышечка, студентка университета хочет домой, в деревню, к маме и папе. Деревня за 150 км, но в нашем направлении. Куда же мы едем?
Цель наша – добраться до Модриса, который давно исчез из нашего поля зрения. Едем к селению Ранка, которое обозначено на простой карте Латвии, а дальше – искать хутор, в котором скрылся, а по нашему высокому столичному мнению почти ушел от жизни Модрис.
Десять лет тому назад, в год 25–летия окончания института, собрались группой около двенадцати человек на яхте у нашего однокашника Гарика отметить эту дату. Роман по этому случаю отлучился из Москвы, где утверждался в литературно–драматургических делах, имел некоторый успех, о котором не знала наша группа, и о котором Роману конечно же очень хотелось донести до однокашников. Они – то только и помнили, что он не доучился, был отчислен из нашей группы за оправданную выходку перед наглым преподавателем. Последствием стал призыв в армию, три года службы, и только по ее завершении Роман продолжил обученье и стал с опозданием инженером. В институтские, как и в школьные годы, обзаводимся мы знакомствами и друзьями на долгие годы. Поэтому он тянулся к своей первой студенческой группе, да и мы принимали его без оговорок за своего. Был и невесть откуда появившийся Модрис. Как не весть? Доложил – из деревни. Оставил инженерную работу на секретном военном заводе, выпускавшем алюминиевые ложки, котелки и складные кровати. Теперь бригадир полеводческой бригады в колхозе “Свободный пахарь” (Brivais arais – по латышски). Модрис среднего роста, коренаст, крепок, скуласт, лицо плотно обтянуто кожей без жировых одутловатостей, шевелюра богатая – светлая, чуть с пшеничной желтизной. Облик типичного прибалта или белокурого немца из фильмов о войне, только не продолговат, а коренаст. Мы, городские инженеры, а трое уже и при степени к.т.н., обступили Модриса, рассматривали его как экспонат, расспрашивали о деревенской его жизни, дивились, ахали. Мы шли по Рижскому заливу и были уже на траверзе устья реки и станции Лиелупе. Вернуться предстояло к причалу в Болдерае. И тут Модрис попросил Гарика причалить в Лиелупе, т.к. ему сегодня нужно вернуться в деревню, чтобы завтра вывести бригаду на покос. Путь далекий, многочасовой, поспеть бы к последнему автобусу. Гарик поставил однокашников на паруса и направил яхту к Лиелупе. Приближаемся к деревянной пристани. Яхта большая, морская, ходившая и по Атлантике. Гарик понимает, что команда на парусах не сработала должным образом, замешкалась на каком-то галсе, и яхта промахивается – не сможет причалить, а пройдет в полутара – двух метрах от него. Предстоит новый долгий маневр. Модрис просит Гарика:
– Капитан, я выпрыгну.– Все заволновались, не советовали прыгать. Есть риск – можно оказаться прижатым и помятым между бортом яхты и бетонной стенкой причала. Но Модрис отчаянно прыгнул, и удачно – попал на причал. Яхта все же чиркнула кормой по причалу. Помахали ему с борта, он – с причала, поспешая, на ходу. Городские подивились такой его поспешности, что не мог промедлить даже дня и помчался в деревню. Как им было понять, что покос и сено явления сезонные, сугубо подчиненные погоде, от качества сена зависят и надои колхозного стада. Модрис успел дать Слава свой адрес и телефон соседнего хутора.
За день до выезда к Модрису Роман решил навестить своего друга – нашего однокашника Сему. Семен бросил институт на третьем курсе и стал работать в бюро информации завода. Время было полуденное, Слава и проголодавшийся уже Роман залетели в гастроном. Роман с большим размахом и вдохновеньем набрал необъятное количество гастрономических яств и напитков, которыми заполнили все заднее сиденье “Жигулей”. Выпятив животы, обхватывая руками покупки, наваленные под самые подбородки, пыхтя, внесли всю гастрономию в кухню и вывалили на стол. Сема встретил их улыбкой, возгласом “Ооо”, подрыгиваниями из стороны в сторону головой и корпусом, создавая впечатление переломанного Арлекина на пружинках. Так боксеры, разойдясь после наставленья рефери и взаимного приветствия и, отступив друг от друга, переминаются и подергивают руками–ногами, покачивая бедрами, подводя то одно, то другое плечо к подбородку. С такими же странными вздрагиваниями Сема и ходил. Из-за его плеча выглядывало вялое лицо жены. Она слезливо и кисло, чуть скривив улыбкой лицо, выжимая из себя радушие, не открывая рта, прогнусавила что-то, должное изображать приветствие и вышла на кухню, оставив джигитов в гостиной.
На яхте, 25 лет окончания РПИ. Слева стоит Влад Зильберман, ниже Гарик Портнов, Ханан Раскин, Наум Брод, Рудольф Суржиков, Коля Летунов, голова Вовы Сорокина, Юра Брамник, Модрис Дузелис
Гости, обменявшись с хозяином новостями, наглядевшись друг на друга, вспомнили, что пора бы и перекусить. В предвкушении копченой лососины Слава и Роман истекали слюной. Вынос из кухни принесенных припасов и выставленье их небольшой части на стол затянулся. Слава возроптал:
– Тогда хотя бы чаю, хозяйка. На что та:
– Чай будет к сладкому. – И наставила. – Нужно все делать по порядку. – Слава помрачнел. Роман в защиту семейства друга, улыбаясь:
– Потерпи, здесь тебе не Москва. Здесь орднунг! Слава, не сдаваясь:
– Хозяйка, 1,3 миллиарда китайцев начинают застолье с чаю.
– Здесь тебе не Китай.
В продолженье застолья Роман и Слава так и не дождался выноса из кухни вожделенных копченой лососины, ветчины и икры. Слава, продолжая битву за чай, пошел на кухню, пытался наполнить чайник и получить кипяток, но был ошпарен взглядом хозяйки. Тотчас вылетел из кухни, и ослабленный обезвоживанием организма, затих и сник. Чай к сладкому все же был, но столько с ним было горечи, что пить его было уже просто опасно – вода была заряжена настроением кухарки. Роман этого не знал и выпил, а Слава знал, что нельзя пить водицы из козлиного копытца, и стерпел.
Случай запомнился и стал наукой на всю жизнь. С тех пор, куда бы Слава ни направлялся – хоть на званое мероприятие, хоть на банкет в ресторане, хоть на похороны с поминками – всегда брал свой термос с чаем. И ни разу он не оказался лишним. Так устроен наш европейский быт в отличие от китайского ритуала. На протяжении шести месяцев пребывания в Китае, чай всегда встречал Славу первым и не сходил никогда со стола ни в вагоне поезда, ни в забегаловке Пекина, Сианя, Лоаяна или Хухота, ни в гостинице или ресторане. Появлялся всегда с поклоном, улыбкой, ласково и приветливо.
Шоссе хорошее, машины встречаются редко, еще реже обгоняют. Пассажирка тихо сидит на заднем сиденье, явно стараясь не обращать на себя внимание. Думаем, что наверно боится, чего бы ни сотворили с нею эти странные говорящие на русском языке люди. Слава предложил чаю из термоса – отказалась. – Спасибо, – прошептала.– Слева на возвышении у шоссе открылся вид на бревенчатое длинное зданье придорожного ресторана. На воздухе столы и скамьи. Решили выпить кофе. Предложили Лайме – согласилась. Тронулись и вскоре ее поворот – вышла, помахала рукой и пошла проселком к своей деревеньке. Слава глядел вслед, но так и не увидел чего-то такого, что заставило бы разыграться воображенью. Тишина на заднем сиденье стала понятней.
Договорились еще в Риге завернуть в село, где Слава в детстве жил. И вот они в Друсти. Слава с волненьем вглядывается в знакомые места. Вот озеро, казавшееся прежде очень большим. На берегу белеет двухэтажная школа, в которую заходил тогда летом, где увидел клетку с птицами, клетку с мышами, вдохнул какой–то необыкновенно приятный запах широких школьных коридоров. Потом узнал, что так пахнет мастика. У озера дом, где жили цыгане, с которыми он играл, боролся и дрался. Вспомнилась сестра одного из них – Зига, наверно восемнадцати лет, городская, из Цесиса, соблазнявшая пятиклассника. Увидел длинный дом, похожий на амбар, над дорогой, в центре селенья. Это был клуб. Смотрел в нем кинофильмы, сидя почти рядом со стрекочущим кинопроектором, видя, как киномеханик снимает катушки с пленкой, ставит новые и тогда – сначала мелькание непонятных знаков, белых пятиконечных звезд, стрекот, а затем продолжение. Цена билета всегда была одинаковой – 20 копеек. В этом же клубе, согласно далеко заранее вывешенному объявлению “ 15 июня 1952 г. состоится БАЛ. Играет духовой оркестр. Начало в 7 часов вечера”. Стесняясь, жался с другими детьми у входа.
Заглянули в сельский магазин, взяли водки и закусок и подъехали к одноэтажному, на две семьи домику, стоящему через канаву от грунтовой дороги с камушками и песком. Вошли в маленькую прихожую – сенцы и увидели очень маленьких ростом Ваню и Шуру Чухаревых. Увидев Славу, Шура и Ваня радостно вскрикнули:
– Слава, неужели это ты, приехал, слава богу. С другом? Заходите! Ведь не видели тебя лет двадцать пять! – Прошли в маленькую низкую гостиную с двумя окнами и столом, накрытым плюшевой скатертью. На подоконниках горшки с цветами герани. Шура быстро приготовила обед с простой закуской со своего огорода и уже малосольными огурцами. И Ваня, и Шура одинаково внимательно и ласково обращались к Славе и Роману, просили добавить супа, положить еще и еще кусочек мяса, попробовать яблочки, киселя. Слава смотрел на Ваню и Шуру с мыслью:
– Ведь они знали, видели маму. Видели ее, когда ей было тридцать лет и им по стольку же. И вот уже пять лет, как мамы нет.– Потом, в машине, Слава заметил Роману:
– Пожалуй, у этих простых сельчан душа-то добрее, чем у твоего городского друга, где не докушали недавно.
– Это все жена виновата. Он был другим в студенческие годы. А ее, возможно, закислила жизнь без детей, которых завести уже и поздно и невозможно. – Ну, что ж, есть объяснение – почему чаю было не добиться.
Ориентируясь по карте, приехали в село Ранка, остановили проходившую женщину, спросили, как найти Модриса. Оказалась, что она с ним знакома, знает и жену, которая работает с нею на молокозаводе. Указала направление на хутор Модриса.
Подъезжаем, упираемся в деревянное крыльцо, глушим мотор, но не выходим из машины, ждем. Выскакивает на крыльцо босой карапуз трех–четырех лет. Стоим. Не выходим. Долгая пауза. В доме не наблюдается заметного движения. Появляется на крыльце Модрис. Смотрит пристально на машину, пытаясь, видимо разглядеть – кто же в ней. Но скорее всего угол наклона ветрового стекла не позволяет разглядеть – кто же внутри. Роман и Слава переглядываются – как-то неловко так замирать. Роман:
– Выхожу. Выходит. Модрис смотрит на него и зло, с угрозой в голосе спрашивает:
– Что нужно? Роман смотрит на него и молчит. Слава не выдерживает, тоже выходит из машины. Модрис:
– Слава, ты, здравствуй. Слава. – Слава, подходя к Модрису и пожимая тому руку:
– Можно представить тебе моего товарища?
– Представь.
– Роман, твой однокашник. Модрис, вглядываясь в Роман,:
– Роман, неужели это ты. Не узнать. Так изменился. – Зовет нас в дом, знакомит с женой и своим карапузом. Пока жена собирает на стол, он рассказывает свою историю.
Получил в наследство от деда, на основе закона о реституции, этот хутор–дом, хлев, хозяйственные постройки, 70 га леса и полей, часть реки Гауи. Повел нас к реке. Показал разрушенную плотину, где у деда была мельница, разрушенная после высылки его, сына–отца Модриса, мамы и самого Модриса в Омскую область в 1946 году. По возвращении из ссылки, Модрис поступил в университет и учился в нашей группе, с четвертого курса – бросил. Работал конструктором на военном заводе, а недавно переехал сюда. Живет пенсией в 90 лат, но в основном – продажей участков леса под вырубку. Собирается на месте плотины построить гидроэлектростанцию и продавать электроэнергию государству. Выгодно, по закону его электроэнергия будет закупаться по цене в три раза выше городского тарифа на электроэнергию.
Вернулись в дом. Обедали, выпивали, вспоминали. Слава с сожалением чувствовал отчужденность между всеми троими. Каждый жил давно другой жизнью, отличной от той, в которой их свела учеба в университете. Модрис сдал физически и здоровьем, часто закашливался, не по–деревенски был несвеж на лицо. В комнате стояло белое пианино, и Слава попросил Модриса сыграть что-нибудь. Модрис заиграл “Очи черные”, все трое запели. Звучание любимой песни тех времен, теперешний вид пианиста, вызвали в Славе щемящую душу жалость к себе и остальным. Подступали слезы, горло сдавливала спазма. Да и звучание было подстать дребезжавшему как клавесин пианино – дрожащим и плачущим, не таким, какой эта песня звучала в студенческие годы. Видно было, Романа мелодия тронула. Он вперил отсутствующий взгляд в стол и замер. И когда, закончив играть, продолжился разговор и Модрис предложил заночевать у него, Роман торопливо и решительно отказался:
– Нет, нет. Скорей в Москву. –Показалось, что мелодия еще не отпустила его душу, и хотелось защиты от вызванных ею нелегких чувств и размышлений. А где спастись – в родном доме и, может быть у близкого человека. Конечно, он был у него в Москве. Слава же напротив готов был отправиться в далекий магазин за понравившимся коньяком и продолжить компанию у пианино. Уговаривал Романа остаться, но возница не внял седоку. Простились. Домчались до Резекне, заночевали в гостинице и солнечным утром Слава, стоя один на платформе вокзала, увидел на виадуке профиль белых “Жигулей” Романа, носом к Москве.
К наступающему 2003 году Слава послал Модрису новогоднюю поздравительную открытку. Не получив ответной, позвонил ему весной, и услышал от него:
– Слава, ты так здорово написал поздравление. Написал как литературное послание. У тебя писательский талант. Поведал, что электростанция на паях была построена, и он уже продал свою долю. Живет по–прежнему. Колосок тоже побывал у Модриса, все видел и слышал, а потом больше года слушал горячие речи хозяина “Жигулей” по телефону с другими седоками.
* * *
Вывернув из автомобильных стад, лавируя по тихим переулкам над громадным оврагом Юга Москвы, примчались к его дому–башне. Дорогой со смехом вспоминали историю последней встречи в Риге и поездку в деревню, к Модрису. Роман:
– Слава, да ты совсем не меняешься. Где твоя седина? Пора бы. Или красишься?
– Нет, что ты. Просто регулярно вырезаю подлых беляков. А ты, Роман что-то совсем засиял белизной. Снова Модрис тебя не узнает. – Смеются оба.
Подъехали к бесконечно высокому дому, стоявшему в дуге таких же, а вместе, образовавших неприступную стену, у подножья которой также дугой, обрамляющей парадные стороны домов, горбились алюминиевые ракушки гаражей на одну машину. Роман привычно поднял ставню ракушки, вогнал в ее пасть свои “Жигули”, с шумом опустил и навесил амбарный замок.
Поднялись на двенадцатый этаж. С высоты из окна открывается вид на громадную поляну среди башен–домов, исчерченную тропинками, с фигурками людей, островками кустов, со старомосковской окраинной латаной – перелатанной досками и фанерой двухэтажной голубятней. Любуясь видом, Слава мысленно поблагодарил московского мэра и правительство, что не застроили и эти полянные гектары такими же башнями. Зимой, как и в бывшей на этом месте деревне, на поляне наверно раздольно мамочкам и детям с санками и лыжами. Снежные пригорки, наверно, выглаживаются их спинами и животами.
