скачать книгу бесплатно
Мои соседи, узнав, что я знаком с играющей на гитаре Олей, попросили меня пригласить ее вечером к нам, и она пришла. На столе были чай, фрукты, водка и вино, добытое большими стараниями, поскольку страна была в состоянии антиалкогольной борьбы, и застать напитки в магазине было большой удачей. Пока я готовил всем чай, используя кипятильник на стакан, за столом велся неопределенный разговор, как обычно, в начале почти любого застолья, до первого тоста. Оля чувствовала себя в новой компании свободно. Держалась непринужденно, по-хозяйски, и выглядела почти лидером, держала компанию в своих руках. Дополнено это было несколько необычным, на мой взгляд, способом. Оля сама выполнила те манипуляции с напитками, которые обычно выполняют мужчины. Так она сама сняла “бескозырку”, как говорят о снятии с бутылки алюминиевой крышечки с отгибом, напоминавшем одну ленточку матросской бескозырки, сама разлила напиток по стаканам. Я просил ее не мучиться, мол, это дело мужское. На что Оля ответила:
––У нас в Иванове это дело женское. –Первым, конечно, был тост за женский пол прекрасный и его единственную представительницу – Олю.
Все с нетерпеньем ждали, когда же Оля начнет играть. Гитару она взяла после нескольких тостов. Сыграла и спела хорошим голосом несколько песен. Мы долго ей аплодировали, и прозвучал тост:
––За нашу очаровательную цыганку!
Моя трехместная комната была хороша, но одно несчастье заставляло меня думать о переходе в другую комнату. Причиной были ночные комары, победить которых было невозможно. Всей комнатой перед сном выгоняли их, и только тогда могли заснуть без их жужжания и навязчивых налетов. Уже в первое утро я увидел в зеркале свое лицо в темных точках с припухлостями. Укусы были какими-то ядовитыми, оставляя вздутия и синеву вокруг. Лицо, как у юноши, словно в „хотимчиках”, как острословили мальчики постарше, видя подобное на лице юноши. Мое цветущее лицо вызвало сострадание у сестры-хозяйки и она перевела меня в двухместную комнату, выходившую на сторону улицы. Первая же ночь убедила меня, что я спасен. Но следы нападений комаров я привез и в Ригу, и только постепенно они стали пропадать.
Гитара оставалась в моей комнате, а сосед после обеда не возвращался. Приходила Оля, брала гитару и с задумчивым видом, словно глядя в никуда, перебирала струны, пока душа не останавливала ее на какой-нибудь песне. И тогда пела. Я лежал на кровати, она сидела в ногах, пела для себя. Пела, а у меня перед глазами в мыслях мелькало что было, что прошло, или чего хотелось. Для меня игра Оли на дамской гитаре была той “первой и единственной скрипкой”, и я, не отрываясь, смотрел на ее глаза, руки, слушал ее с восхищением, впитывая музыку. Но Оли не было здесь, Оли не было со мной. Она была в неведомом мне пространстве и состоянии, словно заколдованная. Прервалась музыка, замер последний аккорд, и Оля стала возвращаться. Придя в себя, обратилась ко мне:
––Что тебе сыграть, какую песню хочешь услышать?
––Что-нибудь о нашей жизни серой, бестолковой, где нам с тобою нечего терять. Жизнь прошита ниткою суровой, а в конце сургучная печать.– Ее я слышал по радио в передаче “В нашу гавань заходили корабли”. Сейчас напою мелодию. Оля быстро подобрала мелодию, и мы дружно, вдохновенно и весело, но сбивчиво пропели эти полузабытые слова о гавани, где „в таверне веселились моряки и пили за здоровье капитана”, наполнившие мою душу и сердце несбыточной мечтой путешествий.
Много раз слушал цыганский романс „Песня цыганки”. Лишь начнет звучать и закончится, или припомнится какая-нибудь цыганская песня или мелодия, пропою ее про себя или, если не прилюдно, то и вслух, и вспоминаю строку “…будет песни петь, играя, на коленях у тебя”. Представляю черноокую красавицу в цветастом платье, с блестящими черными волосами с вплетенными алыми лентами, с белозубой улыбкой, обращаемой иногда к нему с поворотом головы. Она у него на коленях играет и поет любимому. Так думалось, так хотелось, чтобы и со мной такое случилось. Было похожее, тоже очаровательное и волнующее, но только под звуки пианино.
Ах, если бы это произошло со мной, много раз думал я, снова слушая цыганский романс Оли. Но со мной все не случалось, и не случалось. Гитару давно не слышно, да и цыганку увидеть – редкость.
На узкой несколько затемненной высокими домами улице Вальню заглянул в магазин пластинок “Мелодия”. Продавщица отдела эстрадной музыки поставила на проигрыватель пластинку. Звучит гитара, мужской голос поет цыганскую песню. Прилавок окружили цыганки, слушают пластинку. Одеты в разноцветные длинные платья и юбки, кофты, на плечи накинуты платки, перехваченные на груди, бусы, цепочки с монисто, серьги, кольца и еще много, что переливается и позванивает. Цыганки слушают, пританцовывают и пошевеливают плечами. Стою рядом, смотрю на цыганок с удивлением – так их много. Но они не похожи на кочевых таборных, каких видел на деревенской дороге, выглядят опрятными. Слушаю пластинку, она мне нравится. Какой-то бес меня подталкивает, и я обращаюсь к ним:
––Что, красавицы, хорошо поет?
––Очень хорошо, золотой.
––Мне тоже нравится пластинка, но я не решаюсь все же ее купить. Вы советуете?
––Да, красавец, купи, купи обязательно.
––Хорошо, девушки, куплю, если вы мне что-нибудь напишете на ней на память. –При этом мгновенно мелькнула мысль – а умеют ли цыганки писать? Если скажут, что не могут, попрошу продиктовать и напишу под диктовку.
––Хорошо, покупай, напишем.
Получил пластинку и отдал ее цыганкам. Протянул им авторучку. Они склонились над пластинкой, обнимая друг дружку за талии и прижимая голова к голове к одной, что в середине, которая собралась писать. Послышались веселые, сбивчивые разноголосые непонятные речи. Наверно советовали той, что писала. Потом шептались, потом смеялись, и наконец, распрямились, улыбаясь и смеясь, сверкая черными глазами:
––Ах, как трудно писать, легче сплясать. Возьми, золотой, на память.
––Спасибо, девушки. –Стал читать. Но, увы, буквы русские, но содержание скрыто. Написано: Дарисимо ни бакт, чтоб тулинге бахт велос. От цыганского табора Львовского Ролина.
––Красавицы, переведите, пожалуйста, что вы написали.
––Много добра тебе, красавец, желаем.
Не знаю, интернационален ли этот цыганский, и переведут ли наши местные. Если нет, то узнаю содержание только, если приведет судьба оказаться в таборе Львовского Ролина. И много раз эта виниловая пластинка ФОРТЕС с вокально-инструментальным ансамблем цыган звучит в моем одиночестве, и снова и снова влечет к несбывшейся мечте, но приближенной Олей и ее гитарным перебором.
В экскурсию по Калининграду и в гости к Эдуарду поехали с Олей. Прослушали старательную экскурсовода, любовались янтарными изделиями в Музее янтаря – и Кремлем, и шахматами, шкатулками, кубками. На выходе сфотографировались на память.
Разыскивая Эдуарда, с удивлением поняли, что пронумерованы на его улице не дома, а квартиры. Эдуард принял нас с радостью, жена же просто терпеливо. Взрослого сына с женой и дочкой не было, они жили в другой квартире. И снова я встретился с коронным блюдом Эдуарда – жареной картошкой, но уже не только в собственном благоухании самой и жареного лука – атрибутики холостяка, а в роскошном окружении всего, что приготовила жена. Все блага семейной жизни были на столе. И все же, на воле картошка была вкусней. Жена переводила оценивающий взгляд то на меня, то на Олю, хмурилась, была молчалива, и приклеила улыбку к лицу, только провожая нас. Правда, и в обращении к Эдуарду она не светилась улыбкой. Позднее в разговоре с Эдуардом я задал ему вопрос.
––Что-то твоя жена меня тогда не приветила, а Олю в особенности?
––Знал бы ты как она оценила твою Олю.
Была еще одна встреча с Эдуардом, последняя. Началась эра перестройки М. С. Горбачева. Я был снова в Зеленограде, и позвонил Эдуарду. Ответила жена:
––Его нет.
Перед Музеем янтаря
Слова прозвучали очень холодно, если не сказать зло. Тон меня удивил и словно резанул с болью. Пытаясь объяснить себе причину, мгновенно связал этот тон с приемом нас с Олей, внутренне вспылил, но сдержался и продолжил вопросы.
––Когда вернется?
––Он сюда больше не придет, он живет по адресу…, его телефон...., и повесила трубку.
Поехал к Эдуарду. По указанному адресу нашел отдельно стоящий старый одноэтажный красного кирпича дом под липами и каштанами, с красной черепичной крышей, посыпанной опавшей осенней листвой.
Входная дверь была открыта. Вошел и попал в комнату, заставленную многими телевизорами, некоторыми уже вскрытыми, с вынутыми панелями и кинескопами. Увидел еще одну дверь, прошел в комнату, и тут увидел Эдуарда. Он лежал на спине, на неопрятно застланном матрасе, на полу, с руками за головой, и нехотя повернул ее в мою сторону. С натянутой улыбкой и тихим голосом он сказал:
––Видишь, в каком я положении. Посмотри на стены, на потолок, зайди в кухню. – Я посмотрел и увидел стены с содранными и висящими лохмотьями обоями, потолок исчерченный глубокими бороздами, картина в кухне была такой же разгромной.
––Что случилось, Эдик?
––Сын с женой постарались.
Эдуард поведал, как он выиграл в перестройке, и как пострадал от сына и его семьи.
В этом ветхом государственном доме я арендовал все помещения и открыл мастерскую по ремонту телевизоров. Заказов было много, я держал двух помощников и хорошо зарабатывал. Появилась возможность приватизировать этот дом. Деньги у меня были, да и цена была смешной. И вот я оформил его в мою собственность. Мастерская была в этой большой комнате, а в остальных двух поселился сын с семьей. Они сделали хороший ремонт, и мы дружно зажили. Я как-то схватил воспаление легких, долго болел, но леченье продолжалось. Сын стал заговаривать со мной о переоформлении дома в его собственность, мол, ты отец стар, болеешь, и не ровен час – все может случиться. Мне эти разговоры с намеком на скорый отход в мир иной были не по душе. Я отнекивался, отшучивался. Тут и невестка принялась тоже талдычить. Я не стерпел и однажды твердо сказал – Нет. Из-за легких пришлось лечь в больницу. Но что-то ко мне ни сын, ни невестка, ни разу не пришли. Выписался, вернулся в дом, и что я увидел? – тоже, что и ты видишь теперь. –Да, жестоко ребенок повел себя, не как родной, а как враг, – подумал я. Не дай бог, чтобы подобное произошло со мной, но не внял всевышний.
––Ну, что же, испил ты, Эдуард, горькую чашу, но не горевать же до конца дней. Давай изопьем другого напитка, что я принес – вкусного и полезного, а в твоем состоянии, пожалуй, и целебного. –Лицо Эдика немного посветлело, встал во всем спортивном адидасовском трехполосном костюме, и мы отправились в кухню. Вино хорошее лекарство от душевных страданий. Провожал меня улыбающийся Эдуард.
А теперь, когда Эдуард еще далек от страданий, я поднялся, обнял Олю, прижался щекой к ее щеке и перетянул к себе на колени.
––Спой ту песню цыганки.
Оля догадалась, о какой песне прошу, уронила обреченно голову на грудь, воспрянула, вздохнула и запела. Я впитывал слова, музыку, тепло, запах и давление ее тела. Закрыл глаза и хотел остаться со всем, что есть в эти минуты, навсегда. Хотелось полюбить, но не мог заставить себя войти в это состояние, любовь не входила в меня, а песня томила душу и звала к любви.
Для отдыха летчиков немецкий архитектор придумал в корпусе санатория танцевальный зал, биллиардную комнату, зал настольных игр, бар, кинозал. Танцевальный зал – застекленная веранда, с выходом в сад. И теперь есть биллиард и шахматы, и шашки. Бар, к сожалению, не работал.
В вечер перед отъездом Оли был танцевальный вечер. Мы танцевали с ощущением расставания, были молчаливы и немного грустны. Каждый думал больше о своем, и танец уже не был полным надежд и неизвестности, как в первые вечера знакомства. Оба соблюдали прощальный этикет, походивший на расставание с отъезжающим на вокзале, когда все чувствуют, что пора бы проводам закончиться, а поезд все не трогается. Я рассеянно посматривал на танцующих как вдруг мелькнула интересная девушка. Проводив Олю в ее корпус, я вернулся в танцзал, собственно говоря, именно из-за той, мелькнувшей, и застал ее. Стыдя себя за измену, пригласил ее на танец. Зовут Галя, студентка, учится в Омске, высокая, стройная, красивая и веселая. Только вчера как приехала. Пригласил ее завтра съездить вглубь Куршской косы – согласилась. Выехали обычным рейсовым автобусом и через час вышли на какой-то остановке. Прошли на берег залива, противоположный берегу открытого моря, до которого было, наверно, около полукилометра. Берег песчаный, песок белый и теплый, яркое полуденное солнце. Сели на окруженном ивняком плесе. Безмолвно в восхищении любовались гладкой водной далью, далекими белыми кучевыми облаками, с писком пролетающими над водой ласточками. Более мирной и ласковой картины, вызывающей лень и негу, никогда в моей жизни не было и, наверно, уже не будет. Но главным во всем, и вызывавшем чувства почти несбыточности, была Галя. Она была одета в раздельный купальник из шелка с видами Парижа – Эйфелевой башней, мостами через Сену. Несбыточностью был и Париж. Купальник разноцветный, много желтого и голубого, и немного отходил у изгиба бедра. От вида ее такой перехватывало дыханье, спазмы сдавливали горло, и кружилась голова. Спасеньем были вино и конфеты. Разлил вино в граненые стаканчики и предложил Гале выпить на bruderschaft.
––А что это такое, как? – Лукаво улыбаясь и смеясь, спросила Галя.
––Это не объяснимо, могу только показать.
Выпили вино и под моим руководством, не отрываясь, в поцелуе, вознеслись в не горние вершины духа и тела. Ах, Галя Рыбалкина, будто не я, а ты вошла в меня на всю оставшуюся жизнь. Ни завтра, ни в следующие дни Гали больше не увидел. Ходил по санаторию, по пляжу, искал ее. Но она исчезла. Память возвращала меня то к ней, то к Оле.
Об Оле вспоминал и хотел почему-то встречи. Осенью намечалась командировка на конференцию в Москву. Позвонил Оле в Иваново и упросил ее приехать в те же дни в Москву. Встретил ее на Белорусском вокзале. Удивился перемене в ней. От летней Оли почти ничего не осталось. Это огорчило меня и понизило тонус радости, наверно замеченный ею. И в ней чувствовалось молчаливое удивление нашей встрече. Издалека оба хотели продлить лето с гитарой на чудесном балтийском берегу. А встретились – нет, не получалось. Через день простились холодно и навсегда, как в песне, которую пела Оля:
––Нет к прежнему возврата, коль в сердце нет огня. –А огня, признаться, не было и тогда. Были звуки гитары и слова песен, звавшие к нему, огню любви.
Пансионат “Весна”
Два молодых инженера, Павел и Нестор, недавно начавшие трудовую жизнь, и достигший пенсионного возраста, но не расставшийся с рейсшиной и карандашом конструктор Владимир Владимирович – все работники одного завода, питавшие друг к другу симпатию, договорились вместе поехать к Черному морю, в пансионат „Весна”. Павел во время практики на заводе и, начав работать, заметив могучую впечатляющую фигуру Владимира Владимировича, узнал, что он недавно вышел на пенсию, и поинтересовался у его соседа за доской – какая у него зарплата? Оказалась 160 руб. Его же приняли в бюро надежности инженером с зарплатой 120 руб. И тоже может случиться и со мной? – подумал Павел. К шестидесяти годам тоже дорасту до 160 руб.? Буду увеличивать свой доход на один рубль в год? Нет, нужно будет что-то менять.
Владимир Владимирович на их молодой взгляд казался очень пожилым. Усиливали это впечатление и его седые волосы. Несколько не вязался с его возрастом, импозантным видом и манерами истинного джентльмена синяк под левым глазом. Молодые инженеры обсуждали это пятно на биографии конструктора первой категории, но не могли представить себе причину его появления, не могли даже подумать, что он мог с кем-то подраться, однако, спросить самого стеснялись. Стеснялись при встречах перед отъездом, в поезде и у Черного моря. Их сдержанность, наверно, удивила Владимира Владимировича, и на обратном пути он сам решил объяснить происхождение синяка.
––Вы, наверно, думаете – где это Володеньке засветили? Отвечу. У меня моторная лодка, рыбачил на озере Югла. Вдруг, поплавок скрылся, потом вынырнул и мощно повело. Я, чтобы леску не оборвало, потянулся за ним, да так, что выпал из лодки и ударился об воду. Уже которая неделя идет, и только, только синяк сошел.
Юноши слушали, кивали в знак согласия, а про себя прикидывали – так ли все было и можно ли с высоты роста человека так удариться о воду. Но сомнений не высказали, и Владимир Владимирович, закончил:
––Вы, мальчики, настоящие джентльмены. Ни словом не обмолвились и вида не подали. Молодцы.
––Ну, что вы, Владимир Владимирович, мы даже внимания на него не обратили, – ответил Нестор убедительным тоном, без улыбки.
Разместили всех троих в одной комнате второго этажа, с балконом, и началась южная жизнь. Бесшумный подъем первого вставшего, тихие сборы и выходы до завтрака к морю. С теми же осторожностью и вниманием к последнему спящему уходил к морю и второй. На завтрак шли вместе, садились за один стол.
Всем было хорошо, кроме Павла, которого среди ночи начинала мучить боль в шее. Он просыпался, на цыпочках, босиком, боясь разбудить остальных, подходил к столу с облаткой таблеток в руке и принимал обезболивающую таблетку, запивая прямо из графина, и ложился, ожидая начала ее действия. Боль затихала, и он засыпал до подъема. В одно раннее уже светлое утро его снова разбудила боль. С завистью посмотрел на спящих Ефрема и Нестора, принял таблетку, лег. Но боль все не проходила и сон не шел. Тогда оделся и вышел из корпуса в сад. Бродил по дорожкам, вдыхал свежие запахи раннего утра, слушал голоса проснувшихся пташек, наклонялся и нюхал розы. Через некоторое время проснулся и обнаружил себя лежащим на кустах самшита. Понял, что спал на них. Вспоминает, почему он оказался здесь, а не в корпусе, не в своей постели. Приходя в светлое сознание, восстановил в памяти прошедшее, и понял, что таблетка усыпила его на ходу, по дороге в корпус, и он рухнул на самшит. Сколько так спал – не представляет. Но чувствует, что выспался.
Высокое солнце к обеду жгло немилосердно. Люди на гальке лежали плотно, в азарте загарного потемнения, чтобы в умеренных краях своей кожей свидетельствовать о подвиге у Черного моря. Проходя по верху над лежбищем загоравших, Павел выхватил взглядом двоих мужчин, лежавших у самой бетонной стены, внизу, далеко от кромки воды. Горячее места найти было бы трудно. Они лежали голова к голове, в одних плавках, на крупной гальке и без всякой подстилки, спали. Их не могли разбудить ни проходящие мимо сопляжники, ни плачущие крики чаек, ни грохот мчащихся над ними в двадцати метрах грузовых поездов с нефтеналивными цистернами или с открытыми платформами с галькой, сдуваемой на них вихрями воздуха. Павел смотрел на мужчин с удивлением и восхищением. Так спать навзничь, лицами, обращенными к солнцу в зените, могли только богатыри земли русской. Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алешу Поповича в дозоре на южной границе Руси, спавших в тени коней, к полудню тоже жгло горячее южное солнце, но их оберегали боевые одежды, а у этих – только плавки. Подошли Нестор с Владимир Владимировичем, и стали вместе гадать – кем бы эти друзья могли быть?
– Сибиряки, или шахтеры из-под сибирского Новокузнецка, или металлурги от мартеновской печи, или кочегары домоуправления? Особенно восхищался ими Павел, для которого даже короткий сон на спине был мученьем от боли.
– Мы здесь с десяти, а уже двенадцать. Они же не шелохнутся. Завидую.– Павел похожий долгий сон под солнцем наблюдал в Юрмале. Девушка в одной позе спала с двенадцати до шести вечера. Но там было легкое ласковое солнце, и у нее была цель – загореть, и очаровывать всех мужчин и женщин подряд. А эти?
Нестор ушел по насыпи, вернулся с широкой улыбкой, почти смеясь.
– Понял, что это за мужчины. Такие же, как и мы, что принимают по утрам. Сверху видно – между головами лежит пустая водочная бутылка.
Наступило долгожданное обеденное время, а с ним и избавление от солнца. Уходят, оглядываясь – те лежат или встали? Нет, лежат.
В низине, у моря на камнях и гальке вечерами появлялись женщины с красным вином из винограда сорта “Изабелла “. Рижане обычно выпивали его вечером. Но кто-то из интереса к эксперименту предложил попробовать делать это и утром, перед завтраком, мол, кое-кто из великих дегустаторов рекомендовал. Попробовали и они, и надо же, оказалось, что это приводило в интересное восхитительное состояние души и выливалось в прекрасное настроение. С тех пор завтрак начинался по новому рецепту.
В другой день наша троица, вдохновленная „Изабеллой” и томимая однообразием пляжного пребывания у моря, придумали развлечение – стали соревноваться, нырять в мелкую воду с дном в гальке и булыжниках, хорошо видимыми, с наклонной бетонной стенки, идущей от железнодорожной насыпи. На кону, так сказать, было – кто последний сдастся. Глубина здесь была небольшой – по колено, и чтобы нырнуть и не врезаться в камни, приходилось падать в воду почти плашмя. С малой высоты и Павел, и Нестор, и Владимир Владимирович проделывали это легко. А самый тяжелый, Владимир Владимирович, проделывал это просто отменно. Понемногу высоту нырянья увеличивали, и все сильнее нужно было пластаться и бить по воде руками, приводняясь, чтобы не врезаться в дно. Звуки шлепков, вспененная вода и брызги с отфыркиваниями ныряльщиков, возгласы— здорово! Нескольких зрителей на горячем бетоне обозначили место их развлечения. Занятие было увлекательным, проходило в азарте. Особенно импозантно выглядел и нырял Ефим Лукич – высокого роста, плотный, могучего телосложения, симпатичный и в солидном возрасте. При его девяноста пяти килограммах казалось, что вода раздастся, и он поцелуется с черноморской галькой. Но обошлось без травмы. И что удивило Павла и Нестора – нового синяка не появилось. И в них закралось сомнение в происхождении привозного из Риги, разве что, соленая вода Черного моря сразу исцеляла. Наконец ныряльщики добрались до горизонтальной площадки, выше уж некуда, и все трое нырнули с нее. Ни первого, ни последнего – ничья. Павел стал выворачивать руки, смотреть – не появились ли синяки? Нет, хоть бить о воду приходилось со всей силой.
Владимир и Павел в ласковой черноморской волне
Стоявший среди зрителей мальчик посмотрел на счастливых ныряльщиков и тихо себе под нос сказал, что он тоже может нырнуть отсюда. Мальчик невысокий, белобрысый, с выгоревшими бровям, хорошо загорелый, по-детски щупленький, лет девяти-десяти. Похоже из местных. Жалостливый Нестор ему:
– Не надо, не ныряй с такой высоты, ведь ударишься о дно. Нырни сначала с полуметра, попробуй.
На что мальчик уверенно ответил, что не боится, что уже нырял. Павел подумал, что, пожалуй, и сможет. Вспомнил себя в пятом классе, как учительница физкультуры в жаркий день начала сентября привела их в динамовскую купальню на берегу Даугавы. Павлик увидел вышку для нырянья с площадками на высоте 3, 5 и 10 метров. Проплавал саженками, на боку, на спине, а потом решил нырнуть с трех метров. Нырнул солдатиком, потом поднялся на пятиметровую, посмотрел вниз – далеко, очень далеко, вода еле видна, страшно. Прыгать не стал, но не застыдился перед классом, смотревшим на него. И тут одноклассник Олег Иозенас смело взбегает на десятиметровую площадку и решительно бросается ласточкой с нее. Павел восхищен, класс восхищен, учительница встречает его на мостках и ругает – как он посмел без ее разрешения, но все видят, что ругает она его понарошку, что тоже восхищена и гордится им.
Павел решил, что, пожалуй, мальчонка тоже сможет, и, тем более, что здесь не десять метров, да он и не боится. Пояснили ему технику, необходимость тренировок с небольшой высоты. Тот выслушал, но сказал, что он давно на море, нырял и прыгнет сверху. И Нестор, и Владимир Владимировичем – все уговаривали его не нырять сразу, пробовали его схватить и держать, но он вьюном вывернулся, отбежал в сторону и прыгнул. Сквозь воду было видно, что задел дно, вынырнул с рассеченным лбом и лицом, по которому текла кровь. Владимир Владимировичем зажал рану полотенцем, Павел и Нестор, подхватили мальчика под руки, и быстрым шагом повели его в гору, к медпункту. Хирург побранил и пожалел ныряльщика, сказал, что за сезон таких бывает несколько, и отвел раненого за ширму зашивать рану. Доверив мальчика медицине, спасатели, исполнив должное, спустились к морю. И все же в душе осталось чувство вины из-за происшествия с мальчиком, и азарт ныряльщиков прошел. Распластались на бугрившихся камнями подстилках, обмениваясь редкими фразами о случившемся, иногда меняя положение и, выгребая из-под себя причиняющие боль камушки.
Вечерами предлагались на выбор кинофильмы под небом или танцы тоже на открытой площадке. Деревянные скамейки кинотеатра, темное звездное небо над головой, окружение молодых здоровых людей, тепло южного вечера, неуемный стрекот цикад, аромат цветов в воздухе – тогда все это казалось обычным и повторяющимся, а потому не так ценилось, как потом – на расстоянии и удалении на годы.
Павел, да и остальные, обратили внимание на одну мамочку с дочкой. Мамочка была лет двадцати пяти с подрезанными у линии подбородка махаонового цвета волосами, разделенными посредине на пробор, невысокого роста с ровными крепкими ножками из под цветастого легкого платья, выступающим бюстом и вся немного полнеющая, разговаривала нежным умеренно высоким голосом. Ее миловидная девочка была лет трех-четырех, которую она непрерывно одаривала улыбкой. Если она замечала внимание к ним со стороны, то лицо с улыбкой обращалось и в ту сторону. Она как солнце беспрерывно излучала тепло улыбки и добродушия на окружающих. Павел позавидовал в этом ей, и как прагматик, пытался примерить к себе ее улыбку и добродушие, столь приятные и нужные людям, представляя, что многое и легко удавалось бы ему, будь он только чуть похож на нее. Да, у нее был ключ к сердцам. Видел ее Павел и в кинотеатре с девочкой на руках. Видел, как девочка засыпала и тогда мама уносила ее, не досмотрев фильм, и уже не возвращалась.
В одно утро Павел, увидев их после такого вечера, подошел и предложил мамочке рассказать продолжение кинофильма, представившись предварительно. Она назвала себя – Люда, из Москвы, дочка Ира. После знакомства и остальных рижан мы сблизились с Людой и все попали под ее очарование. Ходили вместе в кино, помогали относить Ирочку в корпус, когда она засыпала в кинотеатре. Люда была весела, и охотно поддерживала веселый дух черноморского отдыха.
В один из дней Павел встретил Люду гуляющей одну уже поздним вечером. Сказала, что Ириша уснула, а ей не спится, и она решила прогуляться. Темнота уже скрывала и тротуар и очертания ближайших корпусов. На Западе, на фоне еще не стемневшего неба, проступали изломы очертаний гор. Вокруг надрывались в своем пенье цикады, издалека равномерно накатывался гул ударов волн о бетон пирса. Они шли в направлении известной им скамейки под фонарем, подошли, сели и вели разговор о жизни в Москве и Риге.
Через некоторое время увидели, что в их направлении идет в обнимку парочка, с намерением потеснить их на скамейке. Павел, озорно глянув на Люду, сказал:
––А теперь будем целоваться, иначе они сядут здесь, а так, может быть, пощадят влюбленных.
––Как это целоваться? –Удивилась Люда.
––А вот так, – сказал Павел, приложив свою кисть к губам. Прозвучал звук воистину смачного поцелуя. Потом еще и еще раз. Парочка остановилась, посмотрела на сидевших, прозвучали непонятные слова. Павел склонился к Люде, словно обнимая ее, поглядывая на стоявшую в отдалении в нерешительности парочку. Те повернули и стали удаляться. Люда негромко засмеялась, Павел вторил ей, сказав:
––В другой раз не поверят, придется целоваться нам взаправду.
Люда смущенно отвернулась, сказав ничего не значащее:
– В другой, так в другой.
Павел стал замечать, что Нестор все чаще и чаще оказывается возле Людочки, охотно забавляет ее дочку, не забывая и маму, вовлекая ее в игры. Люда держала себя ровно, как обычно, и вполне благосклонно принимала внимание Нестора. А может быть, была ему и рада, не проявляя внешне признаков. Наблюдения немного смутили Павла, в нем шевельнулось ощущение небольшого дискомфорта. Подумал:
––Что это? Неужели в нем зарождается ревность? Нет, нет. Неужели возникнет любовный треугольник, и как будут развиваться отношения? Интересно, – но почувствовал себя наблюдателем.
В связи с поползновением Нестора в ее сторону наш рижский треугольник несколько перекосило, и Павлу стал ближе Владимир Владимирович. Он чаще оставался с ним, видя в стороне Нестора с Людой и Ирочкой. Иногда подходил к ним ненадолго, здоровался с мамочкой и девочкой, и, чувствуя себя третьим лишним, вскоре уходил. Правда, по Люде не было заметно, что она уделяет особое внимание Нестору. И тем более, Павел ни разу не замечал, чтобы с его или с ее стороны проявлялись признаки влечения – ни прикосновений рука к руке, ни хотя бы дружеского объятия за плечи, талию.
Красочное объявление известило, что в субботу будут единственные в дни путевки танцы под музыку инструментальной группы из Туапсе. После пляжной цивилизации в плавках и купальниках, после песен из репродуктора у столовой объявление, как освежающий дождь в безумную жару наполняет душу восхищением природой, так и объявление вселило надежду на встречу в этом райском и далеком местечке с искусством, замещенным загаром. Павел начал планировать какую рубашку из двух ему одеть, представляя, какая подойдет больше к его немецкому светлому в клетку летнему костюму. И вот наступил вечер. Солнце по южному скоро скрылось за горами, чуть посвежело. Все трое пришли в комнату переодеваться. Павел надел одну рубашку, и стоя еще без брюк, надел пиджак – не очень. Надел вторую и пиджак – да, хороший комплект получился, и пошел к шкафу. Ищет брюки, сдвигая вешалки, но не находит. Осмотрел стулья – не повесил ли до этого брюки на один из них. Нет, и там брюк нет. Появилась мысль – не его ли соседи, видя с каким подъемом, он ожидал вечера танцев, решили поиздеваться над ним и спрятали брюки. Павел тайно оглядел лица друзей, которые тоже переодевались. Нет, на лицах ни ухмылки, ни скрываемой едкой улыбочки. Подумал – хорошо играют, сдерживаются и понадеялся, что на его вопрошающий взгляд кто-нибудь фыркнет, рассмеявшись. Но – нет. Суетятся, одеваются. Тогда Павел, заявил, словно докладчик с трибуны, громко и ясно:
––Друзья, решили оставить меня дома, убрать конкурента на танцах? Думаете, что без штанов в клеточку я сникну? Ничуть нет, но все же штаны отдайте. –Нестор переглянулся с Владимиром Владимировичем, на лицах выражение недоумения, вопроса, мол, о чем ты, Павел? Владимир Владимирович спросил:
––Павлик, а на балконе смотрел, за полотенцами?
Павел ринулся на балкон с надеждой, недоумевая – зачем ему было вывешивать туда брюки? Но их там не оказалось. После этого вся компания пришла к заключению, что брюки пропали. Павел одел другие, каждодневные, и в расстроенных чувствах пошел на танцплощадку, где под музыку и в танцах на весь вечер забыл о пропаже. Днем пришел к участковому на территории пансионата и заявил о пропаже брюк.
Через несколько дней, в обычный жаркий полдень, Павел увидел как по верху, над пляжем, идут участковый милиционер с юношей. Юноша иногда наклоняется, что-то ищет в траве откоса, поднимается и передает милиционеру. Перед ужином Павел заметил этого милиционера, сидящим на скамейке, подошел и поинтересовался их прогулкой над пляжем.
Тот рассказал:
– Сижу на этой же скамеечке позавчера, проходит юноша, с которым ты меня видел.
Идет с сумкой, хорошо одет. Подумал, что это вновь приехавший. Еще раз окинул его взглядом и убедился, что одет во все импортное, футболку, джинсы, но странными показались старые стоптанные сандалии. Окликнул его, попросил подойти, спросил из какого корпуса, что в сумке. Открыл ее, а в ней вещи, на которые получил заявления о пропаже. Вчера ходил с ним собирать порванные им с досады бумаги, которые он взял в числе прочего в домике у иностранцев – американские травел чеки. Сам то парнишка девятнадцати лет из Ростова на Дону, имеет приличных родителей – инженеров, а вот тебе – оставил Ростов и приехал на гастроли сюда.
– Спросили его о моих клетчатых брюках?– Спрашивал, но говорит – не брал. Буду беседовать с ним дальше, может быть признается.–До последнего дня пребывания Павел надеялся, что брюки вернутся, но так и не дождался.
Нестор познакомился с другой москвичкой Тамарой и на зависть остальным уплыл с нею на теплоходе “Адмирал Нахимов ” в круиз по Черному морю с заходом в крупные порты, осмелившись так беспардонно предать дружбу с Людой, оставив ее, возможно, в смятении чувств. Павлу пришлось протянуть руку помощи покинутой мамочке с дочкой. Владимир Владимирович тоже поддержал покинутую и мы вместе помогали ей под солнцем ожидать возвращения предавшего ее Нестора, подшучивая и утешая ее, что он вернется, нужно верить и подольше изпод ладошки поглядывать в сторону моря. Правда, пароходто старый далеко довоенной постройки, попал к нам от немцев по линии репараций. Не ровен час и все может случиться, но надейся, молись.
Павел же решил сразу, что и под покровом вечера он готов помочь пережить Людочке ее одиночество. Один, два вечера прошли, и он понял, что не вправе оставлять ее одну и в более позднее время. Ведь с появлением первой звезды, в это тот час, девушке может взбрести в голову что-нибудь неладное. Например, пойдет в потемках, задумается – Где-то он, как ему? Помнит ли? – И кувырк с откоса.
Однажды, Людочка, усыпив Ирочку, вышла на балкон и стояла, всматриваясь в темнеющее небо, видимо ища еле различимые первые звезды. Тут то и застал ее ищущий взгляд Павла. Он подкрался под балкон и не своим – женским голосом, чтобы она его не узнала, запел:
––Я выхожу одна на балкон, глубокой нежности полна.
