скачать книгу бесплатно
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем.
«Любовь… угасла не совсем», – значит, в этом чувстве есть огонь. А раз она может тревожить и печалить, то в этом в чувстве есть и какая-то угроза, опасность, в тексте не конкретизированная и потому дающая простор воображению.
В следующем четверостишии Пушкин добавляет всё новые характеристики чувству:
Я вас любил безмолвно, безнадежно;
То робостью, то ревностью томим.
Я вас любил так искренне, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Безответная любовь «безмолвна и безнадежна», но в ней скрыты и «робость», и «ревность» – чувства, которые всегда имеют яркую телесную составляющую. И эта телесность подчеркнута аллитерацией, протяжными раскатистыми «ро» и «ре». Любовь «искренняя», то есть открыта и чиста, но по парадигме «искренне» связано с «не угасла», а «р» в нем вспоминает о предыдущих «р», что вызывает в сознании вполне телесное ощущение огня, искр, света.
Любовь «нежна», она готова и пожертвовать своей телесной составляющей ради счастья возлюбленной – великолепная тончайшая антитеза. Прочитав это стихотворение Пушкина в английском переводе, я увидел, что при точном обратном переводе на русский язык последняя строка была бы такой: «Как дай вам Бог любимым быть другим мужчиной». Вот вам наглядное доказательство трудности его перевода: ведь у Пушкина нечто иное. Конечно, в сознании в первую очередь возникает образ другого мужчины, но подсознательно включается воображение – и рядом с персональной конкретизацией встают другие ряды. А может этот «другой» – ангел, или какая-то из тех непонятных сущностей, которых Блок любил персонализировать субстантивированными прилагательными?
Отметим теперь смысловые доминанты, ключевые слова. Первый ряд – трижды повторенная анафора «Я вас любил». И второй ряд – сама характеристика чувства: любовь – это огонь, тревога, печаль, безмолвье, безнадежность, робость, ревность, искренность, нежность. Во всей европейской поэзии нет стихотворения, которое на таком бы малом пространстве текста давало такую объемную характеристику чувства. Ну, может, некоторые сонеты Петрарки, но, все-таки, они длиннее. В стихотворении, в котором всего 49 слов и частиц, 24 лексемы являются словами-остриями, опорными, ключевыми словами.
И как можно говорить здесь о простоте, видя эту сложнейшую смысловую поэтическую структуру? Здесь может идти речь только о гениальном минимализме поэта и о той ситуации в русском языке и поэзии, когда минимизированная, но сложно выстроенная поэтическая структура могла передать по-новому чувство и смысл (что в искусстве, в общем-то одно и то же, ибо чувство – главный предмет искусства).
Любопытно рассмотреть, как в новой языковой и поэтической ситуации использовала пушкинские достижения Марина Цветаева, создавая свое известное «Мне нравится, что вы больны не мной…» Уже первая строка отсылает и к выше разобранному стихотворению Пушкина, и к известным его строкам «Но узнаю по всем приметам Болезнь любви в душе моей».
Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной —
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.
Опять известное отношение «я + вы», но «любил» через «болезнь любви» превращается в «больны». Пушкинскому безмолвию, робости, тревоге, печали противопоставлено полное отсутствие оных.
Мне нравится еще, что вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем, ни ночью – всуе…
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами аллилуйя!
Стихотворение наполнено телесностью, но ревности нет, подчеркнуто нет, ведь «нравится еще» отсылает к «Я вас любил: любовь еще».
Вообще говоря, до 13 строки кажется, что речь идет о нелюбви, и только обращение «мой нежный» приоткрывает смысл чувства. Последняя строфа показывает, что в целом вся смысловая композиция построена на паралепсисе и преоккупации, на утверждении отрицанием и сообщении о том, о чем, якобы, хотят умолчать.
Спасибо вам и сердцем, и рукой
За то, что вы меня – не зная сами! —
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наше не-гулянье под луной,
За солнце, не у нас над головами, —
За то, что вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не вами.
Любитель поэзии, конечно, разглядит здесь массу отсылок к другим любовным стихам Пушкина, да и «аллилуйя» заставит его вспомнить об опасностях любви, о последних трагических страницах жизни Александра Сергеевича, то есть Цветаева раскрывает и то, о чем сам Пушкин умолчал.
Новое время, время наступающего феминизма, несет с собой и чувство новое, требует равноправия в отношениях женщины и мужчины. И в то же время это чувство древнее, чувство братски-сестринской христианской любви – так понимала это равноправие Цветаева, в отличие от записных феминисток. В то же время, два сожалеющих «увы» в последних строках выражают еще и грусть по другой любви, по той, где «будут два одной плотью», оставаясь духовно братом и сестрой, о той любви, что и в христианском мире редка.
Структура доминант, опорных слов у Цветаевой сложней, но ведь и текст в три раза длиннее. Здесь можно заметить три ряда, три уровня.
Первый: я – вы.
Второй: нравится, больны не мной, больна не вами, не уплывет, не краснеть, обнимаете другую, не прочите гореть, не упоминаете всуе, не пропоют.
И третий: я – спасибо, вы – любите, покой, редкость встреч, негулянье, солнце не у нас, увы.
Две последние строки возвращают к первым, композиция закольцована, что еще более подчеркивает развитие смысла на протяжении текста.
Если вспомнить, что это стихотворение Цветаева написала в 1915 году, нельзя не сказать несколько слов о стилистике зрелой Цветаевой. В свое время Г. Адамович упрекал ее, мол, писала хорошие нормальные стихи, а потом попала под влияние Пастернака и пошло… Нетрудно заметить, что и в этом, одном из лучших ранних стихотворений Цветаевой, среди опорных слов превалируют сказуемые, да еще с частицей «не». Правда, Пушкин иногда тоже делает упор на глаголы, но у него это не очень заметно. Подчеркнутый упор на глаголы стали делать в отдельных произведениях Фет, потом Блок. То есть, и со сказуемыми Цветаева работает в традициях русской поэзии, расширяя и углубляя последние. От обилия глаголов (в качестве опорных слов) она в отдельных стихах переходит к обилию других форм сказуемого. И, наконец, множество тире в ее стихах – еще один шаг в этом направлении, ведь под тире мыслятся сказуемые, в этом метафоричность этого пунктуационного знака.
Если говорить об общей структуре образов зрелой Цветаевой, трудно увидеть ее «зависимость от Пастернака». В ранний период у Пастернака в большинстве стихотворений образ разорван (и когда Заболоцкий писал, что, работая над «Столбцами», он хотел возвратить в поэзию реальное пространство – зрительное, музыкальное, смысловое, разрушенное современными поэтами, он имел в виду, конечно, прежде всего раннего Пастернака, а не, скажем, Шершеневича). У Цветаевой образ всегда цельный, он не разорван на яркие детали, между которыми пустота, и не представляет собой их нагромождение, разрушающее реальное пространство. Ну, может, в ранних стихах она строит его ближе к Пушкину (вспомним «Что в имени тебе моем…»), а потом, приглядевшись к творчеству В. Маяковского, начинает полагать в основу образа развернутые тропы и несобственно тропы разного характера.
И здесь стоит вернуться к «словам-остриям», к доминантной структуре стихотворения. Первым планом такой структуры всегда является скрытая метафора, ведь и «я + ты = любовь» – это метафора, если ее понимать как столкновение двух сущностей, в результате которого возникает молния, освещающая третью неизвестную сущность. Так ее понимали в средневековой Индии. По существу это близко к традиционному определению метафоры-тропа в европейской традиции, но глубже и шире.
Эту метафору, лежащую в основе любого поэтического произведения, можно бы назвать трансметафорой, именно ее наличие отличает поэтический текст от риторического, который тоже может изобиловать внутритекстовыми тропами и фигурами). Может быть и Аристотель, говоря, что «поэты различаются метафорами», приводя при этом в пример не только текстовые тропы, но и фигуры, даже части речи, на самом деле неосознанно думал о ней, но в силу нехватки времени до конца не додумал. Вероятно, то же имел в виду и Борхес, говоря, что словесные метафоры создавать просто, а настоящие трудно и создаются они очень редко. Отсюда, конечно, вытекает, что поэты не только различаются трансметафорами, но и сходятся ими, – через них вполне можно проследить связи между материей поэзии и смыслами в творчестве различных авторов.
2014
РОЖДЕНИЕ МЕЛОДИИ
Когда вспоминаю стихотворение Сергея Есенина«Запели тесаные дроги…», сразу же в памяти всплывает и «Россия»Александра Блока, настолько есенинский текст мелодически близок к блоковскому: четырехстопный ямб, чередование женских и мужских рифм в катренах с перекрестной рифмовкой. Правда, «Россия» на шесть строк длинней и последняя строфа в ней шестистрочная, но зато в некоторых катренах Есенин в точности повторяет ритмический рисунок Блока:
ЗапЕли тЕсаные дрОги,
БегУт равнИны и кустЫ.
ОпЯть часОвни на дорОге
И поминАльные крестЫ…
С. Есенин
ОпЯть, как в гОды золотЫе
Три стЕртых трЕплются шлЕи,
И вЯзнут спИцы росписнЫе
В расхлЯбанные колеИ…
А. Блок
Такое же в точности, до ударения, совпадение ритма и в третьей строфе.
А если взять общее количество ударных и безударных стоп, то получим: у Блока на 26 строк без ударения две первых стопы, одна вторая, девятнадцать третьих, и в пяти строках есть все четыре ударения; у Есенина на 20 строк без ударения пять первых стоп, во вторых стопах ударение есть везде, в третьих – нет ударения в четырнадцати, и в стихотворении четыре полноударные строки. Ритмическая близость поразительная.
Оба произведения относятся к тому типу лирики, что называют напевной, интонации в них близкие и развиваются они похоже. У Блока в первой строфе – возвращенная светлая радость от встречи с сельской Россией, «как в годы золотые»; у Есенина в первых двух строфах – возвращенная светлая грусть, «тихой грустью болен», «на известку колоколен невольно крестится рука». У Блока во второй строфе – прямое признание любви к Родине, а в следующих трех строфах – выражение веры в нее, в ее будущее; у Есенина в третьей и четвертой строфе – прямое признание в любви и, опять-таки, вера в Родину. В заключительных строфах – у Блока уверенность и в своем будущем от чувства слияния со своим народом, у Есенина – сладость слияния со святой Русью, «молитвословным ковылем».
В обоих стихотворениях прекрасная звуковая инструментовка. Не буду ее подробно разбирать, но и без разбора каждый услышит аллитерацию «тр – рт» во второй строке и внутренние созвучия «избы серые» – «слезы первые» во втором катрене у Блока или последовательно звучащие «н» во вторых-третьих стопах первого катрена у Есенина.
В. Жирмунский в рецензии на книгу Б. Эйхенбаума«Мелодика речи» писал, что интонация «зависит прежде всего от смысла слов, точнее – от общей смысловой окраски или эмоционального тона речи, а следовательно – от художественно-психологического задания, осуществляемого в единстве приемов стиля».
Несомненно, личный смысл стихотворений различен. У Блока: его неодолимое стремление в будущее – «и невозможное возможно» (аналог – «И вечный бой, покой нам только снится»), а у Есенина монашеское смирение —«и не отдам я эти цепи». Но чувство любви к Родине включает личные чувства поэтов в единый смысл, в единый душевный тон.
Строки, где ударения на всех стопах стиха-строки, интонационно выделяются на фоне строк с последовательно проводимыми безударными стопами, являются фразовыми ударениями, и Блок в эти строки вкладывает наиболее важные аспекты своего чувства и мысли:
Ну чтО ж? ОднОй забОтой бОле —
ОднОй слезОй рекА шумнЕй,
А тЫ всё тАже – лЕс да пОле,
Да плАт узОрный до брОвей…
Пиррихий в последней строке катрена только подчеркивает спокойствие и величие России. Этот же прием Блок использует и в последней строфе:
КогдА блеснЁт в далИ дорОжной
МгновЕнный взОр из-под платкА,
КогдА звенИт тоскОй острОжной
ГлухАя песнЯ ямщикА!..
Есенин прямо говорил, что мастерству учился у Блока; в том числе, как показывает это стихотворение, и смысловой значимости фразовых ударений:
ОпЯть я тИхой грУстью бОлен
От овсянОго ветеркА…
Полноударная строка, где акцентировано внимание на чувстве, оттенена пеоном четвертым следующей. Тот же прием и в заключительной строфе:
И нЕ отдАм я Эти цЕпи,
И нЕ расстАнусь с дОлгим снОм,
КогдА звенЯт роднЫе стЕпи
МолитвослОвным ковылЁм.
Но, оказывается, и у стихотворения Блока есть предшественник – это стихотворение Алексея Жемчужникова «На Родине»:
ОпЯть пустЫнно и убОго;
ОпЯть родИмые местА…
БольшАя пЫльная дорОга
И полосАтая верстА.
И нИвы вплоть до небосклОна
ВокрУг селЕний, где живЁт
ВсЁ тАк же, как во врЕмя Оно,
Под стрАхом гОлода нарОд…
В первой строфе в «России» у Блока, кроме начального слова, почти такой же ритмический рисунок – у Жемчужникова только лишний пиррихий в четвертой строке, и во вторых строфах подобное незначительное различие. Блок явно знал стихотворение предшественника… Есенин в первой строфе полностью повторяет ритм Жемчужникова, а калька – «Опять часовни на дороге И поминальные кресты» показывает, что это не случайно, что и он знал «На Родине».
Стихотворение Жемчужникова длинное – 70 строк, десять четверостиший и шесть пятистиший (не отсюда ли строфа в шесть строк у Блока?). Бытие Родины он пытается осмыслить с разных сторон: в тексте – и ландшафт, и разговор о русской природе, о страданиях народа, о нехороших людях, клянущихся в любви к Родине, но не любящих народ… В целом стихотворение ритмически организовано неровно – пиррихии мечутся в строках от стопы к стопе, стилистически не выдержано: из напевной лирики поэт выпадает в декламационную, в говорную — «Уж потянулась к штофу с водкой его дрожащая рука». И фразовые ударения в стихотворении Жемчужникова расставлены неумело. Первое приходится на откровенно косноязычную строку: «Всё тАк же, кАк во врЕмя Оно»; остальные на поэтически-банальные или риторические, лирически-пустые строки. В стихотворении вообще очень много риторики. Например, чисто риторические восклицания и обращение:
О, этот вид! О, эти звуки!
О край родной, как ты мне мил!
От долговременной разлуки
Какие радости и муки
В моей душе ты пробудил!..
Сравните с тем, как Есенин не только рассказывает, но и показывает Родину и свое чувство:
О, Русь, малиновое поле
И синь, упавшая в реку,
Люблю до радости, до боли
Твою озерную тоску.
Или как Блок одним метафорическим сказуемым «затуманит» одевает в ткань образа всю строфу:
Пускай заманит и обманет,
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты.
Но первые шесть строк стихотворения Жемчужникова зримы и выразительны, в них есть и ясная интонация грусти возвращения в печальные родные места, и мелодия, читаемая в начале стихотворений Блока и Есенина.
Но в этой ямбической мелодии на тему Родины Жемчужников был не первым. Упоминание о людях, не любящих народ, прямо отсылает к поэтическому источнику его вдохновения, к стихотворению Николая Некрасова:
В столИцах шУм, гремЯт витИи,
КипИт словЕсная войнА,
А здЕсь, во глубинЕ РоссИи, —
Там вековАя тишинА.
Лишь вЕтер не даЁт покОю
ВершИнам придорОжных Ив,
И выгибАются дугОю,
ЦелУясь с мАтерью землЁю,
КолОсья бесконЕчных нИв…
Видимо, из этого некрасовского стихотворения у Жемчужникова появились и пятистишия, и образ врагов, а потом и прочие некрасовские темы. Во всяком случае, и под воздействием его. Но сам Некрасов, лишь две строки отведя пустым «витиям», дал образ сельской России с такой наглядностью, что к нему не надо прибавлять ни нищих селений, ни страдальца-народа, пьющего по причине этих самых страданий, ни птичек, что прыгают в стихотворении Жемчужникова.
Интересна и ритмическая организация текста: на 9 строк – две первых стопы без ударения, четыре вторых, четыре третьих и одна полноударная строка – первая. Фразовое ударение отделяет тех, кто шумит в столицах, кому сопротивопоставлен символический сельский пейзаж. И интонация здесь не такая, как у Блока и Есенина, – в первых двух строках декламационная, затем идет говорная, но антиномическое сочетание беспокойных макушек ив и дугою изгибающихся стеблей с колосьями (не отсюда ли есенинское: «Оттого, что режет серп колосья, Как под горло режут лебедей»? ) рождает телесное ощущение тишины. Странной тишины, то ли глухой и пугающей, то ли затаившейся перед близким взрывом.
Лев Толстой, узнав о смерти Некрасова, писал, что тот был самым удивительным человеком, который ему встретился в жизни, что Некрасов не очень нравился ему как поэт, еще менее как организатор общественного мнения, но что его характер он, Толстой, «любил даже не любовью, а каким-то любованием». И впрямь Николай Алексеевич был человеком, которого можно характеризовать словами Достоевского: «широк русский человек, я бы его сузил» (говорит Димитрий Карамазов), например, одной стороной души плакал о страдающем народе, а другой – верил в его силу:
В рабстве спасенное
Сердце свободное,
Золото, золото —
Сердце народное!
И если Алексей Жемчужников воспринял от Некрасова слезы страдания за народ, то последующее поколение поэтов – некрасовскую веру в этот народ:
Пускай заманит и обманет,
Не пропадешь, не сгинешь ты…
