Дорога к сыну

скачать книгу бесплатно

Солнце устало от крови…

Каждый тут понял, какая страшная сила таится сейчас в руках старика. Все почувствовали, что с таким союзником, как этот нож, не страшны никакие шайтаны и дивы – будь то сам Заххок, отцеубийца и змееносец на своих плечах, или сам Иблис.

С последней подруги Рекса сняли старенький и потрёпанный ремешок с колокольчиком – и среди собачьего племени есть свои непревзойдённые кокетки, – ещё не утратившим мелодичного звона. Колокольчик повязали на мощную шею стариковской собаки, единственного и верного спутника Якуба, и сельчане, дружные рубобцы, пролили слезу расставания, замешанную на скорой встрече.

Старик Якуб, приложив руки к груди, замер в торжественном и величественном ожидании. Неизвестность повернулась к нему лицом, и встала перед стариком во всей своей чарующей и пугающей красоте, а старик прочитал в сторону бейт Хафиза:

«О бренных причинах не думай, мудрец, —

И горе и радость исходят от Бога».

Якуб Дилкушод невольно прослезился, после осторожным движением смахнул незаметную слезу и повернулся к родным и близким землякам.

Старики прочитали молитву, где просили Аллаха не отвращать своего лица от раба, прибегающего к нему за помощью. Также они просили Вседержителя мира о том, чтобы тот был добрым и милосердным господином и щадил преданных слуг своих – Якуба и его собаку. Да сохранит Он путешественников от тягот и лишений горной зимней дороги и поможет встретиться двум любящим сердцам, чтобы один пришёл поскорее к другому и стал другом стеснённого сердца.

Мулла возвёл руки и начал читать молитву, провожая в трудный путь смелого старика, который решился найти своего сына и помочь ему. Приложил мулла руки к лицу своему, и пропели старики заключительные слова молитвы, а сам виновник проводов поклонился три раза всему кишлаку, домам и людям, перекинул хурджин и пошёл.

Так начался и с х о д старика от вины к покаянию.

Все закричали ему: «То дидана, бобои Якуб, рохи сафед!» Он медленно спустился к низовой реке, что протекала под кишлаком, и ответил сельчанам в полный голос: «То дидана!»

В доме старика остался сидеть на полке старый плюшевый медвежонок – он ждал и надеялся на встречу.

Люди жгли семена руты и дым развеивали по ветру, чтобы уберечь от сглаза старика Якуба в его долгом и опасном путешествии, а старик иногда останавливался, оборачивался на крики людей, махал прощально рукой и смахивал с лица скупую прощальную слезу.

Рядом трусил Рекс, приоткрыв клыкастую пасть в облаках пара и свесив на сторону огромный красный язык, будто феску проглоченного турка. Пёс ни разу не взглянул в сторону кишлака, где остались скулить и бедствовать кинутые «дамы», и как войск очарованья падишах, сопровождал своего хозяина. Однако не стоит обвинять «мощнотелого» пса в чёрной неблагодарности – только Аллаху было известно, что творилось в глубине души этой широкой собачьей натуры.

Собака радостно позванивала колокольчиком, бобо Якуб улыбался яркому солнцу, снегу и камням, и следом за ним летело стоголосое эхо: «До свидания, старик Якуб, счастливого пути!» Он отвечал: «До свидания!»

Вот что было с нашими путниками. И было всё так, как сказал об этом поэт, будто сам стоял среди провожающих и собственными глазами видел медленно удаляющуюся спину старика, и она становилась всё меньше и меньше. Будто видел заплаканные лица сельчан и сказал, не в силах сдерживать нечаянные слёзы:

«Нет на земле мучительнее муки,

Чем быть с друзьями славными в разлуке…»

Прав ты, родом из Панджруда, селения Пяти рек, и да пребудет извечно с людьми планеты мудрость твоя, Рудаки. Впрочем, Устод, Мастер, мудрые мысли, некогда сказанные тобою, пережили своего великого создателя, переживут нас и ещё не одно поколение людей на этой земле. Воистину сказано, ложь рассыпается прахом, а истина облегает плечи Аллаха – истина стоять в беде и в горести, в нужде и голоде вместе со своим народом. Надо болеть вместе с ним одной болью, общими усилиями искренно и сердечно, со всей разумностью и взаимным уважением выходить из войны, а не набивать на человеческой крови собственный желудок и мошну – не строить богатство на чужих костях.

Так думал бобо Якуб и спускался к реке, и смотрел себе под ноги.

Хоть и рябило в глазах, и плавали в воздухе пред глазами бестелесные мошки, и голова кружилась от волнения и радости, от свежего воздуха и раскрытых объятий дороги, как объятий любимой женщины, старик был бодр и крепок.

«Где ты, милая Саодат, чтобы видеть эту красоту?» – спрашивал старик.

И давно умершая любимая женщина ласково и нежно отвечала ему:

«Я здесь – я рядом с Вами, внутри Вас и вокруг. Я вижу, как прекрасен этот зимний мир, и я помогу Вам завершить нелёгкое дело, мой милый и любимый, господин и товарищ, Якуб Дилкушод. Вы ни в чём не виноваты – на всё воля Аллаха!»

Только старый путник не слышал этих слов, и тело его, с каждым шагом, наполнялось новыми силами, молодой бодростью и светлым настроением. Так новый кувшин Аллаха, Великого гончара и скульптора, наполняется здоровым и крепким вином, малый глоток которого способен повергнуть с ног не только Тахамтана, мощного богатыря, каким был могучий Рустам, но и десяток подобных чудо-богатырей, баходуров.

Вот старик подошёл к реке и разломил лепёшку на несколько кусков, и кусок побольше бросил напротив себя – пусть все тревоги и печали унесёт этой водой. Верил Якуб Дилкушод, придёт день, и люди вернутся под милость Аллаха Единственного и Справедливого и вернутся в объятия друг друга – объятия признания и дружбы. А пока мы живы, на всём лежит рука Владыки мира поныне и впредь, лежит любовь Великого и Высокого. Пусть сокращаются дороги, пусть дети встречают своих стариков, пусть старики обретают своих сыновей.

И текла вода, и текли мысли, и старые подслеповатые слабые глаза провожали кусок лепёшки, который сначала закружился на месте – то ли испугался предстоящей дороги, то ли не хотел оставлять старика, – но увлекаемый волной и течением устремился вдаль и скрылся за камнями, за скалами, за поворотом реки. И верил ещё бобо Якуб, придёт день, и спадёт муть, и станет чистой вода, и люди расцветут сердцами.

Верил, что тот кусок насущного хлеба однажды ляжет на мозолистую и ласковую ладонь справедливого и милосердного, грозного и сурового Владыки Каабы, Аллаха, и скажет тот, по щепотке вкушая кусок, – горький и сладкий хлеб человеческих тревог и надежд:

«Любовь, как благостный родник

Из глубины веков течёт

Великий сам на миг

К нему припасть готов…»

Другой кусок раскрошил Якуб всякой крылатой птице и всякому свободному зверю. Пусть дорожные невзгоды они возьмут вместе с хлебом, отнесут их в свои гнёзда и норы: им – пропитание, а ему – облегчение души и тела, радость на сердце и сила в ногах, ясность глаза и ума. «В мире скорби, где правят жестокость и ложь, преданней природы друга не найдёшь», – можно и должно повторить вслед за поэтом.

Третий кусок, присев на корточки, он подал Рексу, и тот съел его прямо из рук хозяина, благодарно облизав лицо и руки в знак великой собачьей преданности и признательности.

«Ты, мой верный каландар, – сказал старик четвероногому лохматому дервишу, странствующему монаху, лаская собаку, и прижался к ней, будто прощался навсегда. – Как я благодарен тебе за живое участие».

А четвёртый кусок, величиной с детскую ладонь, таджикский Соломон оставил себе.

Хлеб.

А был голодный хлеб осаждённого Ленинграда. Многие ушли тогда из Рубоба, и многие не вернулись. Якуб это помнил.

Якуб Дилкушод нежно и осторожно брал руками это живое мягкое тепло, кусочек родного кишлака, самый драгоценный из всех существующих хлебов. Старик отламывал вкусную корочку, отщипывал мякоть и с детским любопытством пытался разглядеть её на солнце – сонмище пор и ячеек, сплетение волокон и нежную податливость животворной губки пшеничного тела, как поверхность живота новорождённого ребёнка, если слегка коснуться его пальцем. Так очевиден и так невероятен этот сгусток земных нервов и земной влаги, её плоть и кровь, великий комок человеческих страданий и священная еда земных людей. И всё это, корочка и мякоть, было сутью жизни – прекрасной и жестокой сутью. Ради него совершаются великие открытия и подвиги, ради него случаются страшные войны и преступления…

Да, старик знал ценность и проклятие этой ощипи хлеба, этой щепотки муки на дрожжах и слёзах, когда держал на шершавой ладони хлебные крошки. Хоть это, если верить науке, плесень и грибки, но сколько радости и силы таится в этих крохах, сколько тепла и энергии, будто они воплотили в себе все звёзды вселенной, и эти звёзды ласкали сейчас слеповатые глаза старика, пленяли его душу, согревали и нежили старое тело. Воистину, велик Аллах, если в подобных мучных крохах сумел воплотить всю огромность и необъятность земного и космического мира.

Многое дарует нам этот хлеб, но многое и забирает он, подумал старик по завершению своего молитвенного ритуала, поднялся, отряхнулся и направил свои шаги навстречу сыну.

И если бы он вдруг оглянулся, то увидел бы у реки сидящего в грусти призрака Азиза, и тот с призрачными слезами на глазах смотрел вслед отцу. После призрак поднялся над землёй и пошёл вслед, за спиной старика, ищущего покаяния и прощения, неустанно поторяя призрачными устами: «Уважаемый отец, я простил Вас…»

Только Аллах знает, сколько дней прошло с той поры, как путешественники оставили родной дом и с лёгкой руки Хызра, покровителя всех путников и знатока источника живой воды, были живы и здоровы. Дорога с каждым днём становилась всё короче и легче на один спуск-поворот, на другой камень – ущелье, на три фарсанга (трижды по шесть километров), на четыре взгляда по сторонам, на пять часов пути, на шесть вздохов у костра, на семь молитв отдыхающей души. И человек и собака шли и несли признательность на глазах, искренность на языке и открытость на сердце. И всё это принадлежало великому устроителю мира и его верховному наместнику Яздану, таким было древнее иранское название Бога, и свет, идущий от Ясриба (доисламское название Медины, где находится могила пророка Мухаммеда) освещал открывшуюся перед ними дорогу.

Бобо Якуб, идя от перевала к перевалу, от песни до песни, от ночлега к ночлегу, тешил себя неустанной надеждой чудесным образом прозреть от запаха и прикосновения к рубашке несчастного сына, как случилось это со слепым Якубом, стоило тому коснуться рубашки живого Юсуфа, считавшегося погибшим. На сон грядущий старик касался сурьмой больных глаз своих и подолгу сидел без движений, как каменный истукан, опустив тяжело старческие веки. И было, видел он позавчера – как в грязном окне, вчера – как в лёгкой дымке, а сегодня – как в мелкий дождик.

Во славу Всевышнего, во славу земного мира да продлятся дни правоверных на земле – людей праведных и достойных. Да продлятся дни всех народов планеты, поскольку они достойны только счастья, живя на благо каждому человеку, природе и космосу. Так говорил старик над костром привала, перебирая чётки в старых сухих, но сильных и крепких руках.

На милость Вседержителя мира и на благоденствие Его, как велел пророк Мухаммед, старик пять раз на дню творил молитву. Омываясь из походной посуды для омовения, чилима старик становился лицом к Каабе. Находясь далеко за горами, за пустынями, за реками, она была в сердце каждого возвышенного и вдохновенного правоверного, как главное святилище и место паломничества мусульман. Она была и в сердце старика, укрепляя его веру и наделяя силой и мудростью, будь мечеть сокрыта будничным чёрным покрывалом или праздничной белой завесой.

Старик распускал свой поясной платок, стелил его на землю, разувался, восходил на платок, совершал два земных поклона и после касался земли семью точками на теле – коленями и большими пальцами ног, локтями и лбом. Дилкушод творил намаз и читал молитвы, медленно перебирая лазуритовые зёрна чёток. Когда старик молился, вся природа благоговейно замирала и внимала простым словам старого человека.

Аллах велик! Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – посланник Его! Да будут молитва и покой – над благовестителем его и увещателем Всевышнего. Да прославлен Аллах Высокий и Милосердный. Да продлит он род человеческий, да сохранит путешественников, старика и его собаку, от гибельной судьбы, да поможет людям понять друг друга и простить – утолить печали и прекратить вражду. Да поможет Он, Великий и Могучий, встретиться на этом свете родным и близким людям – отцу и сыну.

И смотрел бобо Якуб направо и налево, назад и вперёд, радовался тому, что видел над собой и под ногами, был безмерно счастлив и благоговейно говорил, молитвенно складывая руки: «Алла акбар! (Аллах велик!)» Да будет так, так было и так есть – час за часом, день за днём, год за годом.

Рекс громко лая, похудевший, но весёлый и бодрый, бегал за редкими горными мышами, поднимал на крыло встречных птиц, разрывал снег и камни. Пёс с благодарностью ел свою долю сухой лепёшки и мяса, отвечая преданностью на собачьих глазах. Ночью спал вполглаза и тревожно сторожил покой хозяина, а утром лизал тому лицо и будил громким нетерпеливым лаем – мол, поднимайся, старик: солнце встало – радуйся!

Рекс радовался жизни, человеческой и собственной, собачьей, хотя Джами когда-то сказал:

«Мир пересёк этот конь.
Если поводья пустить,
Вскачь он домчится туда,
Где Судный день настаёт».

А вокруг стояли заповедные малоизвестные, а то и вовсе неизведанные, горы. Как сказочные каменные великаны, они возвышались над землёй гордые и недосягаемые, овеянные легендами и страхами, и прятали свои седые головы в косматых шапках туч. Что им простой смертный и такой старый человек, как бобо Якуб? И что его старость против их вечности? Они смотрели свысока, молчаливо и сурово. Им ничего не стоит сдуть эту беспомощную человеческую букашку дыханием лавины, забросать снегом или задавить камнепадом.

Но нет, в глубине своих каменных душ они уважали этого жалкого двуногого червя, поскольку он, как и сами вековечные пузыри земли, словно застывшее на привале и окаменевшее до поры могучее войско Аллаха, был крепок духом и твёрд волей в желании найти своего сына. Старик стоял на этом, как тому и положено быть.

Горы любят такие натуры и опекают их от всевозможных бед, как мать заботливо опекает своего ребёнка, сделавшего первый шаг, сказавшего первое слово, совершившего первый поступок, достойный имени человека.

Иди смело, бобо Якуб, горы приветствуют тебя!

И старик шёл, шёл и думал:

«Земля моя, ты головастым щенком зализываешь мои раны, нежной рукой любящей женщины умаляешь душевную боль и щедро поишь меня своим молоком. Смотри, я – твой сын, ты – моя мать! Ты – молитва для ищущей и беспокойной души, спасительное омовение сердца и ложе его, обитель и очаг усталому уму. Я весь в тебе – от первой морщины на лице до последнего седого волоса в бороде. Ты вся во мне – от первого крика новорождённого ручья человеческой жизни до последнего вздоха снежной лавины прожитых лет…»

И ещё думал мудрый старик:

«А люди твои, – те, кто достоин отвращения, и те, кто достоин симпатии – все без различий и каждый в отдельности, слеплены из одной глины и созданы одной рукой Аллаха, Бога Высокого и Великого. И все они – это братья и сёстры одной семьи, каким бы языком они ни говорили и как бы ни называли Отца своего…»

И такое говорил Щедрое Сердце, когда завязывал дорожный пояс:

«В минуты нужды и отчаяния, в годы юности и старости я всегда был, остаюсь и буду с тобой – с твоим былым и будущим, ибо я сам – настоящее, пока живу на этом свете. Я с твоим голодным хлебом и сытой бедой, с людьми и животными, с камнями и деревьями – с тем миром, который меня окружает. Не смотря на трудности жизни, на горечь потерь и утрат, на сумерки жестокости и туман равнодушия, моя душа и моё сердце, мой свободный ум слились для тебя одной песней, одной светлой мелодией, и я посвящаю её тебе:

«Тебе, моя земля, дарю свой рай души!»»

И говорил старик, засыпая:

«Да умолкнут пустомели и внемлют тугоухие, да встанут на колени, да поцелуют прах, их носящий – прах праха, ибо здесь находятся святые места. И только открытому, искреннему и живому сердцу дозволено видеть эту красоту!»

Когда старик засыпал, на стражу мира заступали древние величественные горы. Они стояли и молчали, и в глубине своих недр таили возвышенную думу – то была вечность застывших мгновений. А спящий старик был не столько крошечным сгустком живой клетки, жалким комком человеческой плоти, прахом от праха земли, сколько неслышным шелестом секунд, громовым водопадом срывающихся лет и шёпотом высохшего мха на мертвенно серых скалах, припорошенных снегом.

Уже много дней в горах стояла чудная солнечная погода. Редкие курчавые облака появлялись после полудня и растворялись под вечер в прозрачном тихом воздухе. И путники шли всё дальше от дома и ближе к своей цели – к несчастному сыну, который воспалёнными от слёз и боли глазами просил о помощи.

Но однажды, когда горы скрылись в вечернем мраке, а на вершинах ещё мерцали лучи заходящего солнца, появились длинные перистые облака – первые признаки большой беды, скорой на расправу, как смерть.

Вечер на цыпочках подкрался со стариковой спины быстро и невесомо, как снежный барс. На западе пламенный диск солнца, словно бессловесный огненный человек, попавший в болото и поглощаемый трясиной наступающей ночи, медленно и неумолимо опускался за горизонт. Он отчаянно и тщетно цеплялся окровавленными пальцами последних лучей за остро отточенные вершины хребтов, лучи отрывались от непомерного напряжения, и солнце разрывало до чёрной крови снежные спины каменных гигантов. Солнце на последнем издыхании исходило кровью, и она беззвучно клокотала в немом горле и изливалась из него».

Глава седьмая

Тот достигнет счастья и на этом, и на том свете, кто следует наставлениям вероучителей, которые не стремятся обрести богатство, положение, славу и стать во главе власти.

Священный хадис.

«Трясина небытия по ту сторону зримого земного мира, который могли охватить подслеповатые глаза старика, полностью поглотила измученное, обессиленное и бездыханное солнце. В небе долго ещё, как пузыри на воде по утопленнику, стояло кровавое зарево. Будто отлетевшая душа, из тысячелетия в тысячелетие зарево печально провожало ослабевшее солнечное тело, поглощаемое мелкими чёрными червями бестелесного мрака, чтобы следующим утром снова встретить его и торжественно заключить в свои горячие объятья. Как только зарево затихло, погасло, на горные пики, ледники и склоны надвинулись, влезли и возопили о мрачном царстве ночи хмурые сумерки. Они, подобно расторопным торговцам, стали предлагать из-под полы то половинку луны, то звёзды, только заступившие неуверенной ногой на нечёткую тропинку ночного неба.

Стало темно. Правда, темнота была призрачной. Таинственно мерцал снег – снежные массивы на склонах гор испускали призрачное мерцание, будто медленно истлевал солнечный свет, что собрался за светлое время суток в их недрах и исходил из пор. Таинственно и зловеще мерцало небо, отражая призрачный свет ледников и снежников. Только над ямой, куда упало и где пропало солнце, появились тревожные всполохи, и небосвод вокруг этого места стал чёрным-чёрным, чернее сожжённого дерева. И звёзды испугались – стали то появляться, то исчезать, то снова мерцать, как одинокие и холодные глаза в притихшем мире. Как немые вестники большой беды…

С утра светило негреющее солнце. Это был старый динар, затёртый до дыр и закрытый, как в музее, холодным стеклом неба. Небо казалось чистым. Только далеко за горами, где небо врастало в землю, а земля жадно вгрызалась в его эфирное тело своими каменными зубами, там что-то хмурилось и кипело, шумело и собиралось, будто тяжёлый пар под крышкой казана. Всё говорило о том, что наши путники, собака и старик, не сделают и двух шагов, как весь обозримый подлунный и подсолнечный мир взорвутся одним разом от боли и превратятся в кромешный ад.